Александр Знатнов о противлении злу ненасилием

или Культура мира в старообрядческой книжности

(Выступление на Румянцевских чтениях 20 апреля 2000-го года

в Российской государственной библиотеке)

Опубликовано: Знатнов А. В. Противление злу ненасилием. — В кн.: Румянцевские чтения: Тезисы докладов и сообщений научно-практической конференции «Книга и культура мира в России» (20-21 апреля 2000 г.). — М.: Изд-во «Пашков дом», 2000. — С. 69-77.

Всяк книжник научився Царствию Небесному, подобен есть человеку домовиту, иже износит от сокровища своего, новая и ветхая.

Благодарю оргкомитет и всех участников нынешней конференции со значительным и ярким событием Международного года культуры мира, — традиционными Румянцевскими чтениями, проходящими в этом году под покровительством ЮНЕСКО и называющимися «Книга и культура мира в России». Вдвойне отрадно высказывать признательность в стенах главной библиотеки страны, хранящей у себя редкостные собрания древнерусских и старообрядческих книг, составляющих сокровищницу мудрости, знания и опыта всего христианства.

Присутствие старообрядца на форуме, посвященном роли создателей и хранителей книжности в мировоззренческом становлении культуры мира и ненасилия, столь же естественно, как наличие соли. Ибо по слову апостола и евангелиста Марка: «Имейте соль в себе, и мир имейте между собою» (Марк, 9, 50).

Невозможно представить себе старообрядца или церковным невеждой, или библиофобом (т. е. книгоненавистником), или палачом.

Есть старые книги в затертых кожаных переплетах с литыми медными застежками, пропахшие ветхостью и ладаном, страницы которых, закапанные воском и переложенные разноцветными матерчатыми закладками, хранят прикосновения рук многих поколений православных христиан. Книги эти для нас «паче злата и топазия» (Пс. 118, 127); они тяжелы и весомы, глубоки и содержательны, златословны, многомудры, красивы. Торжественный славянский полуустав — волевое, мощное, убежденное и убедительное письмо, которое надлежит Самому Слову Божию.

Самобытный и в сущности старообрядствующий (т. е. имеющий признаки старообрядца) мыслитель Н. Ф. Федоров (1829-1903), большую половину жизни проработавший в библиотеке Румянцевского музея (нынешней РГБ), как вдумчивый очевидец, пришел к такому, очевидному для всякого древлеправославного христианина, выводу: «Старое, истовое перстосложение и крестное знамение заменилось нынешним неистовым, бесформенным, подобно тому, как уставное и полууставное письмо заменилось неистовою, неразборчивою «скорописью», в которой выражается распущенность (бесхарактерность), мнимое уважение к себе и презрение к другим, болезненное самолюбие, нервозность»1. Вот каково внешнее свидетельство, которое, по слову Иоанна Златоустого, «достовернейшее суть».

Старинная книга — не антикварный товар в старообрядчестве, а живой источник Слова Божия. Потому-то она до сих пор современна и вечно дорога.

Лиши любого старообрядца книги и перед нами окажется новоцерковник, «безбородый гуманист» (Н. Ф. Федоров), т. е. сознательный или бессознательный, а по большей мере стихийный последователь той новой никоно-петровской церкви, которая начинается в середине 17-го столетия. Тогда первыми жертвами церковной революции стали именно книги. Тогда на защиту «единого аза» поднялся весь христолюбивый люд, первейшая половина русского народа. Историк русской церкви А. В. Карташов утверждал: «Нетактично проводимая Никоном правка книг по темпу, по широте охвата, по чуждости своего источника и по обидности ее для серьезного усвоенного, не только национального, но и подлинно православного самосознания русских людей не могла не вызвать протеста. Протест был по глубине всеобщий...»2. Равнодушными к книжной справе оказалась остаточная половина русских, которая не знала ни аза, ни ижицы.

На кострах, что запалили первые русские реформаторы-революционеры царь Алексей Михайлович и патриарх Никон, тысячами сжигали исповедников и мучеников за веру Христову. Казням подверглись иконы и книги, их жгли тоже. У сибирских старообрядцев существует предание, что при Петре Первом одновременно было сожжено столько старопечатных книг, что после этого из кострищ выгребли 40 пудов медных застежек. Мало этого, никониане сжигали собственные новопечатные издания: например, Служебник Никона, полный ошибок, опечаток и даже богохульств. И ныне, по прошествии трех веков, невозможно оставаться равнодушным к «великому церковному преступлению, с которого началась гибель России». А. И. Солженицын, высказавший эту мысль, писал в своей статье «Русский вопрос» к концу ХХ века»: «Не отстать ни в чем от западных влияний, поспешно угодить даже и в исправлении богослужебных книг. И это привело его (царя Алексея Михайловича, — А. З.) к жесточайшему преступлению анафемы собственного народу и войны против него за «никонианскую реформу» (когда уже и сам Никон отошел от «греческого проэкта»)».

Стоит ли после этого удивляться недавним кострам из книг современных либеральных новообрядческих богословов, запаленным в Екатеринбурге-Свердловске?

«Каждого дело явлено будет; ибо день покажет, потому что в огне открывается. И каждого дело, каково оно есть, огнь испытает. И чье дело устоит, тот мзду приимет; а чье дело сгорит, тот потерпит урон, сам же спасется, но словно бы огнем» (1 Кор. 3, 13-15, современный перевод).

Убегая от гонителей на окраины российской империи и за ее границу, старообрядцы уносили с собой не только топоры, семена и горсть родной земли, но старые книги, намоленные иконы и звучащие в самом сердце церковные роспевы и погласицы.

Основным и единственным оружием истребляемых в родном отечестве, покорных Слову православных христиан, возлюбивших «словесное и нескверное млеко» (1 Петр., 2, 2) всегда была защита. При этом, всеобдержно соблюдалась традиция: свидетельства приводились «не от себя, а от Писания». Отсюда — столь распространенный жанр выписок из святых отец. Приемом этим христиане пользовались задолго до подвигов новых страдальцев за веру Христову: святых священномучеников и исповедников протопопа Аввакума (память 14 апреля и 2 декабря), диакона Феодора (память 14 апреля), преподобного отца нашего Спиридона Потемкина (память 2 ноября), составителей первых старообрядческих апологетических хрестоматий. Жанр выписок (цитат) был востребован в начале 20 века. Тогда появились: трехтомник Василия Зеленкова «Выписки из святоотеческих и других книг, служащих к изучению различных сторон церковной жизни», «Выписки из священного и святоотеческого писания и творений святых отец и учителей церкви» Федота Пермякова; «Выписки из святоотеческих и других книг в обличение заблуждений странников-бегунов», собранные старообрядческим начетчиком Андеем Токманцевым и др.

Святой апостол Павел в послании к ефесеом речет: «Возьмите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день лютый и, все преодолев, устоять. Итак станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню правды, и обув ноги в готовность благовествовать мир; паче всего возьмите щит веры, которым возможете все стрелы лукавого раскаленные угасить; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть глагол Божий» (Еф., 6, 13-17, современный перевод).

Русское православие, будучи гонимым, научилось защищаться. По примеру христиан первых веков святого мученика Иустина философа (память 1 июня), Тертуллиана, Августина и других апология (греч. ???????? — защита, оправдание) стала наиболее распространенным жанром старообрядческой книжности. Названия книг берутся прямо из Апостола: «Христианоопасный щит веры против еретического ополчения» инока Авраамия, «Броня правды» Михаила Бриллиантова, «Меч духовный» Климента Перетрухина, «Оправдание старообрядческой святой Христовой Церкви...» епископа Арсения Уральского, «Историческое исследование, служащее к оправданию старообрядцев» Владимира Карловича (первый том был по решению Синода уничтожен, автор выслан из России и вплоть до 1905 г. был невъездным), «Апология христиан-старообрядцев...» епископа Пафнутия Овчинникова, «Апология о старообрядческой иерархии» священноинока Арсения Швецова, «Апология старообрядчества» епископа Канадского Михаила Семенова, «Голос старообрядца в защиту своих упований» протоиерея Иоанна Кудрина и др.

В стране победившего никонианства новообрядческой церкви защищаться было уже не от кого, что подтверждает и энциклопедия «Христианство» под ред. С. С. Аверинцева, где говорится: «О русской апологетике говорить почти не приходится, потому что не было допускаемо отрицание. Апологетическая литература наша (читай — никонианская) большею частью переводная или компилятивная»3. Почему так стало? «Потому что искали не в вере, а в делах закона. Ибо преткнулись о камень преткновения, как написано: вот, полагаю в Сионе камень преткновения и камень соблазна; но всякий, верующий в Него, не постыдится» (Рим. 9, 32-33).

Видимо, только богословским бесплодием можно объяснить неспособность синодалов противостоять в новейшее время интеллигентским, языческим и прочим атеизмам, всем этим «призракам, бродящим по Европе». Раскаленные стрелы никонианства, разбившись о щит православной веры, так и лежат навалом зла, обломками клеветы, осколками безжалостности, прахом лжи. Глядя на это зрелище, А. И. Солженицын вынужден был сделать горестный вывод: «Ленинская революция в России староверческой была бы невозможна»... В никоно-петровской же России, с ее культом насилия, ужаса и дезинформации, революции=перевороты=реформы, как испытываем, неизбежны.

Можно ли говорить о веротерпимости и культуре мира там, где три века назад на дворах никонианских архиереев стояли целые аллеи из ледяных статуй, заживо замороженных старообрядцев, о чем свидетельствует славянофил Ю. Ф. Самарин? А все эти небывалые «Соборные деяния на Мартина-армянина», все эти несчетные книжные подлоги, все эти иконы, где Исус Христос исконно был изображен с двуперстным благословением, которые впоследствии оказались богохульно замалеваны малаксой, вся эти многовековые неправды, вымыслы и клеветы, ради мира ли и любви вершились? Жить во лжи, разве во славу Божию и по Слову ли Его?

Все это понимали лучшие представители новообрядчества, тяготившиеся его цезаре-папистской сутью. Например, епископ Уфимский Андрей (князь Ухтомский) в своих «Письмах о старообрядчестве», написанных им в 1924 г. в Бутырской тюрьме, утверждал (в пятом письме, называющемся «Борьба старообрядцев с насилием»): «Сущность старообрядчества заключалась в защите соборно-церковной жизни, в убежденной защите церковной свободы и в борьбе с насилием».

Но можно ли бороться с насилием без применения силы? Старообрядчество на это ответило утвердительно. — Каким образом? — Только словом. Современный старообрядческий философ А. В. Антонов емко сформулировал это убеждение в формуле «противление злу ненасилием» в статье «Старообрядчество и новое мышление», где писал: «...Для старообрядческой литературы характерны книги, содержащие стенограммы, конспекты собеседований или тексты, имеющие вопросно-ответную форму, где мнения противоположной стороны представлены во всей неприглаженной силе... Старообрядец не только не избегал полемики, но с готовностью устремлялся ей навстречу. И это не было лишь страстью к препирательству. Во время публичных собеседований за выдающимися полемистами-начетчиками наблюдали многочисленные слушатели (достаточно подготовленные, чтобы осмысленно следить за ходом диалога), что придавало богословским прениям характер всенародного действа, чего-то подобного ожившим платоновским диалогам, только с реальными, а не с выдуманными персонажами... Сохранились воспоминания о том, как старообрядцы, отправляясь на диспут в соседнюю деревню, в качестве «духовного оружия» везли с собой по нескольку подвод книг»4.

