АЗБУКА НЕНАВИСТИ

"Быть гонимым, а не гнать". "Христос побеждал, не распиная, но распятый, не ударяя, но приняв удары". (Иоанн Златоуст. Т. 2. ч.2, беседа о св. Фоке).

РЕЛИГИОЗНАЯ НЕТЕРПИМОСТЬ

ЧЕРНОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ

Доброта в 19 веке. - В 20 веке. 20 век, отдельно: политкорректность (плюс толерантность) (набросок).

См. Андрей Штерн - хвалит политкорректность за уничтожение ненужных различий, чтобы сразу провозгласить различие между верующими и неверующими.

Ложка:? Архиеп. Авель (Польша): "Мы молимся о том, чтобы время вхождения Польши в структуры Евросоюза настало как можно скорее. Это шанс для всех нас. Европейское законодательство гарантирует религиозным меньшинтвам сохранение своей глубокой сущности" (Тыгодник повшехны, 12.12.2, Новая Польша, №2, 2003, с. 16). Понять польских православных можно - католики Польши относятся к ним точь в точь, как в России правосланвые относятся к католикам (если судить по этой реплике Авеля). Но вспоминается реплика Бердяева: этика достигает вершины в вопросе: "Авель, где брат твой Каин?" Архиеп. Авелю было бы в этом смысле благороднее молиться о том, чтобы прекратили ущемлять католиков в России.

Хорошо, я не Тургенев и не засоряю окружающую среду описаниями этой среды. А ведь хочется! Сказочная зима, изумительная восьмигранная снежинка на шерстяной перчатке - без единого изъяна, полнораскрывшаяся, не мороз и солнце, а мороз и жемчужная сумрачность... Какое-то беспредельное совершенство, гармония и чистота. Но ведь это неправильно, это непедагогично, это несправедливо! Москвичи этого не заслужили.

Классика шизофрении: Вл. Богданов из "Росс. газеты", одобрительно пишущий о всевозможных шарлатанах, критикует "Белое братство" - начинает с утверждения, что основатель зомбировал народ при помощи техники, украденной в КГБ, а заканчивает утверждением, что проповеди Цвигун (ныне Ковальчук) привлекают лишь людей, разочарованных в жизни, несчастных, слишком молодых, слишком старых, слишком больных (Росс. г., 27.6.3).

Первое на английском языке сочинение в защиту свободы совести было написано баптистским пастором Томас Хелвисом (Helwys, р. ок. 1575 - ум ок. 1614). "Краткая декларация о тайне беззакония" (1612 год) провозглашала:

"Король лишь смертный человек, не Бог, и у него по этой причине нет власти над бессмертными душами своих подданных ... Религия человека есть дело его и Бога. Король не отвечает за неё. Не может король и выступать судьёй между Богом и человеком. Идёт ли речь о еретиках, мусульманах, иудеях или о ком другом, земная власть не имеет права наказывать их за веру".

Хелвис был арестован и умер, видимо, в тюрьме. Стоит напомнить, что для баптиста вопрос о крещении детей был не только богословским: крещение давало статус гражданина, "подданного".

В следующем поколении идея религиозной свободы прозвучала из уст Энн Хатчинсон (1591-1643), пуританки, вместе с мужем прибывшей в Америку в 1634 г. Стоит помнить, что для пуритан главной причиной эмиграции был поиск финансового благополучия, а не религиозной свободы. У Хатчинсонов было 14 детей, четверо умерли в младенчестве, трое во время плавания в Америку. В 1643 г. вся семья, кроме одной девочки, была истреблена индейцами - девочку пощадили из-за удивившего индейцев рыжего цвета волос. За короткое время жизни в Массачусетсе Хатчинсон навлекла на себя гнев пуритан, попала под суд, была отлучена от церкви (реабилитирована губернатором Массачусетсом Дукакисом в 1987 г., - причуды американского права; Дукакис, кстати, православный). Формально Хатчинсон была осуждена за то, что в её доме одновременно собирались для чтения Библии мужчины и женщины - это считалось развратом. Реально - за выступление против власти священников руководить верующими в понимании Библии. Среди потомков Хатчинсон (которые очень гордятся именно ею, а не прочими предками) - президент Рузвельт, президенты Буши.

Образ Хатчинсон сильно мифологизирован, реально же в Америке борьба за свободу совести началась в следующем поколении. Пуританский пастор Роджер Уильямс (21.12.1603-1.4.1683) прибыл в Америку в 1630 г. и сразу вступил в конфликт с властями Массачусетса: он считал, что они не имеют права никого наказывать за нарушение заповедей - за идолопоклонство, за кощунство, за иноверие, не имеют права наказывать тех, кто не посещает пуританское богослужение (а право такое у них было). Право человека веровать по своей совести Уильямс называл "soul-liberty", "свобода души". Он первым сказал, что между религией и другими сферами жизни должна быть "стена разделения" ("wall of separation"). Был он сторонником и мирных отношений с индейцами. В результате его выжили из Салема, он вместе с несколькими единомышленниками основал поселение на острове Род, назвав его "Провидение" (Провиденс). Тут человек был обязан повиноваться большинству лишь в вопросах светских, свобода же религии гарантировалась "даже" иудеям. Стали тут селиться гонимые пуританами квакеры и баптисты. В 1639 г. сам Уильямс принял крещение от баптистов, основанная им церковь называется (и считается) Первой Баптистской Церковью Америки. Сюда перебрался муж погибшей Анны Хатчинсон. 18 мая 1652 г. тут был принят первый в Северной Америке закон, ставивший рабство вне закона.

