"Путь": орган русской религиозной мысли под редакцией Н.А.Бердяева.

Страницы первого издания журнала указаны в прямых скобках,
номер страницы предшествует тексту на ней.

 К предшествующему тексту

П. А. Бакунин

Если бы Павел Александрович Бакунин и не был заслонен монументальным Михаилом Александровичем, все же, думается, его участь была бы тою же самою, какова она сейчас - участью полнейшей безвестности (*): ибо это его участь обусловлена как раз тем, что, казалось бы, должно было привлечь к нему интерес - парадокс, как нельзя более характерный для традиционного нашего отношения к нашему прошлому, к нашей культуре, благодаря которому собственно, история русской культуры доселе остается весьма неясной величиною. П. А. Бакунин, скончавшийся в 1900 г. глубоким старцем (род. в 1820), был единственным из "идеалистов 40-х годов", сохранившим до конца жизни, в чистоте и во всем его своеобразии этот идеализм, специфический "прему-

"Странная семья жила в Премухине", выразился Б. Зайцев в своей Жизни Тургенева. Действительно, "странная" в том смысле, что многочисленные сыновья и дочери Александра Мих. Бакунина образовали нечто большее и по структуре более сложное, нежели просто семейный круг. Это был подлинный светский орден, духовное братство, на основе общения и в любви и в мысли, а также добровольного подчинения одному руководителю (так наз. - directeur de conscience), каким был сперва Михаил Александрович, посвятивший братьев и сестер в тайны нового Откровения, гегелевой феноменологии Духа, каким затем должен был стать и всем сердцем стремился стать Павел Александрович, и каким он не стал по той простой причине, [21] 

В одном из своих (ненапечатанных) писем позднего времени (1890 г.) П. А. Бакунин говорит о строгом и суровом характере русской природы, которая соответствует характеру русского человека.

"Он, что бы ни делал, чем бы ни занимался и не обставлял себя, - за всем этим, ни на миг не забывая, постоянно ведает о другом... Из-под всего поверхностного и поддельного неподдельная истина взирает на него, сказывается ему строго как смерть, неизменно как небо, без той артистической шаловливости ума и сердца, которая так естественно развивается под небом Италии. Вот Л. Н. Толстой писал, писал - писал прелестные вещи, - и вдруг все эти прелести ему словно опротивели, дохнули на него своим обманным бессмыслием и он, не уразумев Пушкина, вслед за Гоголем, даже Достоевским, ринулся очертя голову, в эту суровою бесприютную азиатскую пустыню, в аскетизм сердца, отрешенного от всякого обмана и всякой прелести, в эту немую бездну, из которой смутно или ясно выступает лишь все другое, - то неминуемое, то суровое, то нетерпящее ни шалости, ни шуток жизни, о котором русский человек, несмотря на все усилия свои, никак забыть не может. Впрочем, этот русский человек, о котором я говорю, которого имею в виду, которому приписываю не ум и не остроумие, а то, что называется русским же словом мудрость, - есть лишь одно из моих представлений; я не знаю, где я его видел. Везде и нигде, всего вернее - в мечте своей, в своем бреде по поводу жизни, а мой бред для настоящих русских людей, которых всюду видишь и встречаешь, ока- [23] 

В этом отрывке находим вместе и миропонимание и мироощущение П. А. Бакунина, и характеристику его как особого типа мыслителя, и указание на его место в истории русской культуры и на его судьбу. Он сам и был тем "постулируемым" русским человеком, которого он противопоставляет "настоящим", т.е. эмперически существующим русским людям, тем "мифом" о русском человеке, который для историка национальной культуры подлиннее, реальнее, множества "реальных" людей, поскольку в нем воплощена известная культурная тенденция. И он принадлежит, вместе с Толстым, к типу мыслителей, которых характерной чертой является именно мудрость, а не ум и не остроумие, хотя последние мудростью и не исключаются. Мудрец своей идеей живет; его жизнь неразрывно связана с его мыслью и всецело ею определена. С чем бы не соприкасался П. А. Бакунин, с какой-бы чисто-практической житейской задачей он не сталкивался, - все приводило его к идее, все воспринималось им символически и sub specie aeternitatis, все обращало его помышление к "ставшему", отошедшему в вечность Премухину и вместе с тем самым к тому, что он благоговейно - целомудренно называл словом Другое: "вся наличная жизнь моя, писал он в 1890 г., есть... одно лишь раздумье, исполненное Премухиным и его былым содержанием: предо мною возникают один за другим любимые образы. Где они? Все ушли в даль, в необъятную среду всего, что уже сталось и совершилось, что навсегда изъято из всех колебаний и превратностей текущего, беспокойного мгновения; оно уже совершенно; не есть ли оно потому и вполне совершенно?..". [24] 