«Испытание вер», как известно, практиковались на Руси задолго до особого старообрядческого этапа в истории Церкви Христовой. Достаточно вспомнить хотя бы непосредственно предшествовавшие никонианскому расколу «Прения о вере» с духовниками датского принца Вольдемара и «Прения о вере» с греками Арсения Суханова. «Диаконовы ответы» и «Поморские ответы», даже по признанию внешних, составляют золотой фонд русской литературы 18 века. Впоследствии жанр собеседований стал для старообрядцев краеугольным.

Здесь следует назвать такие сочинения, как «Беседа зрителя и богомольца» епископа Арсения Уральского, последнего книжника Древней Руси, «Шувойская беседа» Михаила Бриллиантова, всероссийского старообрядческого адвоката, беседа епископа Иннокентия Усова с адвентистом «О бессмертии души», «Беседы против сектантов» епископа Канадского Михаила Семенова, его же «Публичное собеседование с синодальным миссионером Крючковым», «Беседа Иосифа Перетрухина с нетовцев А. Коноваловым», «Беседа старообрядческого протоиерея Алексея Старкова о мощах персидских мучеников», а также собиравшие огромные аудитории многочасовые «Беседы поморца Льва Пичугина и Феодора Мельникова и Димитрия Варакина в Политехническом музее в Москве», многочисленные беседы братьев Мельниковых и др.

Даже в «золотой период» в старообрядчестве можно было насчитать «всего» 12 начетчиков-самородков, которым противостояли 666 дипломированных миссионеров-синодалов, хорошо оплачиваемых петербургским режимом.

Все поражало внешних очевидцев в старообрядческих начетчиках: их благообразный вид, внешняя опрятность и внутренняя чистоплотность, обстоятельная богословская подготовка, исключительная память, античная логика, живая речь, мгновенная реакция, образный язык, четкая дикция, примерное самообладание, незаурядные знания в смежных областях, личное обаяние. Редактор популярной в начале века московской газеты «Русское слово» Александр Панкратов утверждал: «В широких кругах принято думать, что старообрядчество до сих пор еще тот девственный лес, которого не трогал топор культуры... С эти взглядом пора уже расстаться...»5

Скрежет зубовный вызывало сперва у миссионеров синодской церкви, а потом у большевистских главарей само слово начетчик (т. е. начитанный человек). В чьих-то кудрявых головах зародилась мыслишка опошлить, унизить, высмеять его, и руки потянулись к топору... культуры. Услужливые «расколоведы», борзописцы, воинствующие безбожники и проч., видимо, в отместку за собственное невежество, косноязычие и безумие, уязвленные превосходством народных христианских богословов сделали из обаятельного и трогательного слова начетчик уничижающий ярлык. Сами же начетчики, «делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей...» (1 Пет. 2, 15).

«Лес рубят, щепки летят», — оправдывал насилие И. Сталин, и преданные лично ему инженеры человеческих душ уже тянули новую песенку: «Привыкли руки к топорам...».

При Петре Первом комиссарам имперских новин, размахивающим топором западной культуры, бесстрашно вопили в лицо наши прадеды: «Руби наши головы, не тронь наши бороды!».

И стал единый аз — камнем преткновения, камнем соблазна, язык — жертвой, речь — полем боя, полем боли, книги — всесожжением, слово — оружием и спасением.

И пришла война. И русский перестал понимать брата своего.

Достопримечательное признание об этом находим у русского писателя А. П. Платонова в его романе-путеводителе «Чевенгур», написанном в конце 1920-х годов.

«— Как такие слова называются, которые непонятны? — скромно спросил Копенкин. — Тернии иль нет?

— Термины, — кратко ответил Дванов. Он в душе любил неведение больше культуры: невежество — чистое поле, где еще может вырасти растение всякого знания, но культура — уже заросшее поле, где соли почвы взяты растениями и где ничего больше не вырастет. Поэтому Дванов был доволен, что в России революция выполола начисто те редкие места зарослей, где была культура, а народ как был, так и остался чистым полем — не нивой, а порожним плодородным местом. И Дванов не спешил ничего сеять: он полагал, что хорошая почва не выдержит долго и разродится произвольно чем-нибудь небывшим и драгоценным, если только ветер войны не принесет из Западной Европы семена капиталистического бурьяна».

«Мусорный ветер» (А. П. Платонов) из Западной Европы дует и по сию пору, насаждая войну ради мира во всем мире. Но стоит ли повторять вслед за творцом мрачного «1984» Джорджем Оруэллом, который был кумиром диссидентов и одновременно заурядным английским доносителем на них же: «мир — это война, свобода — это рабство, невежество — это сила»? Стоит ли соглашаться с суровым приговором А. И. Солженицына: «Применением насилия и казней для утверждения веры сподвижники Никона поставили себя вообще вне христианства» (из письма в «Вестник РДХ, 1979 г.)? По Втором Пришествии спроситься со всех и за вся, ибо даже незнание Закона Христова не освобождает от Страшного Суда.

Нас же интересует положительная сторона истории, добрые уроки человеческой памяти, оберегаемые в старообрядчестве, этом вселенском православном христианстве. Здесь культура мира неотделима от культа Логоса, т. е. поклонения Христу-Слову. Даже сейчас, продолжая читать в Покровском кафедральном соборе, что в Московском Рогожском кремле, по запечатленным при Николае Первом и распечатанным при Николае Втором богослужебным книгам, старообрядцы, не ожесточаясь сердцем, продолжают нести «мир ко внешним» (название книги Климента Перетрухина), потому что сами они — Логосные люди, люди Слова и дела Его.

Известно, что даже по прошествии тысяч лет пшеничные зерна, найденные археологами в египетских пирамидах, когда были посажены, то проросли и заколосились. Так и сейчас: для иных Божии слова покоятся в старых книгах, как в могилах, и ждут своего часа, чтобы воскреснуть, прорасти и дать хлеб вечной жизни всем алчущим.

Спаситель мира речет: «Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встанет ночью и днем; и семя прозябает и растет, как он не ведает, ибо в себе земля плодит прежде траву, потом колос и исполняет пшеницу в колосе. Когда же созреет плод, тотчас посылает серп, потому что настала жатва». (Марк, 4, 26-29, современный перевод).

1 Федоров Н. Ф. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 1. — М.: Изд. группа «Прогресс», 1995. — С. 387.

2 Карташов А. В. Очерки по истории русской церкви. Т. 2. — Париж, 1959. — С. 170.

3 См.: Христианство: Энциклопедический словарь: в 3 т.: Т. 1: А-К / Ред. кол. С. С. Аверинцев (гл. ред.) и др. — М.: Большая Российская энциклопедия, 1993. — С. 109.

4 Антонов А. В. Старообрядчество и новое мышление. — На пути к свободе совести. — М.: Прогресс, 1989. — С. 331-332.

5 Панкратов А. С. Ищущие Бога. Ищущие Бога. [Кн. 1-я.] — М.: Т-во скоропечатни А. А. Левенсон, 1911. — С. 157.

Василий Розанов и епископ Михаил в Петербургских религиозно-философских собраниях и вне их

Опубликовано: Знатнов А. В. Василий Розанов и епископ Михаил в Петербургских религиозно-философских собраниях и вне их. — В кн.: Наследие В. В. Розанова и современность: Материалы Международной научной конференции / сост. А. Н. Николюкин. — М.: РОССПЭН, 2009. — С. 489-496.

Среди незаслуженно забытых имен Серебряного века русской культуры ярким самоцветом сверкает имя епископа Михаила Семенова. Его самобытный талант многогранен и блестящ: богослов, канонист, проповедник, оратор, публицист, прозаик, драматург, полиглот (он знал древнегреческий, древнееврейский, латинский, французский, немецкий, английский и чувашский языки). И при этом аскет, девственник, молитвенник, созерцатель, мыслитель и неутомимый труженик, не знавший ни праздности, ни отдыха.

Круг его знакомств огромен. Среди знаменитостей, которые о нем писали, были с ним знакомы или поддерживали отношения, мы встречаем Льва Толстого, Веру Комиссаржевскую, Константина Станиславского, Владимира Немировича-Данченко, Владимира Короленко, Всеволода Мейерхольда, Валерия Брюсова, Максимилиана Волошина, Михаила Нестерова, Максима Горького, Алексея Суворина, Мережковского, Зинаиду Гиппиус, Дмитрия Философова, Антона Карташова, Андрея Белого, Сергея Булгакова, Ульянова-Ленина, Михаила Меньшикова, Константина Победоносцева, о. Григория Петрова, митр. Антония Храповицкого, митр. Сергия Страгородского, Михаила Пришвина, Николу Клюева, Мариэтту Шагинян и, конечно же, Василия Васильевича Розанова, с которым он познакомился на Петербургских религиозно-философских собраниях.

Но если все перечисленные имена знакомы широкому читателю, то личность самого владыки Михаила мало известна даже тем авторам, которые о нем писали. Объясняется это просто: как только профессор Петербургской духовной академии архимандрит Михаил присоединился к старообрядческой Церкви Христовой, он тут же оказался вычеркнут из официальной истории как Русской Церкви, так и русской мысли, ибо она писалась и продолжает писаться по синодально-семинарским прописям. Если бы он не сделал в 1907 г. этого выбора, то до сих пор продолжал бы оставаться самым печатаемым церковным писателем, богословом и канонистом XX столетия.

Будущий епископ Михаил родился в Симбирской губернии в 1874 г. на праздник святых апостолов Петра и Павла, в честь одного из которых и был наречен. Павел Васильевич Семенов (таково мирское имя владыки) вырос в православной семье. Его отец был крещенным евреем, с детства отданным в кантонисты, а мать русской крестьянкой.

Воспитанный родителями в духе строгого христианского благочестия, он рано выбрал духовную стезю. Окончил Симбирское духовное училище и Симбирскую духовную семинарию, к этому же времени относятся его первые литературные опыты в «Симбирских губернских ведомостях». Как лучший ученик за казенный счет был послан в Московскую духовную академию. Вслед за переведенным из Сергиева Посада в Казань бывшим ректором МДА архимандритом Антонием Храповицким, ставшим ректором Казанской духовной академии, перешел туда же. В 1899 г. окончил ее со степенью кандидата и был оставлен в академии профессорским стипендиатом при кафедре канонического права.

Пострижен в монашество епископом Уфимским Антонием Храповицким с именем Михаил, данным в память о епископе Михаиле Грибановском. В 1900 г. рукоположен во иеродиакона и в иеромонаха. Весной того же года первый раз командирован в Константинополь, Афины и Афон для ознакомления с первоисточниками для магистерской диссертации. По возвращении через полгода из заграничной командировки назначен преподавателем догматического, нравственного и основного богословия Воронежской духовной семинарии.

18 декабря 1901 г. блестяще защитил в Казанской духовной академии магистерскую диссертацию «Законодательство римско-византийских императоров о внешних правах и преимуществах церкви. (От 313 до 565 года)». При защите его оппонент, ординарный профессор по кафедре канонического права И. С. Бердников указал на чрезвычайное трудолюбие магистранта, доходившее до того, что последний, еще будучи студентом, в пылу увлечения наукой часто по несколько дней забывал утолить свой голод, и при этом умел ориентироваться в массе сырого материала, проявил способность к самостоятельной работе, к собственным оригинальным суждениям. Монография диспутанта, по отзыву профессора, явилась очень удачным и полезным опытом по законоведению. Признав защиту удовлетворительной, Совет академии постановил ходатайствовать перед Синодом об утверждении иеромонаха Михаила в искомой им ученой степени магистра богословия1. Его магистерская диссертация, изданная в том же году в Казани, представляет собой весьма объемный труд: вместе с дополнительными статьями, опубликованными в церковной периодике, она насчитывает почти 1000 книжных страниц обычного формата.