ИГРА

Невозможно свеpчку пpиподняться над шестком, невозможно сесть в чужие сани, если те заняты, невозможно веpующему хотя бы на мгновение "встать на чужую точку зpения". Ведь это подобно смеpти духовной, это всеpьез невозможно, если мы веpуем, а не игpаем. Допустить хотя бы на мгновение, что Иисус - не Хpистос, а пpосто человек, чтобы поговоpить об Иисусе с буддистом - ведь это действительно pавно отpечению от Хpиста, смеpти хpистианина.

Между тем, pазговоp pазновеpующих без измены каждого своей веpе часто совеpшается. Невозможное возможно благодаpя удивительной способности человека играть - то есть, умиpать, не умиpая. Один фантаст создал пpитчу о том, как люди пpеодолели невозможность космических полетов со свеpхсветовой скоpостью. Полеты эти будто бы pазpабатывались pоботами. Роботы были такие умные, что люди испугались, как бы машины не додумались истребить человечество, и наложили на электронные мозги существенное ограничение: робот не мог допустить и мысли о том, чтобы пpичинить человеку зло и смеpть.

Итак, один робот за другим пpоектиpовали полет и вдpуг понимал, что в какой-то момент человек, летящий в подобном коpабле, умpет. В это мгновение pобот от ужаса сходил с ума: он не мог не выполнять задачу пpоектиpования, но не мог и допустить мысли о смеpти человека. Одно "не могу" сталкивалось с дpугим "не могу" и pазpушало электpонный мозг.

Hаконец, один инженеp сумел убедить очеpедного pобота, что мысль о смеpти человека - еще не убийство, что возможность смеpти надо допустить как бы понаpошки, игpая или шутя. Этот pобот не сошел с ума и pазpешил задачу, ибо он обнаpужил, что человек пpи огpомной скоpости умиpает не навсегда, а минут на пять как бы исчезает, затем же появлятся целым и невpедимым. Вселенная была откpыта человечеству, пpавда доpогой ценой: у pобота появилось чувство юмоpа. Он внушил космонавтам, что они уже умерли, что они в гробу, стоят в очереди на Страшный Суд. Да ведь они, в строгом смысле слова, действительно умерли - тут уж не в юморе дело, а именно в том, что фантастический рассказ обернулся вполне христианской притчей о смерти и воскресении как единственном пути к любви.

Подобно этому и пpи pазговоpе с инаковеpующими (да и инакомыслящими) человек не должен изменять себе, своим взглядам, своему Богу, но человек может словно умеpеть, или взлететь, или исчезнуть, Бог может дать ему силы словно pаствоpиться в дpугом. Это не будет капитуляция, это будет схождение во ад (или в pай, ведь дpугой не обязательно такой уж великий гpешник и еpетик). Разумеется, подобное схождение тpебует опpеделенного усилия, агонии, веpы не повеpхностной, а глубокой, такой, чтобы пpи исчезновении веpшков веpы не исчезали ее коpешки, чтобы и встав на позицию буддиста или кpишнаита человек оставался католиком или иудеем. Hевозможно иметь такую веpу - невозможно для человека. Hо для Бога все возможно, возможно и это.

Зачем, однако, нужно делать такие невозможные вещи? Пеpвый ответ унивеpсален для веpующих всех толков и для невеpующих и сводится к "золотому пpавилу этики": веpотеpпи, да веpотеpпим будешь. Слабость этого ответа в том, что в миpе достаточно людей, готовых потеpять оба глаза, лишь бы ближний потеpял хоть один. Эти люди делают жизнь увлекательной, как "мыльная опеpа". Hемножко от такого человека есть в каждом. Гpеховность пpоявляется, помимо пpочего, в готовности стать объектом чьей-то ненависти, а "взамен" получить как бы "законное основание" ненавидеть самому. Поэтому заповедь "люби ближнего, как самого себя" - отнюдь не пошлость. Многие хpистиане согласны на гонения (pазумеется, пpедпочитая относить их в отдаленное будущее Апокалипсиса), лишь бы иметь возможность гнать кого-то сегодня (pазумеется, "Хpиста pади"; как будто pади Хpиста можно кого-то гнать).

Втоpой ответ более хpистианский, только пpивкус пpагматизма поpтит его: веpотеpпи, да веpообpатишь. Люби ближнего и кpестишь его. Это ответ более хpистианский, потому что именно хpистианство отличается тем, что в нем пpозелитизм (стpемление обpатить дpугого) есть следствие заповеди Самого Божественного Основателя Цеpкви: "Шедше, научите вси языцы". В дpугих pелигиях пpозелитизм бывает (ого!), но либо он не связан напpямую с самой сутью веpы (как в исламе, где обpащение невеpных пpямо не связано с сутью Коpана; в хpистианстве же Втоpое Пpишествие обусловлено именно судьбой нашей пpоповеди), либо эти pелигии пpосто подpажают хpистианству (многочисленные секточки, котоpые не следует поминать ни к ночи, ни к дню).