Мудрость не имела бы никакой цены, если бы достигалась без борьбы, без усилий, если бы не была разрешением трагедии души:

"я... буду доживать свой век, как смогу, в своей Щели (его крымская дача) со своими воспоминаниями, со своею мечтою, в одиночестве, в сфере философии, безбрежной как море, как мир надзвездный. Человеку свойственно любить берега; когда они теряются из вида, душу его охватывает волна иного, неземного смысла, и с непривычки ему от этого становится не по себе - на него наступает ему непонятное, или совершенно незнакомое Другое. Но надо привыкать. Все преходящее проходит и пройдет; остается, пребывает на веки лишь то, чем обладаешь в одиночестве. Вот так и я теперь: оторвался на старости лет от всего любимого и привычного, и учусь, пытаюсь привыкнуть к непривычному, к безграничному, к тому, что есть совсем не то, а нечто безусловно другое. Кто умеет познать и еще более, кто умеет полюбить, сделать себе близким, привычным, родным это бесконечно далекое, безусловно-Другое, тот будет жить, где бы то ни было, бесконечно легко, свободно. Лучшее, что есть в жизни, есть дружба, но и дружбою означается лишь связь, лишь родство с другим - вся жизнь, вся свобода ее" (14 июня 1889 г.).

В последних словах ярко выражена связь между миропониманием П. А. Бакунина и романтической почвой, на которой оно выросло. Это почва неоплатонических представлений эпохи Ренесанса, с его мистикой любви и дружбы как пути к слиянию души в Всеединым, с "другим", представлений, возродившихся в эпоху романтизма. "Жизнь есть пламень, писал Бакунин. Когда горит одна лучинка, она, в своем одиночестве, больше дымит и чадит - и гасит [25] 

Любовь и дружба, как и все вообще отношения к частному, ограниченному, эмпирическому, - только путь к "Другому". Мудрость неразлучна с некоторым квиэтизмом. Живущий в "том" "другом" невольно отчуждается от "этого" и взирая на жизнь с высоты, по отношению к ее запросам, занимает пассивное предложение.

"Помимо тебя, в силу тебе известных и от тебя независящих условий, совершается течение жизни. Сверху, с горы свалилась тяжелая глыба и подавила собою много народу; а былинка внизу, тоже сломанная этой тяжестью, упрекает себя, зачем она не удержала этой глыбы. Жизнь течет как река, нам ее течения не изменить; но мы можем внимательно и ясно подмечать ее измененные берега и предвидеть по ним, куда направляется главное течение. Строить, подводить плотины, чтоб ими прекратить течение, я думаю, есть совершенно праздное дело" (29 янв. 1889 г.).

Все же надобно различать отдельные типы мудрости. Квиэтизм, фатализм мудреца нередко коренятся в индиферентизме и притом индиферентизме, так сказать, метафизического свойства, индиферентизме, обусловленном его онтологией. Всеединое переживается таким мудрецом как бескачественное, как некоторое чистое Ничто, абсолютный нуль. К подобному индиферентизму тяготела мудрость Толстого, его учителя Шопенгауэра и их общего учителя, Будды. Этой востояной мудрости противостоит западная, мудрость неоплатоников Ренессанса. Единство Абсолюта есть единство в многообразии, единство предела, состоящее в том, что все частичные [26] 

Здесь мы подошли к центральной идее Бакунина, вернее к его единственной идее - мудрец всегда однодум, ибо только одной идеей можно проникнуться настолько, чтобы она вошла в плоть и кровь человека, чтобы ею исчерпывалась его личность. Эта идея Бакунина, которой посвящена его книга, которая им развивается там на сотню ладов, - идея личного бессмертия. Подобно Толстому, Бакунин весь поглощен проблемой смерти. Оба они, размышляя над этой проблемой, пришли к заключению, что смерти нет, есть только жизнь. Но эта формула у каждого из них покрывает совершенно различные содержания. Оба различают степени и так сказать качества смерти. Для Толстого чем "проще" существо, тем "лучше" оно умирает. Простой мужик в Трех Смертях умирает "лучше" образованной барыни и дерево умирает "лучше" мужика. Если додумать смысл Толстого до конца, то окажется, что его отрицание смерти, собственно, равносильно отрицанию жизни - таков неиз- [27] 