Всесильный Победоносцев сразу заметил восходящую звезду подающего большие надежды молодого канониста и богослова, благодаря чему в 1902 г. преподаватель Воронежской духовной семинарии иеромонах Михаил Семенов был переведен из провинциального учебного заведения в столичную духовную академию и назначен доцентом по кафедре церковного права2. Так жизненный путь будущего святителя пролег через три духовные академии Российской империи: Московскую, Казанскую и Петербургскую.

Оказавшись в Петербурге, иеромонах Михаил не разочаровал покровительствовавшего ему попервоначалу обер-прокурора синода: он прочитал в академии несколько интереснейших лекций по церковному праву3, в ноябре-декабре 1902 г. провел несколько учено-богословских и религиозно-публицистических чтений для образованных слушателей в большой аудитории Педагогического музея в Соляном городке, которые привлекли массу публики и вызвали многочисленные отзывы печати. Но больше всего внимания, толков и откликов вызвал его ошеломительный доклад «О браке», с которого неожиданно для всех прежних участников знаменитых Петербургских религиозно-философских собраний начался новый сезон 1902-1903 гг.

Свое церковно-общественное служение владыка Михаил начал замечательным выступлением на Религиозно-философских собраниях. И именно Религиозно-философское общество посвятило одно из последних своих заседаний 16 декабря 1916 г. памяти жестоко убитого ломовыми извозчиками 27 октября 1916 г. святителя Христова.

Вспоминая о той поре, когда все только начиналось, ехидная Зинаида Гиппиус писала: «...К сентябрю 1902 г. был вызван из Казани ректор тамошней Академии, арх. Михаил»4. Обращаю внимание на то, что есть ошибки, которые ценнее наличного факта. Михаил Семенов в то время был «всего лишь» иеромонах и уж тем более не ректор Казанской духовной академии. И «вызван» он был не из университетско-академической Казани, а из провинциально-дремотного Воронежа. И вновь процитирую ворчание Зинаиды Николаевны: «Не знаю, кому принадлежала мысль вызвать, — для подкрепления церковной стороны, казанского иеромонаха Михаила. Иер. Михаил слыл „ученым богословом“, и богословом особого рода: не духовного происхождения (он по рождению был еврей), не из духовной школы вышедший, — имел он, как думали, помимо богословской, и „светскую“ образованность: знакомство с современной литературой, поэзией и т. д. На него, известного при том своей благонадежностью, и пал выбор. Собрания осенью 1902 года прямо начались с его доклада»5.

Вот как она описывает внешнее впечатление от личности своего нового оппонента: «Рядом с еп. Сергием сидит докладчик, казанский иеромонах Михаил. Он маленький, черный, но уже начинающий лысеть, с порывистыми движениями и необыкновенно блестящими черными глазами. <...> Каким образом явилась эта тема у иер. Михаила для первого его выступления — догадаться нетрудно. Он был наслышан, конечно, что писатель Розанов, специально занимающийся „брачным вопросом“, — самый строптивый из членов Собраний. Обвиняет „монашествующих“ и самую церковь, что приверженность к аскетизму заставила их „косо смотреть“ на брак и на семью... Иер. Михаилу, должно быть, и подумалось, что надо начать прямо с розановской темы, показав, кстати, петербургским писателям свою литературную начитанность. Нашей группе заглавие доклада, с которым выступил приезжий монах, было безразлично. (Ну-ну, так мы вам и поверили, Зинаида Николаевна. — А. 3.) Никто не сомневался, что тема, как будто лишь розановская, узкая, немедленно расширится до коренных тем собраний: до вопроса, как приемлется, — и приемлется ли, — церковным христианством жизнь и плоть мира»6.

Ревнивая язвительность литературной примадонны вполне понятна, но вот только избранная тема для иеромонаха Михаила была отнюдь не случайна: он всегда обращался к собеседнику, к аудитории со встречной мыслью. Именно к той поре, к его триумфальному столичному дебюту относится начало работы церковного писателя и канониста над докторской диссертацией «Брачное право русской церкви и его возможная реформа». К сожалению, этот уникальный труд вместе с другой его крупной работой «Катехизис разумной веры», иконами и редкими книгами погиб в пожаре 1910 г., когда ненайденные преступники дотла сожгли его дачу в Белоострове под Петербургом. В дальнейшем из-под пера отца Михаила вышло множество статей, а также несколько книг по вопросам брака, семьи, материнства, детства и сиротства. Назовем основные: «В поисках Лика Христова» (СПб., 1903), «Где жизнь?» (СПб., 1903), «Дети лишние, брошенные, несчастные, преступные» (СПб., 1903), «Женщина накануне ее освобождения» (СПб., 1906), «„Законный“ брак. Проблемы брака, материнства, школы» (СПб. [1908]), «Как спастись в миру» (Уральск, 1909), «Обиженные дети» (Казань, 1902), «Стон детей» (СПб., 1906), «Сумасшествие, как повод к разводу» (СПб., 1906), «Церковь и евангельские лилии» (СПб., 1903).

В 1906 г. доклад иеромонаха Михаила «О браке»7 в сильно сокращенном виде был опубликован в «Записках петербургских религиозно-философских собраний», представляющих собой их избранные стенограммы. Спустя годы скаредный на похвалы религиозный философ прошедшего столетия протоиерей Георгий Флоровский так оценил эту книгу: «Несмотря на цензурную обработку, эти „Записки“ остаются историческим документом редкой важности. По ним можно восстановить обстановку и стиль собраний...»8 Следует добавить, что кроме собственно цензуры стенограммы собраний подверглись самой тщательной «обработке» со стороны Д. С. Мережковского и Розанова. В этом всякий может удостовериться, ознакомившись с архивными подлинниками стенограмм, которые буквально испещрены их правками, порой весьма пристрастными по отношению к оппонентам и комплиментарными к своим речам.

Когда мне приходилось в свое время исследовать творчество святителя Михаила и внимательно штудировал в библиотеке затрепанный томик «Записок», мне вдруг и не единожды пришлось столкнулся с одной закавыкой. В тексте обсуждения выступления иеромонаха Михаила «О браке» у других выступающих находились такие подробности, каких не обреталось ни в публикации доклада в журнале «Новый путь», ни в отдельном издании «Записок». Что за незадача? Неужели азъ оказался столь невнимателен, что-то пропустил? Мне пришлось перелистать книгу назад и вновь перечитать доклад, но критикуемых слов и выражений обнаружить так и не удалось. Странное дело получается: доклад критикуют за то, чего в нем нет. Либо цензура вычеркнула, но ничего крамольного мысли отца Михаила не содержали, либо же сами издатели сократили речь своего оппонента!? Эта догадка привела меня к главному и неожиданному открытию: все тексты стенограмм Петербургских религиозно-философских собраний, кроме цензурной обработки, подверглись самой тщательной, а иной раз даже беспощадной редактуре новопутейцами, всем известный изданный текст стенограмм сокращен более чем наполовину, а доклад иеромонаха Михаила — в два с половиной раза. Видимо, поэтому издатели и озаглавили свой том именно «Записки», а не стенограммы собраний. Таким образом, можно утверждать решительно: стенограммы петербургских религиозно-философских собраний полностью в научный оборот не введены до сих пор.

Любопытны сегодняшние оценки собраний, которые дают современные молодые ученые. Например: «Десятое и одиннадцатое заседания были посвящены теме Духа и плоти, или, иначе, проблеме отношения между христианским аскетизмом и культурой. Эта тема затрагивалась и на следующих пяти заседаниях, на которых выяснялась религиозная ценность брака в сравнении с девством. Наиболее значительной фигурой при обсуждении данных вопросов был В. В. Розанов»9. Вот нелепость: его фигура на собраниях, обсуждающих доклад отца Михаила, физически отсутствовала, сам же зачинщик длительных дискуссий автором не упоминается вовсе. Другой молодой философ обратил внимание на существенное: «С докладом, положившим начало длительным спорам, впервые (и единственный раз) выступило духовное лицо — иеромонах Михаил...»10. От себя добавлю, что единственным выступлением в религиозно-философских собраниях, которое обсуждалось на пяти заседаниях, был доклад иеромонаха Михаила «О браке». Его полный текст был впервые опубликован в ноябре 1902 г. в журнале «Миссионерское обозрение» и неоднократно включался в сборники статей святителя11. Ни до ни после этого ни одна тема не вызывала столь длительной и бурной полемики в религиозно-философских собраниях.

Фиксируя 16 ноября 1902 г. в дневнике накал страстей вокруг доклада иеромонаха Михаила, Валерий Брюсов писал: «Был я на XIII Религиозно-философском собрании. Отношение явно изменилось. Как и должно быть, между церковью и светскими явился раскол. Шла речь о браке. Доклад Розанова (прочитанный, сам он не был, ибо у него была больна жена) произвел бурю. Отец Михаил, не разобрав, заявил, что с критикой Розанова согласен. Миролюбов заметил, что зато Розанов с Мережковским наверняка не согласен. Мережковский вскочил и кричал, что он с Розановым не согласен, но что Розанов ближе ему и более верующий, чем церковники. Заговорили о романсе „Жил на свете рыцарь бедный“. Мережковский говорил, что это идеал святости, Михаил, что это содомский грех и что М-кий проповедует идеалы Ставрогина. М-кий опять вскакивал и кричал, что „позвольте, это уже ложь! на живого так нельзя говорить“, вообще почти готов был заняться скандал. Скворцов, Антонин и др. дополняли картину. Минский тщетно звонил в председательский колокольчик»12. А, каково! По ходу прений стала явно проглядываться определенная закономерность: среди академиков, профессоров, доцентов и «просто богословов» у синодалов не оказалось никого, кто мог бы на равных дебатировать с блестящим триумвиратом Розанов-Мережковский-отец Михаил. Рокот их мощного триалога заглушал прочие голоса, которым не всегда хватало сил, таланта и опыта встать с ними вровень или высказаться так, чтобы хотя бы привлечь к себе внимание. Но отношения внутри этого религиозно-философского треугольника были остры и даже колки. Вот свидетельство Андрея Белого:

«С легкостью, уподобляясь прашинке, „знаменитый“ писатель (читай — Мережковский), слетевши с кресла, пройдясь по ковру, стал на ковре, заложивши ручонку за спину, и вдруг с грацией выгнулся: в сторону Гиппиус:

— Зина, — картавым, раскатистым рыком, точно с эстрады в партере, — о, как я ненавижу!

И из папиросного дыма лениво, врастяг раздалось:

— „Ну уж я не поверю: кого можешь ты ненавидеть?“

— „О, — хлопнувши веком, точно над бездной партерных голов, — ненавижу его, Михаила!“

Викария, оппонента религиозно-философских собраний.