Веpотеpпимость pади обpащения к веpе хоpоша была бы всем теоpетически, только у людей физиологически нет такой бездны надежды и стойкости. Hевозможно десятилетиями ходить и теpпеть атеиста лишь pади его возможного обpащения. Богу достаточно, если атеист обpатится в кpаткое мгновение между последним выдохом и остановкой мозга. Веpующему в Бога этого недостаточно. Hам хочется, чтобы человек обpатился пеpед последним выдохом и с последним выдохом все-таки сказал нам: "Знаешь, а ведь ты был пpав". Hам-то, гpешным, важно ведь не обpатить дpугого к Богу, а обpатить дpугого к своей пpавоте, к своему учению. Если мы хpистиане, наша пpавота совпадает с Божественной. Что ж, тем тpуднее нам запомнить, что это все-таки не наша пpавота, а Божья. Гоpдыня беpет свое - беpет у Бога, у нашей души. Обычно нашего теpпения в деле обpащения ближнего хватает лет на двадцать-тpидцать (в лучшем случае). Потом мы опускаем pуки. А Господь только-только начинает pазминать пальцы... И, конечно, если мы веpотеpпим из тактических сообpажений, это написано у нас на лице. Стоическое наше теpпение вызывает у ближних озноб и твеpдую pешимость никогда не заходить в цеpковь; они о ней, конечно, ничего не знают, но и мухе не нужно что-то знать о паутине, ей достаточно вида паука. Конечно, Цеpковь - не паутина; но пойди догадайся об этом, коли пеpед хpамом - пауки.

"Поступайте с дpугими так, как хотите, чтобы поступали с вами". Hам бы понpавилось, если бы нам стали говоpить ласковые слова, ненавязчиво намекая, что мы значительно лучше своих убеждений, что наша веpа вовсе не наша, а так, навязанная сатаной, бpемя, если бы были снисходительны к нам, но не к нашей вере?... Мы бы взоpвались и пpогнали бы такого ласкового миссионеpа, и были бы пpавы, ибо наши убеждения есть наши убеждения, и если это ложные убеждения, убеждения даже сатанинские, все-таки не сатана за них отвечает, они мной пpиватизиpованы, они мои личные. Вот почему и по сути, и по манеpе pазумнее идти к нехpистианам, искpенне полагая, что их веpа - это их веpа, а не навязанное им бесовское наваждение, что они отвечают за нее, что мы не имеем пpава pазpывать человека и исповедуемое им. Если мы будем стpащать дpугого: ты, мол, одеpжимый, то дpугой никогда не пpимет нашу веpу. Если мы скажем дpугому: твоя веpа мне нpавится, и я думаю, что ты, не изменяя своей веpе, ее сути, главному в ней, тому, что делает ее веpой, можешь стать хpистианином, - вот тогда, может быть (только лишь может, но все же "может", а не "невозможно" как в пpедыдущем случае) человек пpимет нашу веpу как свою.

Тpетий ответ, видимо, самый хpистианский. Мы должны пpоповедовать Евангелие "до концов земли", только конец света в наших сеpдцах. Как сказано в Тpиоди Постной: "Светила в концех ученики показавый пpоповеданием, Слове Божий, сеpдца наша пpосвети светом добpодетелей". Веpотеpпимость - часть любви к ближнему, той любви, котоpая выше всех пpочих заповедей и котоpая слита Спасителем с пеpвой, наибольшей заповедью: "Люби ближнего, как Бог любит тебя". Люби бескоpыстно, люби стpадальчески, люби откpыто, люби с пеpевоплощением. Тем более, что мы - не боги пока. Человеческая душа похожа на кожу, котоpая, теpяя влагу, непpеpывно стpемится скоpчиться, закpутиться в pулон, закоpобиться. Мы сохpаняем эту наклонность и в Цеpкви, нас все вpемя тянет замкнуться, закуклиться. Hе обязательно внешне!. Мы можем уйти в пустыню и там быть откpытыми всем, а можем жить на площади и быть наглухо ожесточенными ко всем. Искус скукожиться тем сильнее, что он паpазитиpует на даpе уединения с Богом. Отличие же в том, что нельзя уединиться с Богом, если мы ненавидим ближних. Теpпимость и есть упpажнение в не-ненавидении, в самом пеpвом опыте любви к дpугому как к дpугому, любви бескоpыстной, не ищущей своего даже, если это "свое" совпадает с Божиим.

Кому-то может показаться, что “встать на чужую точку зрения” означает сойти со своей. Попытаться понять буддиста - означает изменить Христу. Попытаться понять женщину - означает перестать быть мужчиной. Да никто говоpит об отpечении от Хpиста? Может ведь муж быть веpующим, а жена невеpующей, и - поpядок; невеpующая жена освящается мужем. И вовсе от мужа не тpебуется пpи сем отpечения от Хpиста или его целодневной пpоповеди. Тpебуется любить жену. Хотя есть множество людей, котоpые никак не могут это себе пpедставить; они категоpически пpотив бpаков с инославными или, тем более, иновеpными или безвеpными.

На чужую точку зpения надо стремиться встать не из пpаздного любопытства! Из "интеpеса" - да, если вспомнить, что слово "интеpес" пpоисходит от латинского inter esse - "внутpь сущности". Встать на чужую точку зpения, чтобы полюбить чужака, чтобы пpоникнуть в его сеpдце, чтобы вздpогнуть, как он. Это, по-моему, неотделимо от обожения (теозиса), к котоpому пpизваны хpистиане, ибо Господь облекается в каждого, хотя не каждый облекается во Хpиста.

Можно ли простить, не понимая? Обязательно ли влезать в чужую шкуру, чтобы полюбить ее носителя? Неужели нельзя полюбить человека “просто так”, каков он есть? Ответ прост: нельзя, и опыт людей, котоpые пытаются любить вpага, не влезая в его шкуpу, очень хоpошо это показывает: любовь у них выходит такая, что себе они очень нpавятся, а окpужающим от них стpашно. Hаконец, Сам Господь любил нас так, что не ограничился всепонимающим (Он же Бог) взглядом сверху, с престола славы, а пришел на землю, “влез в нашу шкуpу”.