Словно отвечая Толстому, Бакунин развивает свое учение о смерти: чем полнее, чем интенсивнее, чем богаче и разнообразнее в чем-либо проявляется Все-жизнь, тем полнее, тем "совершеннее" умирает соответствующий носитель жизни. Что это значит? Камень не умирает, потому что он не живет. Дерево, которое, повинуясь смутному жизненному порыву, растет где бы то ни было, "лишь бы ему дали позеленеть", уже умирает - столь же рудиментарно, как жило оно. Животное живет полнее: оно еще не сознает себя, но сознает среду, в которой оно находится, оценивая ее с точки зрения своих выгод и интересов, точнее - выгод и интересов вида, которого оно является особью, который оно "представляет". Оно и умирает как особь, могущая быть замещенной другой особью того-же вида. Но самосознающая человеческая личность есть именно личность, а не просто особь. Она единственна и неповторяема. Она не может быть замещена никакою другою личностью. Поэтому, в мире эмпирии, смерть всякого человека есть невозместимая утрата. Другими словами, только человек умирает "вполне". И чем ярче выражена человеческая индивидуальность, чем полнее, богаче его духовная жизнь, тем полнее и его смерть. Человек, как личность, а не как особь, живет только духовно. Жизнь личности есть "самосознание", "саморазумение", разумение своего собственного "смысла", как выражается Бакунин. Человек ест, пьет, спит и проч., как все другие люди. Поскольку он совершает эти свои отправления, он только особь, не-личность. В качестве особи он и умирает, как особь, т.е. только относительно. Лишь как личность, умирает он безусловно. [28] 

"...самая сущность, которою человек живет, дашет и есть он сам, может быть уподобляема по своему значению тому, что представляется каждой из отдельных теорем математики: каждая из них, выражая собою лишь некоторую истину, переполнена тем не менее всею целостью всеобщего математического смысла; и потому ни которая из них не пождежит ни отмене, ни даже какому-либо изменению, какое бы значение ни имели, какие бы истины не выражали бесчисленные, дальнейшие определения, положения и теоремы всей необъятной математической сферы. Отменой значения одной из таких теорем отменялась бы и вся математика, потому что всеобщий смысл, которым она живет и дышит, есть тот самый смысл, которым одушевлена и каждая из ее малейших теорем... Так точно и действительность человека не в том только, что он, как существо разумное, исполнен всем значением всеобщего смысла бытия..., но и особенно в том, что он, как это особое, единичное существо, есть в своей единичности, особая, никаким иным образом незаменимая истина бытия, вследствие чего, его особности невозможно ни отменить, ни вычеркнуть из действительности: она пребывает в ней ее незаменимой, вечной чертой" (Основы веры и знания, 385 сл.).

Вечная жизнь в Боге есть единение всех личностей в полной абсолютной Личности. Царство Божие есть сфера чистых индивидуальностей, абсолютно несводимых одна на другую. Н. О. Лосский, высказывая ту же мысль, удачно поясняет ее примером родителей, которые на вопрос сколько у них детей, отвечают называя не число, скажем три, но три имени (см. Типы мировоззрений, стр. 170). Чистые индивидуумы счету не по- [31] 

Религия Бакунина не могла быть верой в "Абсолютное вообще". При остроте его восприятия индивидуального начала, предмет его веры обязательно должен был воплощаться в личности. Повидимому он стоял далеко от установленной церкви. Но он настойчиво и категорически указывал, что его религия есть религия Христа. В образе Христа открывалась ему идея Личного Бога - необходимый коррелят его идеи личного бессмертия человека.

Достоевский говорил, что всякая идея есть непременно "чья-нибудь" идея. Всякая идея воплощается в личности, и не может быть "одной и той же идеи", исповедываемой двумя людьми. Это верно постольку, поскольку дело идет о переживании кем-либо какой-либо идеи, - но ведь только в этом случае и можно говорить о чьих-либо убеждениях. Обычно же люди "исповедуют" известные убеждения, просто твердя их с чужого голоса, как попугаи. В Бакунине замечательно то, что его идея, взятая с ее формально-логической стороны, находилась в полном согласии с его характером, его темпераментом, что ею как бы исчерпывалось его Я. В напечатанных несколько лет тому назад в "Последних Новостях" воспоминаниях Елпатьевского рассказано, с какой ясностью духа, как торжественно-радостно умирал Бакунин, отходил к Другому, завершая земной подвиг своего становления.

Его отрицание смерти как уничтожения, перехода в "ничто", его утверждение жизни, это его "Фаустовское" основное убеждение (Фауста он называл "азбукой образованности") коренилось в его фаустовской же любви к жизни - и именно [32] 

"Трудненько ей, потому что она имеет дело не с чувствительными, не с податливыми на малейшую ласку кустиками смородины, жимолости, не с рябинками и березами, а все с тяжелыми на подъем дубами, буками и металлическими, вечно-зелеными кустами и деревьями, которые требуют много тепла, чтоб очнуться к жизни; не то чтоб разом из постели вскочить на ноги и побежать в запуски, куда глаза глядят, куда ветер несет; нет, а словно барыни, с прохладою, - подай им еще в постели - чаю что-ли или шоколаду: иначе ни за что не встанет" (16 февр. 1890 г.).