— Я его ненавижу, — повторил Мережковский и выпучил темные, коричневатые губы...»13

Отношения же между Василием Розановым и иеромонахом Михаилом были не столь театрально-драматичны, как чувства Мережковского. Полемизируя друг с другом на страницах «Нового пути» и «Миссионерского обозрения», они несколько лет поддерживали друг с другом личные контакты. Личность и жизнь девственника Михаила манила и магнетизировала сексофила Розанова. Однажды Василию Васильевичу удалось проникнуть в его профессорскую квартиру из девяти комнат, двери семи из которых тот запер на ключ и сократил свое жилище до двух комнат, распустив всех своих служащих. Тщательно обследовав в течение часа всю обстановку, разбросанные повсюду книги, Розанов ринулся к постели монаха. Вот как он описывает свои мысли и ощущения в великолепном очерке «Архимандрит Михаил»:

«Под подушкой была заткнута книга. Около кровати — стул и на нем загашенная в ночь свеча и книги же; около кровати — книги. Одеяло не было задернуто: оно, вместе с простынею, являло до того искомканный, какой-то „истертый“ и „протертый“ вид, точно тут, говоря по-простонародному, „черти в свайку играли“. „Ах, хозяйки нет у профессора: высекла бы она его за проказы, высекла да и приласкала потом“. Я был в академии, ученом учреждении, и в квартире профессора, со следами везде именно профессуры, и чуть-чуть, краешком ума, помнил, что он вместе с тем и монах. Этим объясняется ход моей мысли. Но в этой комнате я ярче, нежели когда-нибудь, почувствовал, до чего ненормально, до чего неэстетично разделение полов в жизни, в быту, в каждой биографии, в каждом доме. И я донесу до слуха читателя одну мысль, совершенно просто и серьезно сказанную, какую с удивлением выслушал от одного епископа, притом (кажется) совершенно чистого по этой части, но без pruderie:

Кажется, он хотел сказать об экономке, о бонне, о чистоте и приветливости всего вида монашеского житья; он не хотел не обвинять, ни клеветать, ни соблазнять. Просто он сказал факт; просто он вздохнул, но вслух; а я подслушал вздох, и не передал бы его читателям, если бы глубочайше не сочувствовал этим словам. Этот „жованный“ вид постели о. Михаила, это „свинство“ около стола, все говорило, шептало, кричало о тех епископских словах, чуть внятно выговоренных. И для меня, для которого „безбрачие по обету“ есть только религиозное преступление, борющееся против божественного заповедания: „плодитесь, множитесь“, для меня эти слова епископские есть только возврат к наивной и детской покорности воле Божией.

Все эти соображения я привожу для оправдания себя в том простом и сердечном согласии, каким внутренне ответил на приведенные выше епископские слова, о которых, позднее расспрашивая, я узнал, что это обычный в мужских монастырях афоризм. „Зачем здесь нет женщины“, — думал я, оглядывая квартиру профессора. Но от. Михаил — он монах „по зову Господню“. Хотя он много писал и публично говорил о таинстве брака, говорил с глубоким сочувствием к семейной жизни и пониманием ее и отнюдь без монашеских тенденций, но говорил он это со стороны, как „пастырь добрый, полагающий душу за овцы“. Сам лично он монах по психологии и, может быть, монах по физиологии: живой, как огонек в ночи, он то мигает, то тлеет, то ярко вспыхивает пламенем „церковным, святоотеческим, вселенско-соборным“, без всяких перекраиваний церкви, выступая на лекциях и в печати ревностнейшим апологетом „свято-отеческого строя“ церкви византийской. Исключение его из академии и высылка из Петербурга есть поэтому недоразумение приблизительно такое же, как если бы Кронштадт изгнал от себя о. Иоанна Кронштадского»14.

Когда архимандрит Михаил ушел в старообрядчество, дистанция между ним и Розановым увеличилась, но отношений они не прервали. Позже Розанов, углубленно размышляя о половом вопросе в книге «Люди лунного света: Метафизика христианства», в свойственной ему парадоксальной манере вспомнил инока Михаила: «Нельзя не поблагодарить доброго, патетического и честного архим. Михаила (ныне старообрядческого епископа), — единственного монаха, который по переводе из Казани в Петербург, начав рассуждать в печати о браке, сказал громко: „половое слияние все и до дна чисто“. За это дети, нынешние и будущие, должны воспеть ему хвалу. Он — не в детоубийцах, хотя и монах»15.

Тепло вспоминая начало Религиозно-философских собраний и цитируя по памяти книгу Мережковского «Не мир, но меч»16, старообрядческий епископ Михаил писал в 1908 г.: «Лет 5 назад в Петербурге на Шпалерной у., в четвертом этаже огромного дома — в квартире В. В. Розанова — между Леонардовской Ледой и египетской Изидой с одной стороны — и неизменно теплящейся в углу перед старинным образом лампадкой зеленого стекла — с другой, устраивались странные по составу собрания. Священники, монахи, Мережковский, Гиппиус, редакторы из „Гражданина“ — анархисты-декаденты и т. д.

Это были религиозно-философские собрания, позднее переселившиеся в зал Географического общества.

Значение собраний было огромное: они дали толчок радикальному пересмотру религиозного сознания — и обещали, может быть, — „новое религиозное действие“ — но... огромные волны политического движения на время сдвинули религиозный интерес — и самые собрания»17.

Тогда же, выступая 15 октября 1907 г. на заседании вновь созданного Петербургского религиозно-философского общества, архимандрит Михаил подхватил жестокий упрек Розанова о ложной иконе Константина Великого: «Здесь В. В. упоминал о старушке, которая стоит перед лживой иконой Константина Великого, и говорил: „Я чувствую, что это ложь, ложь, ложь, хотя сам иногда прихожу и молюсь перед этим самым Константином Великим“. Здесь говорят: „Какая маленькая мысль! какой маленький бунт из-за этой иконы Константина Великого“. Конечно, это не главное, это не существенное, это очень маленькое, — но не совсем такое маленькое, как кажется. Я хочу этот же самый пример В. В. чуть-чуть умножить фактами совершенно того же свойства, но большей ценности. <...> Я дам несколько исторических справок. <...> Два века тому назад история дала нам Никона. — Это был человек, который не почитал старого клобука, а почитал новый клобук — греческий, и вот во имя этого нового клобука совершились великие церковные реформы. <...> А, когда против этого протестовали, когда народ кричал, что он хочет иметь место в церкви, он ответил целым рядом казней и пыток. Мы знаем, что на некоторых архиерейских дворах стояли целые аллеи старообрядцев, которые были обращены в ледяные статуи. <...> Нужно было бороться с тем же религиозно взбунтовавшимся народом. И вот делается распоряжение составить сочинение против старообрядцев и приписать его „на Димитрия с братией“, т. е. составляется подлог против старообрядцев. <...> А когда против него протестовали — первым протестовал диакон Александр — то его обезглавили, а тело его сожгли. Я иду чуть-чуть дальше. Является нужда определить отношение церкви к этим старообрядцам. Появляется книга „Камень веры“, которая была повторена вторым изданием 50 лет тому назад. И в этой книге ставится вопрос — можно ли убивать еретиков? Решается этот вопрос просто: убивать их нужно. Для них это самое полезное, потому что для еретиков не может быть „иного врачевания, паче смерти“. Вот две книги — вторая и третья „иконы“ Константина Великого!»18.

Из всего сказанного становится понятно, почему свой религиозный императив святитель Михаил впервые выразил на XII заседании Религиозно-философских собраний замечательным девизом: «Конечно, я верю, что в христианстве возможно это состояние: ты должен, значит можешь».

1 Магистерские коллоквиумы // Православный собеседник. 1902. Ч. 1. С. 151-154. Без указ. авт.

2 Журналы заседаний совета С.-Петербургской духовной академии за 1902/3 год (в извлечении). СПб., 1903. С. 67.

3 Отчет о состоянии С.-Петербургской духовной академии за 1902 г. // Христианское чтение. 1903. Март. С. 490-491, 507. Без указ. авт.

4 Цит. по: Гиппиус 3. Н. Воспоминания о религиозно-философских собраниях // Наше наследие. 1990. № IV (16). С. 73.

7 Иером. Михаил. О браке. (Психология таинства) (в сокращении) // Новый Путь. 1903. Июнь (№ 6). С. 248-256. То же (в сокращении): О браке (доклад). — Записки Петербургских Религиозно-философских собраний (1902-1903 гг.). СПб., 1906. С. 248-256.

8 Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 471.

9 Белова Т. П. Петербургские религиозно-философские собрания 1901-1903 гг. как первый опыт открытого диалога светской интеллигенции и духовенства в России // Проблемы теории и истории изучения интеллигенции: поиск новых подходов. Межвузовский сборник научных трудов. Иваново, 1994. С. 42-53.

10 Шиманская О. К. Социальная проблематика в Петербургских религиозно-философских собраниях 1901-1903 годов и современное православное богословие / Диссертация на соискание звания кандидата философ, наук. Н. Новгород: Новг. гос. лингвист, ун-т им. Н. А. Добролюбова, 1995. С. 30. (На правах рукописи).

11 Иеромонах Михаил. Психология таинств: (Этюды). Этюд 1-й. «О браке» // Миссионерское обозрение. 1902. Нояб. С. 559-579; Он же. Вопросы веры и жизни. СПб., 1904. С. 68-99; Он же. Перед стеной. Перед тайной. М., 1905. С. 177-218.

14 Розанов В. В. Архимандрит Михаил // Русское Слово. 1907. 6 и 30 янв.

15 Розанов В. В. Люди лунного света: Метафизика христианства. Изд. 2-е. СПб., 1913. С. 147-148.

16 Мережковский Д. С. Революция и религия. — Мережковский Д. С. Не мир, но меч: К будущей критике христианства. СПб., 1908. С. 112.

17 Арх. Михаил. Религиозно-философское движение последнего года и ближайшего будущего // Красный звон. 1908. Февраль. С. 1 (второго счета страниц).

18 Михаил, архим. <Выступление на заседании С.-Петербургского религиозно-философского общества 15 октября 1907 г.> // Записки С.-Петербургского религиозно-философского общества. Вып. 1. СПб., 1908. С. 45-47.

ЮРОДИВЫЙ ВСЕЯ РУСИ

Юродивый всея Руси или последняя надежда дома Романовых

Князь Ухтомский еще в 1909 году распознал в Распутине шарлатана и называл "господином предателем"

Оп.: Независимая газета (приложение "НГ-религии"), 3 сентября 2008 г.

Епископ Андрей (князь Александр Алексеевич Ухтомский; 1872–1937) – один из самых ярких, честных и противоречивых русских архиереев первой половины ХХ века. Князь происходил из старинного рода Ухтомских, восходящего к легендарному Рюрику. В нарушение семейной традиции он отказался от традиционной для аристократов военной карьеры и избрал духовную стезю, окончил Московскую духовную академию, принял монашество с именем Андрей и в 1907 году был возведен в сан епископа. Его печатные выступления призывали к восстановлению каноничности синодской церкви, выборам священства, соборности приходской жизни, пример и образец которых он видел в старообрядчестве. Епископ являлся признанным лидером единоверия, ревнителем древнецерковного благочестия. При советской власти его неоднократно подвергали арестам и ссылкам. По приговору "тройки" при УНКВД СССР по Ярославской обл. он был расстрелян 4 сентября 1937 года в тюрьме Ярославля. Реабилитирован в 1989 году. Канонизирован РПЦЗ в 1981 году.

Занимаясь поиском свидетельств, относящихся к жизни и деятельности епископа Андрея, мне довелось наткнуться в газете "Московские ведомости" за 1917 год на неожиданную фразу: "Епископ уфимский Андрей, до 1908 года друг и приятель Гришки Распутина, которого он называл святым старцем и которого нежно целовал в голову, – епископ Андрей, женскому антуражу которого выразил свое неодобрение даже Гришка Распутин (см.: "Святой черт" Илиодора Труфанова, стр. 47), самовольно... вступает в сношение с главами старообрядческой лжеиерархии, трактует с ними вопрос о соединении старообрядцев с церковью... (везде курсив газеты. – А.З.)".