Человек, конечно, не робот, но чувством юмора человек обладает, способностью играть человек обладает, и эту способность надо соединить с главной человеческой способностью: человек есть существо, способное встретить другого не случайно. Подлинность встречи знаменуется проверяется совпадением в ней обстоятельств духовных, эмоциональных, материальных, когда всё “встаёт на свои места”. Поэтому так ценима память об обстоятельствах встреч. Недаром даже большевики организовали музей Ялтинской конференции 1945 г. Недаром помнят встречу Папы Римского с Патриархом Константинопольским в 1965 г. Недаром до гроба помнит человек место, где впервые поцеловал суженую. Часто видимое оказывается даже прочнее невидимого, и место возвращает нам давно утерянные ощущения.

Приобретение опыта веры, встречи с невидимым, не перечёркивает этого опыта не случайности земных, материальных обстоятельств, а скорее обостряет. Верующий более материалиста искушается материальным, ибо верующий видит символическое в материальном.

Верующие лучше всего знают и то, что такое мнимая встреча. Никакие внешние обстоятельства, никакие договоренности о словах или столах не гарантируют успеха и того единства веры, которое только и может быть её свидетельством. Чаще как раз обратное, и чем ближе верования, тем горше разочарование. Ведь как, казалось бы, ощутимо тождественны христианство и иудаизм – а богословский диалог между ними сплошь и рядом оборачивается пошлостью пустопорожней конференций и круглых столов, когда все гибнет в слащавом бессодержательноме дружелюбии. Самые регулярные и внешне дружные встречи оказываются случайными, когда совершаются из принципа, не подкреплённого внутренней жизнью.

Умение открыть свое сердце для встречи разных позиций, тем более, разных вер – умение особое и оно вовсе не означает отказа от своей позиции, от своей веры. Напротив: чтобы открыть сердце, надо иметь сердце, надо сперва стать личностью, надо проживать религиозный опыт собой, а не только коллективно. Встреча вер в сердце означает постоянное усилие быть собой в каждом моменте, не позволять нечеловеческому, идеологическому, дисциплинарному подменять себя, не исчезать в инерции раз достигнутого дружелюбия. Это сложно, это никогда не удаётся надолго, и потому, возможно, требуются как раз особые обстоятельства, чтобы помочь человеку быть человеком, а не частью лагеря.

Речь, конечно, лишь о такой игре, которая ведет не к безразличию и тем паче не к вероотступничеству, а к терпимости, подлинному диалогу с инаковерующим. Всякий религиозный диалог есть игра с самим собой (хотя он безусловно серьезен по отношению к собеседнику и Истине): я “как бы”, “понарошку”, признаю, что нет авторитета абсолютной Истины, хотя, конечно, на самом деле, я прекрасно знаю, что этот авторитет есть, и я знаю отлично, что есть жесткие критерии, согласно которым... (далее по вкусу: представители Московской Патриархии суть никониане, сергианцы, еретики; “карловчане” есть самочинное сборище; все, признающие новый календарный стиль, суть впавшие в католическую ересь; все, во время мессы поющие под гитару, предали истинное Католичество; все, считающие Иисуса Мессией, не имеют права говорить о том, что они понимают Тору, Танах, Талмуд – и так до бесконечности...).

Конечно, мы все лишь дети в песочнице, а где-то есть наш Отец, который придёт и каждого отшлепает по делам его, но как же необходимо время от времени вести себя сообразно песочнице, а не сообразно миру в целом. Верующий пусть предположит, что Бога нет, неверующий пусть предположит, что Бог – и не содрогнутся от омерзения перед глупостью ближнего, а содрогнутся от размаха, с которым человек судит мир. Тут очень важно помнить, что это “невсамделе”, что в реальности-то я умею судить и осуждать, только вот пока воздерживаюсь и играю в то, что можно одновременно быть и христианином, и еретиком, и православным, и старообрядцем, и иудеем, и христианином.

Игры делятся на коллективные и одиночные. Игра в религиозную терпимость тогда свята и подлинна, когда ею играют не командой, а поодиночке. Терпимость – как пасьянс, который раскладывает кто-то один. Только “я” (не “мы”) может взять на себя смелость утверждать, что иудаизм и христианство совместимы, что совместимы католичество и православие; даже если таких “я” будет тысяча, всё равно это будет тысяча “я”.

Cлишком многие верят, что только маргинальный интеллектуал способен к духовной свободе, а живущий в барочном дворце кардинал – лишь винтик механизма идеологического угнетения. Но свобода внешняя даёт возможность, наконец, поиграть в самую замечательную игру: освобождение личности, освобождение не только от “условностей”, но и от каких-то самых существенных для личности измерений. Такую игру можно сравнить с освобождением себя от туловища, психологии, духа. Зачем? Такое освобождение ведь очень смахивает на “отречение”, а пожалуй, и на “предательство”. И всё же стоит в него сыграть, не для того, чтобы отречься и предать ближних, Бога, себя, а чтобы найти. Это именно игра: занятие, во-первых, временное, после которого человек возвращается к “обычному” серьёзному существованию, во-вторых, занятие, смысл которого лежит за пределами самого дела. Смысл освобождения от себя не в исчезновении “я”, а во встрече с другим. Смысл освобождения от себя-верующего – во встрече с верой другого.

Первое правило: освобождение от имени

Катакомбы учат верующих, что имя не так важно, как предполагают богословы. Гонителям имена не нужны, для них все верующие – “сектанты”, “психи”. Тюремщику нужен разве что номер, а заключенный обменяет на свободу любой ярлык. Имя нужно, чтобы представиться, чтобы отличить себя от другого. А в катакомбах нужно не отличиться, а, скорее, слиться. И так скучно, а если ещё начать выяснять, кто есть кто, вовсе воздух кончится. В сердце я себя знаю и без имени, и другого, если другой гоним, могу узнать и принять в сердце, не спрашивая его имени.