Красота Природы, полнота ее жизни воспринимались им как залог незыблемости закона Добра, действующего в мире: "Не только доб- [33] 

В оптимистическом фатализме обычно есть элемент пошлости, обусловленной равнодушием к злу, поверхностным, безответственным отношением к жизни. Не таков был оптимизм Бакунина. Этот оптимизм не имеет ничего общего с тем, который так хорошо подмечен и так убийственно высмеян в Кандиде. Ибо у Бакунина оптимизм сочетался с очень строгим отношением к жизни и очень повышенными, даже ритористическими требованиями к ней, а также с очень трезвым и сочувственным пониманием ее запросов, ее собственного права. На него произвела сильнейшее впечатление "Крейцерова Соната". Никто, по его мнению, не проникнул столь отважно и столь глубоко в трагедию семейной жизни, как Толстой. Толстой обнажил конфликт, неизбежный, неустранимый, между "сердцем" ("распущенностью") и долгом ("Домостроем"), конфликт трагический и, для обыденного сознания, безысходный. Его преодоление мыслимо только путем снятия этого противоречия обоих начал в синтезе, т.е. в религиозном восприятии жизни. Мораль, извлеченная Бакуниным из толстовского произведения, бесконечно далека от той "буддистско-шопенгауэровской", негативной, антигуманной и антиобщественной морали, которую извлек из него сам Толстой. Истинная любовь, рассуждает Бакунин, - любовь человека к человеку в Боге. Такая любовь не сталкивается с долгом, напротив, становится основой и источником его. Долг, несущий в себе самом свою собственную [34] 

***

Как определить место П. А. Бакунина в истории русской культуры?

Учение Бакунина о личном бессмертии, о степенях и "сортах" смерти надо сопоставить с мыслями другого гегельянца, Бенедетто Кроче, автора книги под многозначительным заглавием: Что живо и что мертво в философии Гегеля. В ней, как и во всех других своих книгах и статьях, Кроче развивает, применительно к истории и истории философии, взгляды, близкие к взглядам Бакунина. Идеи обоих гегельянцев, русского и итальянца, восходят, конечно, к идее их учителя - о различии между действительно "сущим" ("разумным") и "бывающим", между вечным и смертным. Для Кроче всякая история, заслуживающая этого имени, есть история современности, поскольку история все минувшее, отошедшее, "ставшее" расценивает как уже вечно живущее в нас - или вовсе отбрасывает. История, не делающая различия между "ставшим" и просто "бывшим", есть лже-история (falsa storia). Что бы понять это, пусть каждый, однажды прикоснувшийся к Божественной Комедии, к Братьям Карамазовым, к V-ой симфонии, попробует вообразить себя без них, попробует вспомнить, чем он был, когда еше не знал этих или иных величайших продуктов человеческого духа. Это просто невозможно. Нам кажется, что мы родились уже со знанием о них. И когда мы воспринимали эти ценности впервые, [35] 

"Прочел, писал он в 1889 г., вновь издаваемый в Москве (Философские вопросы) журнал психологического общества. Очень жидко и слабо; все словно ученические опыты, отзываются зеленью, незрелостью и притом особой заносчивостью. Думал в статье Вл. Соловьева найти [37] 

Не прекраснодушная, благодушная, в существе своем равнодушная терпимость - она была вполне чужда Бакунину, воспринималась им как "грубость", - а именно эстетическая интуиция, восприятие единства в многообразии качеств, гармонии в разноголосице жизни, наполняли его душу чувством доверия к Богу и к миру. Этого чувства был лишен Достоевский. Толстой столь наивно-рационалистически "объяснял", как закон добра торжествует над злом и как "хозяин" все устраивает к лучшему (если бы не умер человек в детстве, то, возмужав, стал бы негодяем и т. под.), что в его оптимизм плохо верится. Их доминирующее чувство, то, которое обуславливает их величие и их непреходящую ценность, это исключительно острое чувство "тревоги". Чувство это не было чуждо Бакунину, умел же он понимать Толстого и Достоевского, - но чувство доверия перевешивало. Его привычное жизнеощущение хорошо выражено им в следующем отрывке из одного из его писем (16 февр. 1890 г.), вообще характерном для него: "Мы с три недели почти что солнца не видели: все небо, все горы и все море были закутаны тяжелыми тучами и туманами; изредка из-за них выглядывали снежные вершины. Но сейчас туманы разошлись и пожалую в первый раз [38] 

Невозможно равнять П. А. Бакунина с Толстым и Достоевским. Но можно и должно определить его отношение к ним. Метафизическое "доверие" Бакунина - необходимое, в диалектике Духа, дополнение к их метафизической "тревоге", как сама эта тревога необходима в качестве дополнения к его "доверию".

П. Бицилли. [39]