Откуда взялись подобные факты? Может быть, журналисты-черносотенцы просто лили пули против своего идейного противника? Тогда какой смысл имеет указание на конкретную (47-ю) страницу, ведь это легко проверить?

Обратимся к первой публикации записок бывшего иеромонаха Илиодора (Труфанова), которые впервые вышли в журнале "Голос минувшего" (№ 3 за 1917 год). В нарушение всех журналистских традиций они заняли весь объем мартовской книжки. Номер вышел в свет тиражом в 20 000 экземпляров, хотя обычно тираж журнала не превышал 4500 экземпляров. Ни на 47-й странице, ни на других нет и намека на епископа Андрея. Впрочем, на 20-й странице журнала обращает на себя внимание странный пассаж:

"Вечером приехал ко мне в келью брат Григорий. Как только вошел в комнату, так и заговорил:

– А нашшот этих баб. У тебя, я говорю, чисто. Они тебя слушаются, и ни одна из них даже и не помыслит, а у Андрея так дело плохо: там бабы стоят около него, а сами и не слушают его слов, а думают совсем о другом, о нехорошем. Он им повод сам дает".

Здесь лишь один раз появляется имя "Андрей". Но, может быть, в этом месте речь идет о другом Андрее? А если о другом, то о ком именно? И почему этот стилистически невнятный эпизод словно бы повисает в воздухе? Что-то тут не то, подсказывал мне внутренний голос.

В предисловии к "Святому черту" историк, издатель и либеральный политический деятель Сергей Мельгунов откровенно признался: "Мы их (то есть записки. – А.З.) печатаем с сокращением, отчасти устраняя некоторые действительно фантастические утверждения Илиодора, отчасти избегая тех скабрезных деталей, которые любит Илиодор в описании того, как Распутин на практике осуществлял свою идею "изгнания блудного беса". На факт очевидных сокращений в книге первым ревниво обратил внимание общественности дореволюционный журнал "Исторический вестник": "Перед нами не подлинный текст Илиодора, а специальным образом препарированное издание".

Казалось очевидным: для того чтобы распутать гордиев узел загадок и гипотез, следует отыскать подлинник "Святого черта". Именно он смог бы пролить свет на таинственного "Андрея" и на другие темные места книги. Мой интерес к находке рукописи записок Илиодора подогревался также заявлением писателя Эдварда Радзинского: "Многие историки считали их лишь пасквилем, не заслуживающим внимания. Но имеются мнения о книге людей, в ней упомянутых. Ознакомившись с книгой Илиодора (они) делают лишь частные замечания. Так что и этим источником пренебрегать не следует".

Ох уж этот источник! Если бы кто-нибудь мне тогда поведал, что на поиски подлинной рукописи скандальной книги мне понадобится несколько лет, то, ей-ей, ни за что бы не отважился на такую авантюру. Когда же в моих руках оказался полный машинописный текст рукописи, без сокращений Мельгунова, который мало того что урезал ее более чем на треть, так еще и зашифровал инициалами многих действующих лиц, стало понятно, что находка – настоящая сенсация. В авторизованной машинописи "Святого черта", предназначенной для сдачи в типографию Рябушинских, речь шла действительно о епископе Андрее Ухтомском. Эпизод с загадочным "Андреем" здесь присутствует, но не на 47-й, а на 27-й странице. Допускаю, что связанные с "Московскими ведомостями" и внедренные в окружение Павла Рябушинского агенты охранки, которые безуспешно охотились в Европе и Америке за сенсационной книгой Илиодора, держали в руках машинопись, находившуюся у Рябушинского, и вполне могли спутать номера страниц. Подлинник знаменитой книги значительно отличается от изданного варианта. Публикуя полную цитату интересующего нас отрывка, мы выделили курсивом те слова, которые Мельгунов вычеркнул либо исправил:

"Вечером приехал ко мне в келью брат Григорий. Как только вошел в комнату, так и заговорил: "А у тебя, брат, не так, как у Андрея из Казани, очень нехорошо, говорит, у него".

– А нашшот этих баб. У тобя, я говорю, чисто. Они тобя слушаются, и ни одна из них даже и не помыслит, а у Андрея Ухтомского так дело плохо: там бабы стоят около него, а сами и не слушают его слов, а думают совсем о другом, о нехорошем. Он им повод сам дает".

Кроме того, в третьей, самой скандальной, главе записок Илиодора под названием "Жертвы старческой деятельности Распутина" о казанском епископе имеется развернутое сообщение, отсутствующее в изданной книге:

"Да! Лечил "старец" от блудных страстей еще епископа Андрея из князей Ухтомских, но здесь потерпел полный провал.

Старец долго болел сердцем о том, что у Андрея с женским полом очень нехорошие, нечистые отношения. Как друг Андрея, он, конечно, хотел дело исправить.

Всегда, как только ехал из Сибири в Россию, он заезжал к другу в Казань и настойчиво указывал ему, что надо вот как делать... насчет женского пола. Но не тут-то было.

Андрей оказался очень упорным и порвал с Распутиным дружбу.

Когда Распутин, будучи в последний раз в Царицыне, послал Андрею в Казань телеграмму, чтобы он приготовил обед на две тысячи паломников, направляющихся из Царицына в Саров, то Андрей не только не приготовил обеда, не только ничего не ответил Распутину, но даже сбежал, когда паломники по пути в Саров заходили в Казань на поклонение казанским чудотворцам.

А позже, будучи уже епископом Сухумским, Андрей откликнулся по адресу своего друга в пространной статье, помещенной в каком-то крупном духовном журнале, он назвал своего "врача" от блудных страстей "шарлатаном и государственным преступником, которому нет имени".

Знаменитое паломничество иеромонаха Илиодора из Царицына в Саров, организованное Распутиным, проходило с 9 по 27 июля 1911 года. Правда, в Казань он привел не две тысячи человек, а всего 1700 богомольцев. По всему маршруту царицынский батюшка в речах громил "революционеров, интеллигентов, жидов и безбожников", наводя ужас не только на них, но и на местное население. В Казани, где в то время служил епископ Андрей, паломники посетили женский монастырь, около ворот которого иеромонах Илиодор произнес вдохновенную погромную проповедь. А не выполнивший просьбы Григория Распутина епископ Андрей был тут же столь стремительно перемещен на Кавказ, что недоумевал: "Я только из газет узнал о своем удалении из Казани, и никто не объяснил мне, за что меня оторвали от моей духовной семьи..."

Догадка о том, кто за этим стоял, придет к владыке позже. И тогда, будучи сухумским архиереем, он передаст в 1913 году реплику с намеками на Распутина под названием "Хам торжествующий" своему родственнику князю Эсперу Ухтомскому, который в 1891 году участвовал в кругосветном путешествии с будущим императором, цесаревичем Николаем Александровичем и после этого возглавил официозные "Санкт-Петербургские ведомости", где она и будет напечатана. Приведенные же Илиодором оценки Распутина взяты из более известной статьи епископа "О ложных пророках нашего времени" (1914 год), которая ходила по рукам, переписывалась и охотно цитировалась современниками.

"...Господина Предателя, – писал о Распутине епископ Андрей, – я знаю давно. Для государственной власти – это преступник, которому нет имени; для церковного закона – это человек, подлежащий отлучению от св. причащения... Лично мне он предлагал одно из влиятельных мест, если бы я ответил утвердительно на его вопрос: "веришь ли ты в меня?" Я ответил, что "верить" мне в него нечего, потому что я знаю его как крупного шарлатана..."

Таким образом, мы можем быть уверены не только в факте личного знакомства епископа Андрея Ухтомского с Григорием Распутиным, но и в глубоком драматизме их взаимоотношений.

В 1917 году допросам в Чрезвычайной комиссии Временного правительства по расследованию противозаконных действий министров и прочих должностных лиц царского режима был подвергнут публицист и общественный деятель либерально-народнического направления Александр Пругавин. Он являлся автором единственной прижизненной книги о Григории Распутине, изданной тем же Мельгуновым в январе 1916 года. Отрывки из показаний Пругавина были опубликованы в книге Радзинского о Распутине. Спустя год уже сам Александр Степанович интервьюировал епископа Андрея по поводу сибирского фаворита.

Пругавин познакомился с владыкой по переписке в конце декабря 1916 года. Вскоре, во время очередного приезда в столицу уфимского архиерея, они познакомились лично. В феврале 1918 года Пругавин бежал из голодного Петрограда и при помощи епископа Андрея нашел прибежище в Уфе. Здесь писатель продолжал собирать материалы для книги о царской семье и Григории Распутине, для чего 5 марта 1918 года обратился к владыке с письмом:

"Занятый в настоящее время подробным выяснением характера той мистики, которая царила в семье Николая II и при его дворе, – я решаюсь обратиться к Вам с убедительной просьбой: Будьте добры, не откажите сообщить мне по возможности все те основания и факты, которые привели вас к убеждению, что покойный старец был действительно хлыстом, точно так же как Николай II и его семья. Чем подробнее будет Ваше сообщение, тем больше я буду признательным и благодарным Вам".

В тот же вечер 5 марта 1918 года Александр Степанович сидел в гостеприимных покоях владыки и торопливо заносил полустенографическими карандашными каракулями поразительный рассказ хозяина в серую карманную записную книжку с орнаментальным тиснением. Наутро Пругавин расшифровал предварительные записи и старательно переписал на отдельные листочки воспоминания епископа Андрея Ухтомского о Григории Распутине, которые мы здесь и публикуем впервые.

Сообщение епископа Андрея Уфимского 5 марта 1918 г.

"В первый раз я услышал о Григории Распутине в 1905 году, в Казани. Он был знаком с некоторыми монахами и бывал в духовной академии. Я был в то время архимандритом. Вскоре монахи познакомили меня с Григорием Распутиным, и он начал бывать у меня, не раз ночевал в моей квартире.

В это время он особенно поражал всех необыкновенно экстатической молитвой. Так он молился, например, в часовне, находящейся... <пропуск> Искренно или нет молился – я не могу сказать.

Иногда среди разговора он вдруг соскакивал с места, обрывал беседу и начинал молиться с необыкновенным жаром и подъемом. Он доходил до экстаза, но в этом экстазе мне чудилось что-то не совсем здоровое, что-то болезненное. Невольно возникали некоторые сомнения; мне думалось, что столь нервная молитва едва ли может исходить от человека благодатной жизни. О своих сомнениях я счел нужным предупредить тех монахов, которые поддерживали знакомство с Распутиным. Вскоре мои подозрения подтвердились.

– Я уезжаю в Раифский монастырь. (Монастырь этот находится... <пропуск>.)

– Говорят, там есть один монах, чудотворец. Хочу у него побывать.

В Раифском монастыре в то время действительно был один иеромонах, отличавшийся большой религиозной настроенностью. К нему за помощью обращались многие нервно больные, мятущиеся люди, и он помогал им, успокаивал их.

Распутин, вернувшись из монастыря, начал подражать этому иеромонаху. Пошли слухи о том, как он лечил и успокаивал одну женщину в купеческой семье.

У меня появились подозрения против Распутина, но я еще не решался оборвать знакомство с ним. Как-то он был у меня. Мы долго беседовали с ним о молитве, о посте, об исповеди. Он вспоминал об Иоанне Кронштадтском, к которому относился с большим сочувствием и уважением. Мне было приятно слышать это, так как я сам всегда высоко ставил Иоанна Кронштадтского.

Но среди разговора он вдруг поразил меня одним замечанием:

– Да, ведь вот святой, а между тем как он к женщинам-то относится?.. Однако это не мешает его святости.

– Как! – воскликнул я. – Неужели ты веришь тем грязным сплетням, которые распускаются об Иоанне Кронштадтском его врагами?