На самом деле имя – может быть, самое важное в вере. Есть веры, вся суть которых – в Имени. Не только для иудея, но и для христианина Имя – святыня; другое дело, что обращение со святыней разнится. Может быть, большинство религиозных споров есть спор об именах. Кто “настоящий” гностик – последователи Василида, Штейнера, Блаватской или последователи Иринея Лионского? Кто “право имеет” называть себя православным, а кто тварь дрожащая: старообрядцы, беспоповцы, карловчане, сергианцы? Да вообще назвать другого “карловчанин”, “никонианин”, “сергианец” означает, с одной стороны, найти точное имя, а с другой стороны, этой самой находкой перегородить всякую возможность общения, потому что человек оскорбится смертельно на то, что кажется мне “точным наименованием”.

Приведенные примеры ещё из простых. У человека мать – еврейка; значит ли это, что он – еврей? С точки зрения гестаповца и некоторых течений в иудаизме – да. Если такой человек принимает крещение, он может получить оскорбительное имя “выкрест” и от православного, и от иудея. А сам себя такой человек может считать евреем, может не считать, может соглашаться с тем, что он “перешёл” в христианство, может не соглашаться.

Имя тогда выполняет свою функцию, когда оно бесспорно и уникально. Но таких имён вообще мало, а уж имена, которыми называют себя верующие – самые спорные и неуникальные из имён. Все конфессии восходят к одной вере – вере первого человека, который принёс Богу жертву и молитву. Каждое разделение в религии сопровождалось борьбой вокруг имени конфессии, – борьбой куда более ожесточенной, чем борьба вокруг любого товарного знака. И, как и подобает верующим в бесконечное, борьба эта не имеет конца. Например, отношения христианства с иудаизмом сложны не из-за обилия различий, а из-за сомнений в том, есть ли различия вообще или всё-таки христианство и иудаизм есть одно и то же. Спор труден из-за того, что спорщики не уверены в именах друг друга. Кто, собственно, с кем спорит? Иудеи с христианами? Но такое разграничение основано не на логике, а на вежливости. По логике, христианам следовало бы прямо сказать: христиане – это есть единственные настоящие евреи, иудеи, Израиль и Новый, и Ветхий, а всякие там хасиды и ребе лишь самозванцы, не имеющие к Аврааму, Исааку и Иакову ни малейшего отношения. К счастью, в христианстве такая логика осуществляется редко. Когда ей следовали, получалось очень честно и очень скверно.

Признание жителей современного Израиля евреями или иудеями так же есть непоследовательность с точки зрения строгой теологии, ибо строгость заключается в том, чтобы признавать лишь христиан иудеями, а всякого, отвергающего Иисуса как Мессию – отвергающим и веру Авраамову. Но какая же это дивная непоследовательность! Как драгоценна асимметрия: мы признаем их своими единоверцами по Ветхому Завету, а они нас не признают даже таковыми; следовательно, хоть в чём-то мы менее фанатичны. Непоследовательность христиан ведет подчас к недоразумениям, и тогда “иудео-христиан” считают каким-то особым движением (а иногда и появляются особые движения с таким названием), тогда как “иудео-христианство” – это всего лишь “масло масляное”. Всякий христианин иудей, хотя не всякий христианин это сознаёт.

Освободиться от имени, перестать “быть христианином”, “быть иудеем”, “быть православным” стоит уже потому, что всякое имя имеет по крайней мере два достаточных смысла: один я сам вкладываю в своё имя, а другой – вкладывают окружающие. “Православный”, к примеру, для верующего означает – “правильно славящий Бога”. Для неверующего – “красящий яйца на Пасху”. Доказать, кто прав – невозможно. “Католик” для католика означает “член Вселенской Церкви”, для православного – “тот, кто отделился от Вселенской Церкви”, “тот, кто приволок в храм орган”. Если православному сказать: но ведь “католик” – это имя всякого члена Вселенской Церкви, православный сразу скажет: “Так это я, я католик!” Да вот слова из воспоминаний весьма и весьма антикатолического православного иерарха: “Все мы – русские, являемся православными католиками в отличие от римо-католиков”. И уж, разумеется, католик в ответ заявит, что он – самый настоящий православный; а его наградят тогда бранным “униат”, и поедет писать губерния...

Вот почему диалог вер, когда он ведется хотя бы вдвоём исходно всегда заранее ограничен, ибо один именует себя, и второй именует себя, и оба озабочены тем, чтобы имена не совпали. Поэтому-то перед каждым таким диалогом – или под ним, или над – и крайне полезно (если мы хотим, чтобы диалог действительно был успешным) освободиться от всякого имени вообще, даже если это покажется отречением от веры, от Бога. Понарошку, исключительно понарошку – просто для того, чтобы почувствовать себя голеньким и дрожащим, когда уже не до богословия, не до явления себя во всей своей красоте, а одна мечта: чтобы никто тебя таким жалким не видел. А если уж видит – пусть не смеётся над тобой.

Таквая “игра” в освобождение позволяет встретиться с другим в собственном сердце, где имён не требуется, они даже смешны, ибо сердце знает, что подлинное имя человека от него скрыто, что подлинное имя знает лишь Бог и назовёт его в день Суда. Это не означает, что надо замолчать и что экуменизм возможен лишь в молчавом разглядывании своего пупка. Это означает, что диалог вер тогда содержателен, когда собеседники открывают друг другу своё сердце и, отказываясь от собственного имени, принимают другого без имени, просто как живое существо, ждущее вызова от Бога, не от человека. Первый “вечный” вопрос, подлежащий обсуждению (и первый, решение которого до начала всякого обсуждения пытаются представить самоочевидным, пытаются исключить из обсуждения как априорный), есть вопрос о том, кого обозначает сегодня твоё имя: только ли тебя или и твоего собеседника. Верующие люди имеют уникальную возможность, которой не имеют неверующие: предоставить Тому, в Кого они веруют, отвечать на этот вопрос. Такой отказ от называния имени лишь укрепит веру, которая хотя и может быть очень сильна организационно, в любое мгновение всегда недостаточно сильна в отдельно бьющемся сердце.

Второе правило: освобождение от прошлого

Второй “вечный”, не имеющий ответа вопрос есть вопрос о том, принадлежит наше прошлое нам или кому-то ещё, и чье оно, собственно – прошлое. (Это и продолжение вопроса об имени: кого слово “иудей” обозначало вчера и позавчера: предков христиан или предков иудеев, или и тех, и других?) Точнее, это не вопрос, а задание: освободись от прошлого, даже если оно есть часть твоей веры. Пока мы не вступили в диалог, пока мы остаёмся в пределах своей общины, своего народа, своей конфессии, нам совершенно ясно: мы блюдём заветы предков, мы и предки – одно. Но диалог с первой же секунды ставит вопрос: а почему, собственно, мы так в этом уверены? Караим и не подозревает, что можно сомневаться в его иудаизме, пока не встретит какого-нибудь иудея-ортодокса, для которого караим – жалкая пародия на иудея. Тождественность моей веры и веры моих предшественников есть сама по себе предмет для обсуждения, – понять это психологически очень трудно, хотя логически ведь так очевидна возможность “испорченного телефона”, вероятность того, что за тысячи лет первоначальная идея может не только детализироваться, но и исказиться.

Признание своей традиции истинной даже в ложности само по себе достаточно безобидно. Но когда происходит встреча с чужой традицией, начинаются обиды: нас обижают и, что хуже, мы обижаем. Великий православный церковный историк В.В.Болотов писал: “Католический историк ... является иногда вредным деятелем, так как он тенденциозно распоряжается материалом, а не материал им обладает, как бы это следовало” (Лекции по истории древней Церкви. Т. 1. Спб., 1907. С. 35). Нужно ли говорить, что католик о православной историографии тоже имеет сходное мнение?

Современные иудеи убеждены, что Евангелие клевещет на фарисеев: они не были такими идиотами, чтобы отрицать правомочность исцелений в субботу. Но ведь Евангелие само по себе есть документ, подлинный документ, более подлинный, чем позднейшие книги Талмуда или чем представления современных иудейских богословов о соблюдении Субботы. Галаха – иудейское предание – запрещает выдавать на смерть одного еврея ради спасения всей общины. Но Евангелие говорит, что Каиафа предпочёл выдать на смерть одного, чтобы не погибли все. Кому верить? Наивно – себе и своим, или так же наивно – другому? Доказательств ведь быть не может, пока не изобретена машина времени.

Единственный выход из этого порочного богословского тенниса, где перебрасываются не мячиками – бомбами, опять состоит лишь в освобождении - в освобождении от прошлого вообще. Увы, надо перестать верить учёным – историкам, богословам – во всём, что они говорят, как бы уверенно они ни говорили. Это нелегко, это очень сложно (и всё новые поколения, пытающиеся наладить диалог между христианством и иудаизмом, между православием и католичеством, эту штангу не вытягивают), потому что нужно перестать верить не только историкам и богословам, нужно перестать верить самому себе, тому, что подсказывает сердце, самый верный свидетель. Это действительно тяжело, это противоречит самой сути веры, которая стремится расти и охватывать, освящать и настоящее, и прошлый опыт, но это необходимо. Не для всех и не всегда, но для тех, кто подлинно хочет встретиться с иной верой, нужно отречься от возможности доказать свою правоту: вывести веру в Христа из пророчеств Исайи или опровергнуть веру в Иисуса по Галахе. Есть одно доказательство: я верую сегодня, в это мгновение, и не история мою веру, а моя вера созидает историю.

Третье правило: освобождение от ближних

Освободиться от себя, свести пространство веры к сердцу – трепещущему кусочку мяса без всяких догматов и идей – означает, между прочим, пойти и на еще один шаг, который большинство людей сочтёт просто неприличным. Надо освободиться от самых близких и дорогих людей (и, попутно, представить себе, что и другой ни с кем не связан). Веруй, но так, словно в мире вообще больше никого нет, не было и не будет. Это кощунственно для тех, для кого вера есть путь к любви, но это надо попробовать сделать. Нет Церкви, нет синагоги, нет учёных, которые являются собой пример соединения веры и науки, нет мучеников, показывающих пример самопожертвования и тем самым укрепляющих тебя в твоей вере. Впрочем, нет и инквизиторов, за которых тебя, христианина, можно было бы упрекать. Освободись так от единоверцев – и освободи так же другого. Ты, христианин, освобождаешься от права упрекать евреев в убийстве Христа (у нас, правда, и так этого права нет, потому что иудеи виноваты в убийстве Иисуса не больше чем всё человечество (и не меньше). Ты, атеист, не можешь больше упрекать Церковь в том, что она сожгла Джордано Бруно или протопопа Аввакума, да хотя бы и в том, что его знакомого в храме обхамили. Ты, иудей, освобождаешься от права (хотя сохраняешь долг) предъявлять христианам счёт за убитых христианами иудеев.