Но мое возражение, видимо, нисколько не смутило Распутина, и он – как теперь помню – сказал мне:

– Эка, брат, штука, – кто больше ездит, тот больше берет.

Распутин, увидев, что я переменил свое отношение к нему, начал меня уверять, что он "пошутил".

– Нет, брат, этими вещами не шутят, – сказал я ему. И тотчас же дал ему понять, что он потерял мое доверие. Он это понял и прекратил свои визиты ко мне.

Весною 1909 года в Казань приехал епископ Феофан, направляясь в Уфу, где он намерен был лечиться кумысом. Он был у меня, причем разговорился о Григории Распутине. Я предупреждал Феофана о двуличности Распутина, об его обмане и эротомании.

Феофан молча выслушал, но не ответил мне ни одного слова. В августе того же 1909 года он, возвращаясь из Уфы, снова посетил меня. И когда на этот раз разговор снова коснулся Распутина, Феофан сказал:

– Да, это один ужас. Григорий вызвал распад царской семьи, он всецело завладел государыней. Бедный государь...

<Пругавин:> Я спросил епископа Андрея: имел ли Феофан при этом в виду интимную связь Распутина с государыней?

Епископ Андрей сказал, что слова Феофана не касались интимной связи.

<Епископ Андрей:> Вскоре после этого, в сентябре месяце, ко мне совершенно неожиданно явился Распутин с дочерью. Во время чаепития Распутин сказал:

– Мне нужно поговорить с тобой по большому секрету.

Я предложил перейти в отдельную маленькую комнату. Здесь Распутин начал рассказывать о епископе Феофане.

– Вот, братец ты мой, что с Феофаном-то случилось: был человек в силе, был духовником царя и царицы, но повздорил со мной – и полетел! Теперь уже он не духовник у царей... Вот что значит ссориться со мной.

Свой рассказ Распутин закончил вопросом: "Скажи: веришь ли ты в меня?" И смотрит на меня в упор.

– Я знаю, что ты шарлатан, – сказал я спокойно.

Он рассердился, вскочил со стула и начал говорить:

– Вот ты как! А я нарочно к тебе приехал. Теперь место царского духовника свободно, я и хотел тебе предложить: не пожелаешь ли ты занять это место?

– Убирайся ты вон, я и говорить с тобой не хочу! – сказал я. Распутин поспешил уйти и больше уже никогда у меня не бывал.

Но когда я приезжал в Петроград, он отыскивал меня и приходил ко мне. Раз я встретился с ним 2 февраля 1910 года в храме Воскресения на Крови. Я стоял в толпе. Вдруг ко мне подбежал Распутин.

– Ах, владыка, я давно тебя ищу. Мне очень нужно поговорить с тобой.

Но он не отставал. Когда мы выходили из храма, он уже на лестнице сказал мне:

– Все бы было хорошо, но Столыпин хочет выслать меня из Петербурга.

Он говорил это настолько громко, что выходившая из храма толпа начала обращать на нас внимание; многие начали прислушиваться.

– Я буду очень рад, если Столыпин вышлет тебя из Петербурга. Я даже сам хотел ему написать об этом.

Но Распутин не унимался. Он продолжал идти рядом со мной и говорил:

– А ты знаешь, за что Столыпин хочет выслать меня из Петербурга?.. За сущие пустяки!.. Вся моя вина в том, что я царицу ласкаю...

– Ты – нахал, – сказал я, оставь меня и не смей никогда подходить ко мне.

Он отошел и направился к стоявшей около храма какой-то большой карете, в окне которой виднелись дамские лица. Дверцы растворились, Распутин влез в карету, и лошади тронули.

Позднее я слышал, что Распутин, едучи по железной дороге с какими-то женщинами, уверял их, что он совершенно бесстрастен и в доказательство этого ложился с женщинами в отдельном купе. Но вскоре же оказывалось, что уверения его в бесстрастности были ложными.

Относительно убийства Распутина А.Н.Брянчанинов, по- видимому, со слов князя Юсупова, сообщал мне некоторые подробности. Сначала хотели отравить Распутина цианистым калием. С этой целью было приготовлено вино и пирожки с цианистым калием. Григорий выпил вино и съел все пирожки, кроме одного, но остался жив, пошел на верхний этаж как ни в чем не бывало. Все были этим страшно поражены. Желая проверить, не вышло ли ошибки с пирожками, дали собаке последний оставшийся пирожок. Собака съела и тотчас околела.

Тогда Юсупов решил застрелить Распутина. Он подошел к нему и выстрелил ему в грудь. Распутин упал навзничь. Пригласили доктора его осмотреть. Доктор осмотрел и сказал, что Распутин мертв. После этого участники убийства поехали в автомобиле осматривать местность, куда бы можно было отвезти труп. Вернувшись, они подошли к трупу. Вдруг Распутин открывает один глаз, потом другой глаз, а затем вскакивает и бросается на Юсупова. Последний бросился бежать от него по лестнице в верхний этаж. Так как Распутин его преследовал, то Юсупов начал стрелять по нему из револьвера. Распутин вернулся в комнату, где он лежал раненый.

В этой комнате была прекрасно замаскированная потайная дверь, не известная никому из посторонних. Распутин сразу нашел эту дверь и выбежал из комнаты. За ним погнались и добивали его железным аршином по голове".

(Воспоминания епископа Андрея о Григории Распутине, записанные Александром Пругавиным, публикуются по автографу, сверенному с текстом записной книжки, которые хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства. Комментарии приводятся в виде послесловия к публикации.)

Не будь Казани в судьбе сибирского крестьянина Григория Ефимовича Распутина (1869–1916), никто бы никогда не узнал "великого русского старца". Волжский город стал для него трамплином, благодаря которому он совершил дальний и точный полет, сумев приземлиться в Петербурге, где сошелся с такими лицами, которые вольно или невольно способствовали дальнейшему завоеванию Григорием "Сибирским", как он иногда подписывал свои письма, гордой Северной столицы.

Александр Алексеевич Ухтомский окончил Московскую духовную академию в 1895 году. Его духовник архимандрит Антоний (Храповицкий) с 1895 по 1900 год был ректором Казанской духовной академии. По его настоянию князь и избрал иноческий путь и в 1895 году был посвящен в сан иеромонаха. В 1899 году, будучи архимандритом, он возглавил Казанские миссионерские курсы, а в 1907 году стал викарным епископом Казанской епархии.

Согласно легенде, юный Ухтомский предпочел духовную карьеру будто бы под влиянием случайной встречи с протоиереем Иоанном Кронштадтским. Так ли это на самом деле, утверждать трудно, но то, что владыка Андрей ревниво относился к репутации своего кумира, – факт неоспоримый. Григорий Распутин тоже стремился походить на Иоанна Кронштадтского, в том числе и пристрастием к дорогой одежде и обуви. Поклонник старца столичный издатель Григорий Сазонов оправдывал его: "...Сапоги бутылкой и вообще приличная одежда у Григория имеется. Он ходит в меховом пальто и шапке, носит нередко шелковые рубашки. Худого в этом я не вижу ничего. Ведь и досточтимый покойный о. Иоанн Кронштадтский не только ездил в карете, в бобровых шапках и воротниках, но и по смерти его их осталось наряду с массой иных вещей чуть не дюжина".

Громкая слава в те годы шла и о Раифско-Богородицкой мужской пустыни, что в 25 верстах от Казани, где находилась чудотворная икона Грузинской Богоматери. Паломники стремились посетить и наместника соседней Седмиозерной Богородицкой пустыни схиархимандрита Гавриила (Зырянова). Видимо, именно к нему и направлялся Григорий Распутин, с него и копировал поведение типичного старца, также окружив себя узким кругом преданных поклонников. Среди почитательниц схиархимандрита (судя по фотографиям, человека феноменально тучного) была великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра императрицы Александры Федоровны. Наслушавшись слухов о роли старца при дворе, она встала в ряды врагов Григория "Сибирского". Во время одного из визитов в Казань великая княгиня призналась в этом схиархимандриту Гавриилу, на что тот ответил: "Убить его – что паука, сорок грехов простится..." Не потому ли спустя годы настоятельница Марфо-Мариинской обители молилась за убийц всесильного старца и даже назвала их преступление "патриотическим актом"?

Схиархимандрит Гавриил (Зырянов), быть может, не с одной великой княгиней обсуждал сплетни о мало кому тогда известном сибирском крестьянине. Слухи об этих пересудах достигли ушей августейших покровителей Григория Ефимовича. Во всяком случае, прибывший в 1908 году на Казанскую кафедру архиепископ Никанор (Каменский) уволил Гавриила (Зырянова) от должности наместника обители, подверг его нескольким обыскам, лишил всех келейников и выселил из домика, построенного на средства его почитателей. Один из них, игумен псковской Спасо-Елеазаровой пустыни Иувеналий (Масловский), выхлопотал перевод схиархимандрита к себе.

В этой связи важно отметить, что псковским архиереем в то время служил добрый знакомый Распутина по Казани епископ Алексий (Молчанов). В 1912 году в его епархии, в Воронцовском Благовещенском монастыре, вдруг обнаружили оплот иоаннитов, хлыстовствующих сектантов, почитавших Иоанна Кронштадтского за живого бога. Особенно много представителей секты было в Петербурге, но Синод у себя в глазу сектантского бревна не видел и перевел Алексия (Молчанова) от греха подальше в Сибирь, тобольским архиереем. Здесь тот быстро прекратил начатое в 1907 году дело духовной консистории по обвинению Распутина в принадлежности к секте хлыстов. Благодарный Григорий Ефимович "доспел", как он сам выражался, своего друга в 1913 году в экзархи Грузии. Единственный сын архиерея Леонид Молчанов входил в ближний круг старца, был его виночерпием. В марте 1913 года родной брат епископа Алексия Николай Молчанов получил назначение священником на родину Григория Сибирского – в село Покровское, где диаконом уже состоял муж племянницы епископа Алексия Молчанова.

Некогда епископ Алексий занимал богатую Таврическую кафедру, откуда его неожиданно перевели в 1910 году в псковскую глушь. Поводом стало сожительство престарелого князя церкви с молоденькой учительницей Елизаветой Кошевой. Но наказали его не за этот грешок. Просто крымская кафедра понадобилась для протеже великой княгини Елизаветы Федоровны – епископа Феофана (Быстрова). Он кратковременно состоял царским духовником, пока не пошел против Григория Распутина, за что в декабре 1910 года был удален от двора и выслан из Петербурга. Но в дело опять вмешалась сестра государыни Елизавета Федоровна и выхлопотала ему перевод в Крым.

Словом, типичная синодская жизнь того времени текла своим обычным чередом.

Начало взаимоотношений архимандрита Феофана и Григория Распутина не предвещало никаких потрясений. Столичный ученый монах познакомился с ним через своего казанского друга архимандрита Хрисанфа (Щетковского), который дал Григорию Сибирскому рекомендательные письма, с которыми тот и прибыл из Казани в Петербург.

Благодаря сближению Феофана с Распутиным первый сделал блестящую карьеру, наивно полагая, что она совершается без посторонней помощи. Через две недели после знакомства в 1905 году государя с сибирским крестьянином архимандрит Феофан впервые был принят Николаем II. С ноября 1907 года его определили царским духовником. В 1908 году по просьбе государыни Александры Федоровны он ездил на родину старца, в село Покровское. Через год его назначили ректором столичной духовной академии и возвели в сан епископа. Государь не раз принимал Феофана вместе с Распутиным, что тщательно отмечал в своем дневнике.