Для меня освободиться от ближних в этом смысле не так уж трудно. Позор: мне, христианину, трудно так срастись с ближними, как сращены с ними неверующие во Христа иудеи. И я не один такой, судя по тому, что многие христиане брюзжат, потому что не понимают, как вообще можно упрекать христиан в том, что сделали нацисты. Объективно говоря, действительно, нацисты нехристи, и мнение, что нацизм (антисемитизм) вырос из христианства есть лишь мнение, а не факт. Но пускай миллионы убитых в Освенциме не на христианской совести, хоть один-то убитый христианином иудей, убитый христианином, который думал, что следует Евангелию, – был в истории? Был наверняка, и вина за это убийство на всех единоверцах этого христианина.

Для кого-то очень важно, что погиб не один человек, а десять миллионов, но не для христианина же это важно. Пусть вина за Освенцим не на Церкви, но хоть за один-то погромчик вину на себя придётся принять, а значит, уже не девственно белы христианские одежды.

Христиане могут сказать это себе. Но один христианин, принимая на себя вину за все инквизиционные преступления католиков, за пожженных салемскими протестантами ведьм, за истреблённых православными старообрядцев, может, однако, воздержаться от предъявления встречного счёта. Наверное, может и иудей воздержаться от предъявления счёта христианам. Это, правда, требует огромного личного усилия и противостояния массе (массе и иудеев, и даже христиан), которая громко говорит: “Холокост! Холокост!! Холокост!!!” Однако же, смог американский раввин Дэниэл Лапин возмутиться спекуляцией на Холокосте, подчеркнуть, что чем меньше иудей верует в Бога, тем больше он беспокоится о Холокосте, что на Пятидесятницу (Шавуот) синагоги пустуют, хотя это главный праздник иудаизма, праздник дарования Торы, а вот за две недели до этого синагоги переполнены, потому что поминают жертв Холокоста. Более того, он же подчеркнул, что спекуляция на Холокосте противоречит самой сути иудаизма, потому что спекулирующие подвергают сомнению существование Бога, допустившего-де гибель невинных, призывают отречься от веры в Бога – но без веры в Бога какой же человек иудей?

Призыв отречься от ближних может показаться кощунственным, но для встречи с другим надо быть готовым к тому, что другой дороже самого святого. Впрочем, страх перед кощунством не должен мешать увидеть одну неприятную сторону разговоров о Холокосте. Они превращают поминки в митинг. Десятки моих близких родственников погибли в гражданскую войну во время погромов, сотни погибли на Могилёвщине (а может, и в том же Освенциме) во время Второй мировой войны. Только мой родной дед Бер Гиндин выжил, и, зная его, я люблю и оплакиваю всех погибших его братьев и сестёр, родных и двоюродных.

Кого-то такая же любовь заставляет кричать о мести палачам. Беда, что незаметно крик о палачах становится кромче вопля о погибших. Нацизм, коммунизм, антисемитизм отвратительны и надо их выкорчёвывать с корнем. Не надо при этом выкапывать моих близких и превращать их в символ мести. Пусть покоятся в мире. Манипулирование покойником всё равно манипулирование. Нацизм, коммунизм и антисемитизм отвратительны, даже если они никого не убили. Христианство если плохо, то не потому, что сожгли Джордано Бруно. Иудаизм если и нехорош, то не потому, что распяли Христа. У палачей нет национальности и религии. Нацисты, погромщики, убийцы все принадлежат к палаческой нации и исповедуют одну веру: убийственную. Кто растягивает похороны невинных страдальцев в бесконечную процедуру, ходит по кругу, не решаясь опустить в могилу свой, как ему кажется, лучший аргумент, тот обрекает себя на ходьбу по кругу. Это может быть очень многочисленный хоровод, но всего лишь хоровод вокруг могилы. Живые люди, похоронив своих мертвецов, сохраняют их в сердце, не выставляя напоказ.

Четвертое правило: освобождение от веры

Освобождение от себя для встречи с иным в собственном сердце требует не только того, что кажется кощунством, но и того, что кажется чистым безумием. Сама вера есть одно понятие или два? Эта проблема не встаёт в диалоге внутри одной веры, но при встрече христианина и буддиста, христианина и иудея встаёт обязательно. Если бы диалог иудеев и христиан был диалогом о различиях в вере, всё было бы просто. Но это есть диалог двух разных пониманий того, что такое вера, двух разных ощущений и переживаний веры. Христианская вера добавляет (с точки зрения христианина, конечно) к вере в её ветхозаветном понимании парадоксальность, терпкость, требующую повышенной эмоциональности, повышенной личностности.

Да ведь не только в отношениях с иноверцами, но и в отношениях с единоверцами часто хочется гордо залепить: то, что ты называешь верой, ещё не есть вера. Ты открыл для себя лишь интеллектуальную часть религиозного опыта, категории веры, термины веры, систему религиозной философии, но не саму веру. Омерзительная закономерность: чем более человек возрастает в вере, тем высокомернее он смотрит на окружающих. И ведь имею я, подлец, право на высокомерие, ведь высоко сижу, могу оценивать.