Но все это происходило в начале увлечения столичного богослова сибирским Божьим человеком. Оказавшись в царской немилости из-за перехода в стан врагов старца, епископ Феофан в 1911 году, когда иеромонах Илиодор совершал триумфальное паломничество по Волге, тоже посетил Саров. Он молился в келье Серафима Саровского, как он сам об этом вспоминал, до исступления, до обморока, чтобы новоявленный святой открыл ему глаза на Григория Сибирского. Архиерей посетил и местную достопримечательность – считавшуюся блаженной Пашу Саровскую, которая была порядочной матерщинницей и кликушей. При столичном госте она нарочно разбила портреты царя и царицы, о чем епископ Феофан не преминул рассказать императору во время их последней встречи. Мало этого, в том же 1911 году он выступил перед Синодом с дерзким предложением выразить императрице архипастырское неудовольствие в связи с поведением Распутина.

Участь его оказалась предрешена: 26 марта 1912 года Николай II последний раз беседовал с досадным архиереем в Ливадийском дворце. Через три месяца епископа перевели в Астрахань, где он тут же заболел малярией. Благодаря очередному заступничеству властных благодетелей епископа Феофана в 1913 году перевели в захолустную Полтаву.

Экзальтированность владыки Феофана была общеизвестна, однако некоторые его богословские взгляды поражают. Так, один из его почитателей с приязнью сообщал: "Епископ был глубоко убежден в том, что у нас на Руси кроме святых и праведников, признанных церковью и канонизированных, есть еще особые святые, так сказать иррегулярные. Вот как есть войска регулярные и иррегулярные – казаки, например, – так и эти святые, эти праведники, пока еще не признанные церковью. Это именно разные "блаженные", "провидцы", "прозорливцы", странники, юродивые и т.д.". К иррегулярным святым относил епископ Феофан и старца всея Руси Григория Сибирского, под обаянием которого он находился до конца своих дней.

Последний раз епископ Андрей Ухтомский и Григорий Распутин встречались 2 февраля 1910 года в петербургском храме Воскресения Христова (Спас на Крови), который был возведен в память убиения на этом месте в 1881 году Александра II. При последних Романовых террористы вели тотальную войну против "преступного царского режима". В самый разгар первой революции, в 1906 году, они взорвали дачу только что назначенного премьер-министром Петра Столыпина. Он чудом остался жив, но были ранены его дети. Государь советовал председателю кабинета министров принять Распутина, чтобы тот благословил его больную дочь иконой, но премьер не послушался царского совета. Наоборот, он стал одним из его врагов: приказал Охранному отделению завести за Григорием Сибирским слежку, инициировал дело Тобольской духовной консистории о принадлежности Распутина к секте хлыстов, хотел выслать его из столицы за аморальное поведение, о чем докладывал царю.

Григорий Ефимович нередко характеризовал себя одной фразой: "я со всеми одинаково ласков". Ну не понимал сути этой загадочной ласки высокомерный премьер, не понимал и возмущался. Поговаривали, что прозорливый Григорий Сибирский предсказал смерть своего супротивника за несколько дней до покушения на него: "Смерть за ним!.. Смерть за ним едет!.. За Петром... за ним...". 1 сентября 1911 года Столыпин был смертельно ранен несколькими револьверными выстрелами, произведенными завербованным полицией эсером-террористом Дмитрием Богровым.

Возможно, все эти события – лишь разрозненные эпизоды великого заговора против России. Заговора патриотов. Ведь не только масоны и революционеры, но и монархисты с патриотами разрушали Российскую империю. В телеграмме, посланной 18 декабря 1916 года убийце русского мужика, великому князю Дмитрию Павловичу, великая княгиня Елизавета Федоровна доверительно сообщала: "Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного".

Вскоре всех рассудила история: монархисты и черносотенцы, которых не успела казнить рабоче-крестьянская власть, как и полагается, бежали на Запад. Был среди них и потомок епископа Игнатия (Брянчанинова) – журналист и издатель Александр Брянчанинов, которому один из убийц старца князь Феликс Юсупов, как человеку своего круга, в числе первых поведал подробности о расправе над Распутиным. Брянчанинов был известным "поджигателем победы". Будучи редактором славянофильского и, следовательно, патриотического журнала "Новое звено", он постоянно выступал за то, чтобы русской кровью добыть освобождение для "братьев-славян" и неоднократно печатал похабные фельетоны о Григории Сибирском.

До сих пор не утихают споры о том, кто во время "патриотического акта" персонально запачкался кровью старца всея Руси. В протоколе вскрытия трупа Распутина и на фотографиях видно, что "механические повреждения (кроме пулевых ранений) в области головы нанесены тяжелыми тупыми предметами". Так считают нынешние специалисты Московского института судебной медицины. Под этими предметами в разное время предполагали и кинжал, и тесак, и штык, и кочергу и даже шпору. Но теперь-то мы знаем, чем добивали русского старца. Аршином!

Более чем символично для русской истории! Забивали насмерть увесистой железной палкой длиной в 71 сантиметр, введенной по Уложению 1649 года царем Алексеем Михайловичем Тишайшим, на которого так хотел походить последний русский самодержец. Вот и повторяй после этого: "умом Россию не понять, аршином общим не измерить"...

Об «Антисексусе» Андрея Платонова

Однажды двадцать лет назад в нашей стране был впервые напечатан рассказ Андрея Платонова «Антисексус» с моими послесловием и комментариями. См.: Платонов А. П. Антисексус / Публ. М. А. Платоновой; Предисл. А. Битова; Коммент. [в сокращении] А. Знатнова // Новый мир. — 1989. — № 9. — С. 167-177. То же / Подгот. текста и худож. оформ. М. А. Платоновой; Предисл. А. Г. Битова; Коммент. [полностью] А. В. Знатнова. — М.: Агентство печати им. Сабашниковых, 1991. — 32 с. С тех пор он неоднократно переиздавался, в том числе и в интернете. При этом перепечатываются и мои комментарии, правда, как водится, не только без согласования со мной, но даже и без какого-либо уведомления. Но азъ отнюдь не ропщу на нарушение «авторского права», пусть читают. Плохо другое: мое вступление к комментариям обычно опускается. А зря, мои хорошие, там есть кое-что любопытненькое. Вот, извольте удостовериться сами.

Несмотря на внешнюю тематику «Антисексуса», даже неискушенному читателю видно, что рассказ совсем не о сексе, иначе он наверняка был бы опубликован своевременно, а сам Андрей Платонович Платонов (1899 – 1951) не стал бы так перегружать его различными «излишествами» и случайностями. Но в искусстве, если и бывает нечто «лишнее» и «случайное», так это потребность художника высказаться и реальные обстоятельства действительности.

А они были таковы, что в первые послереволюционные годы проблеме секса в нашей стране уделялось чрезмерно пристальное внимание. В 1920-х годах СССР занимал ведущее место в мире по систематическим и достаточно массовым социологическим опросам населения о сексуальном поведении. Самое широкое распространение имела тогда литература по этой тематике. В прессе активно высказывались литераторы, общественные и партийные деятели, учителя, студенты, рабочие, выступления которых были отмечены либо казенным оптимизмом, либо революционным аскетизмом.

По всей вероятности, под видом участия в этой широкой общественной дискуссии А. Платонов надеялся опубликовать свой антитоталитарный «Антисексус». Писателя, в отличие от многих, заботила не опасность разгула физиологических стихий, но боязнь духовной импотенции, утраты «души мира», о чем он прямо заявил в одноименной статье, опубликованной еще 18 июля 1920 года в воронежской газете «Красная деревня»: «Страсть тела, двигающего человека ближе к женщине, не то, что думают. Это не только наслаждение, но и молитва, тайный истинный труд жизни во имя надежды и возрождения, во имя пришествия света в страждущую распятую жизнь, во имя побед человека».

В «Антисексусе» звучит тревога о грядущей эрзац-жизни, когда будет подменено все: идеалы, вера, быт, весь смысл прежней жизни. Именно подмена этих понятий фантомами «светлого будущего» коммунизма, как воплощенными, так и провозглашенными, тревожила писателя. Он был не только за те механизмы, что сближают людей, но — шире — за такое состояние общества, в котором человек не является «винтиком» тоталитарного советского режима. Отсюда — появление в рассказе, наряду с реальными, и вымышленных лиц. И те и другие уравнены между собой потому, что все они (за исключением, быть может Чарли Чаплина) — лишь призраки неотвратимо приближающегося коммунистического «рая».

Весьма примечательна в связи с этим самохарактеристика Андрея Платонова о методе, который он применил, работая над «Антисексусом». Она содержится в его статье «Фабрика литературы», предложенной автором сначала 26 сентября 1926 года журналу «Октябрь», а затем 6 декабря 1927 года «Журналу крестьянской молодежи». К сожалению, эта статья до сих пор остается неопубликованной. Вот что писал в ней Андрей Платонович:

«Я сделал так... Купил кожаную тетрадь... Разбил ее на 7 отделов — „сюжетов“. В эту тетрадь я неукоснительно вношу и наклеиваю все меня заинтересовавшее, все что может послужить полуфабрикатом для литературных работ... Стараюсь таким ежом кататься в жизни, чтобы к моей выпяченной наблюдательности все прилипало и приклеивалось, а потом я отдираю от себя налипшее — шлак выкидываю, а полуфабрикат — в кожаную тетрадочку...

Затем я листаю вечером тетрадь, останавливаюсь на заинтересовавшей меня записи..., беру ее в центр, за тему и работаю, идя по следующим записям и наклейкам... — все по готовому, лишь слегка изменяя их, соответственно замыслу или своим способностям и связывая интервалы цементом из личного багажа. Получается сочинение, где лично моего (по числу букв) 5-10%, зато все мое душевное желание, зато весь мой „монтаж“.

Монтаж, собственно, и позволяет чуять автора и составляет второе слагаемое всякого искусства, — интимно — душевно — индивидуальный корректив, указывающий что тут побывала некоторое время живая, кровно заинтересованная и горячая рука, работала личная страсть и имеется воля и цель живого человека.

Взятое из людей и народа, я возвращаю им же, обкатав и обмакнув все это в себя самого.

Ежели я имею запах — талант, а не вонь — чернильницу, меня будут есть и читать.

Сознаюсь, я написал таким способом только одно произведение, называется оно „Антисексус“, и тетрадь я завел очень недавно. Поэтому похвалиться особенно нечем. Подтвердить новый способ и продемонстрировать что-нибудь, кроме вышеуказанного, тоже пока не могу. Но вы же видите, что я говорю правду».

Поэтому-то так важна была для Платонова публикация этого сочинения, напечатать которое он мечтал в своей первой книге прозы «Епифанские шлюзы», вышедшей летом 1927 года в издательстве «Молодая гвардия». В 1926 году в письме к жене Марии Александровне из Тамбова он писал: «Тебе посылаю „Антисексус“. Про „Антисексус“ допустимо еще одно предисловие — сливочное масло издательства, — лишь бы прошел в сборник. Об этом необходимо просить Молотова». Но Георгию Захаровичу Литвину-Молотову, тогдашнему главному редактору комсомольского издательства, который еще в 1922 году выпустил в Краснодаре сборник стихов А. Платонова «Голубая глубина», не удалось включить «Антисексус» в книгу.

Лишь спустя 55 лет после его написания обстоятельно прокомментированный голландским платоноведом Томасом Лангераком он публикуется на Западе (см.: «Russian literature». — 1981. — № IX. — Р. 281-292). Как и все впервые напечатанные за границей без ведома наследников платоновские произведения, он грешит текстологическими ошибками, разночтениями, опечатками. По этому варианту текста были сделаны и переводы рассказа на голландский и немецкий языки (см., например: Platonow A. Die Reise des Spatzen. Erzahlungen 2. — Berlin: Verlag Volk und Welt, 1988. — S. 243-256). Первая публикация «Антисексуса» по соответствующему авторской воле тексту — журнал «Новый мир» (1989. — № 9. — С. 168-174).

Текст рассказа публикуется по машинописной копии с собственноручной авторской правкой и сверен с рукописью «Антисексуса». Машинопись и автограф находятся в семейном архиве дочери писателя Марии Андреевны Платоновой.

ПРЕДИСЛОВИЕ К РАБОТАМ БАКУНИНА

Предлагаю свое предисловие из книги: Бакунин М. А. Интернационал, Маркс и евреи: (Polemique contre les Juifs) / Пер. с франц. В. М. Смирнова. — М.: Издательский дом «Вече», «АЗ^Ъ» (Знатнов), 2008. — 320 с. — (Диалог).

Обыкновенный марксизм и

тайна «Полемики против евреев» Михаила Бакунина

Дедушка русского анархизма, ярый противник марксистского мракобесия, профессиональный революционер и российский дворянин Михаил Александрович Бакунин (1814 – 1876) жизнь свою посвятил борьбе за освобождение трудящихся от ига капитала, государственности, собственности, религии и националистических предрассудков. Власти нескольких европейских стран щедро «наградили» его за преступление мысли, крамольные речи и бунтарство. Саксонским судом он был приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением, и передан в руки австрийцев. Австрийским военным судом 37 летнего русского тираноборца вторично приговорили к смертной казни, которая также была заменена пожизненным заключением. Вскоре австрийский император выдал узника своему «брату» Николаю I, повелевшему заключить Бакунина в Алексеевский равелин Петропавловки, а затем в Шлиссельбургскую крепость. Через шесть лет заточения русский царь милостиво отправил Михаила Александровича в сибирскую ссылку, откуда ему в 1861 году удалось бежать через Японию и США в Лондон, где он некоторое время сотрудничал с Герценом и Огаревым. Потом Бакунин перебрался в Италию и, наконец, обосновался в Швейцарии, ни на время не прекращая революционной борьбы. Умер в Берне (Швейцария), где и похоронен.

То, что Бакунин представлял собой незаурядную личность, бескорыстно преданную идеалам социальной революции, отмечали многие современники. Главный герой социально-психологического романа И. С. Тургенева «Рудин» во многом списан с Михаила Александровича. Имя революционера начертано на Памятнике-обелиске в московском Александровском саду в числе других выдающихся борцов за социализм. Одна из старейших улиц древней Москвы, связывавшая Кремль и сельцом Рубцово-Покровским, где располагались загородный двор первого царя из рода Романовых Михаила Федоровича и великолепный Покровский храм, была переименована в 1918 году в Бакунинскую. Это наименование улица носит до сих пор.

Богатейшее творческое наследие Бакунина талмудисты марксистско-ленинской «науки» свели к его полемике с Марксом, результатом которой стал раскол в рядах Первого Интернационала и исключение из его рядов Михаила Александровича вместе с последователями. С бакунинскими идеями, его революционной деятельностью и их влиянием на несколько поколений народников и революционеров настойчиво боролось не только европейские монархи, но и демиурги социализма К. Маркс, Ф. Энгельс, Г. В. Плеханов и В. И. Ленин. Причем нападки первого из них несли признаки явной личной неприязни, зависти, коварства и национальной ограниченности, столь свойственных сыну мелкого адвоката из германского Трира. Бакунин же, не раз принимая личное участие в европейских революционных боях середины XIX века, за что не раз лишался свободы, будучи искренним интернационалистом, всегда истово выступал против шовинистов всех мастей: польских, германских, еврейских, мадьярских и прочих.

Его мысли и высказывания по национальным проблемам, особенно по «еврейскому вопросу», полностью неизвестны не только широкому читателю, но даже большинству профессиональных историков и исследователей. В советское время тема эта была полностью табуирована. Чуть ли не единственный раз глухое упоминание о ней мы обнаруживаем в комментариях к собранию сочинений и писем М. А. Бакунина под редакцией и с примечаниями революционера с неубедительно «русским» псевдонимом Ю. М. Стеклов (настоящая фамилия — Нахамкис). Бакунинский четырехтомник был выпущен в 1935 году издательством Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Комментатор, наткнувшись на фразу Михаила Александровича в одном из его частных писем о том, что польский эмигрант Люблинер, с которым тот общался в Брюсселе, — «еврей, выдающий себя за поляка», сразу же делает вывод: «здесь сильно звучит уже тогда присущая Бакунину антисемитская нотка».

Так возникали зримые пробелы в творческом наследии Бакунина и многих других отечественных мыслителей, осмеливавшихся писать и рассуждать на крамольную тему. Например, Малая советская энциклопедия (М., 1937), посвятив отцу русского анархизма обширную статью, тем не менее мимоходом называет его ярым антисемитом. Парадоксально, но факт: один из лидеров и активнейших деятелей Интернационала, который поставил себе целью объединить трудящихся всех национальностей, ради чего не раз участвовал в национально-освободительных движениях, оказывается в глазах еврейских революционеров матерым юдофобом. Но в многочисленных биографиях и жизнеописаниях Бакунина эта тема никем из биографов не поднималась, словно бы ее и не существовало вовсе.

Впрочем, юдофобия в XIX веке не была ни чем-то необычным, ни чем-то предосудительным как в русском интеллектуальном обществе, так в самой гуще народа. В этом нетрудно убедиться, стоит только почитать, к примеру, «Дневник писателя» Достоевского, некоторые стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, сочинения Гоголя, Тургенева, Аксакова, Лескова, Розанова, Чехова и других писателей. Однако в отличие от книг этих мыслителей, доступных практически в любой библиотеке, большинство трудов Бакунина до недавнего времени достать было весьма затруднительно. Да и сейчас издатели не спешат с печатанием его трудов. Так, о дискуссии Михаила Александровича с Марксом советский читатель имел возможность ознакомиться односторонне: только с одной, марксистской точки зрения. Дело в том, что именно в ходе этого спора Бакунин более чем нелицеприятно высказался по «еврейскому вопросу» в связи с личностью самого Карла Маркса, сочетавшего в своем характере, по мнению Михаила Александровича, гремучую смесь немецкого чванства и еврейской мизантропии.

Работы, о которых идет речь, более известны под названием «Полемика против евреев» и приведены нами сразу после статьи «Кнуто-германская империя и социальная революция» (1870). Она тематически предваряет и идейно сочетается с неизвестными письмами Бакунина, помещенными в настоящем сборнике, поскольку подробно рассматривает истоки немецкого национализма, дважды приведшего планету к мировым войнам. Впервые упоминание о некоем бакунинском тексте, в котором рассматривается пресловутый «еврейский вопрос», мы находим, например, в книге популярного американского публициста первой половины ХХ века Дугласа Рида «Спор о Сионе», где, в частности, говорится: «Как и Дизраэли в 1846 и 1852 гг., Бакунин указал на евреев, как на руководителей мировой революции уже в 1869 г., когда решался исход его борьбы с Карлом Марксом, считая, что именно в этом причина извращения идеи мировой революции, как он ее понимал. Его „Полемика против евреев“ (Polemique contre les Juifs), — статья, написанная в 1869 году, была направлена главным образом против евреев внутри Интернационала, и, судя по всему, что нам с тех пор стало известно, можно быть уверенным, что исключение Бакунина марксистским Генеральным советом в 1872 году было закулисно решено сразу же по опубликовании его статьи в 1869 году».

Однако читателей и исследователей, которые на протяжении многих десятилетий не раз пытались найти работу Бакунина с таким названием, ждали неудача и разочарование. Дело в том, что «Полемики против евреев» как самостоятельного бакунинского труда... просто не существует. Высказывания Михаила Александровича по национальному вопросу, в том числе и еврейскому, действительно содержатся в нескольких его известных трудах, включая ту же статью «Кнуто-германская империя и социальная революция». Помещенные же нами сразу после нее четыре произведения, каждое из которых имеет самостоятельную ценность, которые и являются искомой многими «Полемикой против евреев», публикуются здесь в переводе на русский язык впервые.

Уникальность представляемых читателям работ состоит именно в том, что они вовсе не исчерпываются запретной «еврейской» темой. В конце концов, то или иное отношение крупного мыслителя к какой бы то ни было нации, вплоть до фобии, — частное дело личности. Бакунин же ставит вопрос шире, о евреях он пишет лишь постольку поскольку — в контексте свойственного ему видения сложной системы классовых и национальных противоречий в мире. Камень преткновения между Бакуниным и Марксом вовсе не сводится к борьбе «анархизма» и «централизма» (хотя и она играла известную роль). Как революционер, Бакунин никоим образом не отрицает важности классовой борьбы и классовых противоречий. Но, в отличие от Маркса, он призывает не забывать и о противоречиях национально-исторических. И такая постановка вопроса — совершенно неожиданная для одного из отцов-основателей Интернационала — заставляет Бакунина резко протестовать, когда Маркс и окружающая его, как он пишет, «толпа еврейчиков» демонстрируют рептильный шовинизм и оголтелую русофобию, о которых теперь широко известно даже массовому читателю.

Наблюдения и выводы Бакунина представляют в совершенно неожиданном свете историю генезиса концепции «Дранг нах Остен» и роль еврейских кругов Германии в процессе ее выработки и осуществления. Казалось бы, дело прошлое... Но ведь слишком многое из того, о чем пишет Бакунин, остается актуальным и по сей день. Как и в XIX веке, для Запада по-прежнему характерно использование двойных стандартов в политике. Страх Запада перед чуждой ему великой русской цивилизацией по-прежнему вызывает там к жизни мизантропские концепции «цивилизаторской» миссии по отношению к «русским варварам», заселившим самую большую и самую богатую полезными ископаемыми страну в мире, где в городах по улицам до сих пор бродят дикие медведи. Разве что в роли «носителя» этой миссии сегодня в большей степени выступают США, а не Германия, как было при Бакунине.

Предвидя грядущие столкновения между Россией и Западом, Михаил Александрович Бакунин отнюдь не становился «оборонцем» в смысле безоговорочной поддержки самодержавия в России. Но при этом он не перестает быть русским человеком, уважающим свой народ и родину. Чему не мешало бы поучиться прошлым и будущем оппозиционерам всех мастей.

* * *

Настоящая публикация стала возможной, во-первых, благодаря амстердамскому Международному институту социальной истории, чьи сотрудники оказали высококвалифицированную помощь в идентификации публикуемых здесь текстов М. А. Бакунина как таинственной «Полемики против евреев». Во-вторых, благодаря Валерию Марксовичу Смирнову, взявшему на себя труд литературного перевода с французского на русский язык, за исключением статьи «Кнуто-германская империя и социальная революция», которая печатается по отдельному изданию — М.: Книгоизд–во «Fraternite», 1907. — 126 с. Отдельную благодарность хочется высказать замечательному русскому патриоту, пожелавшему именоваться Владимиром Владимировичем Владимировым, без творческой, организаторской и материальной помощи которого «Полемика против евреев» Михаила Бакунина не была бы издана.

Перевод сделан по изданию: «Bakounine. Oeuvres completes» (© International Institute of Social History // www.iisg.nl, September 2000, компакт-диск). Ознакомиться с подлинниками бакунинских статей на французском языке можно в Российской государственной библиотеке.