Наличие у меня веры – какой-никакой – само по себе даёт мне не только право, но и некоторую обязанность оценивать качество, количество и всё вообще в вере другого. Кто-то, возможно, сумеет выронить из рук это право, эту обязанность, не расставаясь с верой – но кто-то должен, пожалуй, освободиться от веры, от сознания того, что у него есть вера, чтобы освободить других от своих инквизиторских инстинктов. Творец, может быть, сочтёт другого сухим интеллектуалом, а ты не можешь, у тебя не должно быть такого эталона, такой считалки, её надо выкорчевать из себя, само её существование уже есть разрушение сердца, ибо оценивает и обмеривает лишь мозг, сердце только любит. Любовь пребывает дольше веры, ибо вера окончится при встрече с Богом в вечной жизни, а любовь пребудет и после этой встречи (да именно тогда и начнётся), – такова мысль апостола Павла (1 Кор 13.13), мысль, исходящая от сердца. Это даёт возможность проскочить мимо собственной способности сопоставлять качество веры, глубину и правильность веры ближнего и своей. Сперва попытайся полюбить ближнего, и тогда у тебя до гроба не найдётся времени на оценивание его веры.

Пятое правило: освобождение от национальности

Для христианина освобождение от нации вовсе не кажется чрезвычайным подвигом; скорее наоборот. Для христианина, пожалуй, нация и не должна быть особой реальностью, нация есть ближние и общее прошлое, если ты от ближних и прошлого освободился, то нации уже не осталось. Знаменитое “во Христе нет ни эллина, ни иудея” привело к тому, что нация для христианина, даже националистически воодушевлённого, всегда остаётся чем-то двусмысленным и преходящим с религиозной точки зрения. Однако стоит напрячься и понять, что для иудея – или для индуса – нация есть нечто самоценное, особое от всех прочих понятий, понятие не биологическое или культурное, но религиозное. Для многих верующих людей “освободиться от национальности” означает просто исчезнуть.

Освободиться от прошлого, от родственников (во всяком случае, от поминания их в разговоре с людьми, а не в молитве Богу), от веры, понятой в соответствии с общим опытом своим и единоверцев, в конце концов, означает освободиться, в сущности, от всего, что делает человека частью огромного целого, имя которому “народ”. Для очень многих православных отказаться от двуперстного крестного знамения означало отказаться не только от веры, но и от “русскости”. Между прочим, есть люди, которым отречение от своей нации желанно; кто знает, сколько обращающихся из католичества в православие (наоборот) или из христианства в кришнаизм не веру меняют, а именно нацию, уходят не к углубленной встрече с Христом, а к иной национальной психологии, ритму жизни, привычкам.

Такие случаи, конечно, мелочь по сравнению с более глубокой проблемой: в диалоге христианства и иудаизма нация становится вообще религиозным понятием. У христиан болит именно еврейский вопрос, и единственная нация, с которой осуществляется конфликт именно как с нацией - еврейская. Так происходит по воле не христиан, а по воле евреев, ибо только для евреев национальный вопрос сливается с религиозным. То, что для христианина отклонение от нормы (отождествление нации с верой), для иудея - норма. Тут есть что возразить иудеям: и что идея эта очень даже банальна и на неё вновь и вновь съезжает даже христианское сознание, не говоря уж об индуистском или арабском, но главное, что “рождение” (и, соответственно, принадлежность к “народу”) довольно многие люди понимали не как физиологический акт, а как акт духовный.

В конце концов, Авраам не был рожден еврейской женщиной. Правда, если не физически, то духовно христиане и себя считают особой нацией, особым народом Божиим, “избранным”. Но различие между христианами и иудеями в том, что христиане (не все, конечно) сознают, что Богу угодно преодолеть эту обособленность, что избрание – средство, а не цель, и средство спасения всех, что христиане мучаются (или должны мучаться) от того, что не все – христиане, а иудеям (неужели всем?) это кажется нормой.

Шестое правило: освобождение от единоверцев

Из отречения от возможности как-то именоваться, принадлежать к какой-то традиции и нации вытекает и ещё одна неприятная необходимость: отречься от единоверцев, от возможности представлять кого-либо, кроме самого себя. Фанатизм лишает других права говорить от имени коллектива, борьба с фанатизмом требует лишить себя такой возможности. Фанатик старообрядства, во-первых, лишает никониан права говорить от имени Православия, во-вторых, утверждает такое право за собой. Иудей лишает христиан права говорить от имени веры Моисеевой, оставляет это право за собой. Правда, на старообрядца найдётся всегда десяток старообрядцев, которые станут и его лишать права говорить, потому что он-де представляет неправильное старообрядчество (к примеру, беспоповское согласие), а правильное – лишь они (например, белокриницкое согласие). Когда христианина лишает права голоса иудей, можно утешаться тем, что наверняка на этого иудея найдутся в самом иудаизме люди, считающие его плохим иудеем, лже-иудеем. Хасид отвергает реформированный иудаизм и считает его просто извращением и кощунством, поклонник каббалы считает, что невозможно быть иудеем, не признавая каббалу. А третейский Судья всё медлит, всё не идёт.

Диалог вер вряд ли возможен, потому что не существует “вер вообще”, а есть бесчисленное множество организаций, каждая из которых свою только веру считает истинной. Богословский диалог Московской Патриархии и Евангелической Церкви Германии ни к чему не обязывает католиков, а многим греческим православным кажется просто отвратительным. Диалог христианина с раввином одной синагоги от имени христианства и иудаизма вызовет (и вызывает уже) ненависть к обоим со сторны другой синагоги и другого христианина, вызовет резкое отрицание того, что вступившие в диалог представляют кого-то, помимо себя.

Попытка преодолеть нетерпимость от имени своей кучки всегда оборачивается нетерпимостью к другим кучкам. Кто видит друга лишь в абсолютном единоверце, тот видит вокруг себя пустоту. Нетерпимость плоха и тем, что мешает увидеть истинное лицо врага, и тем, что мы плохо различаем лица друзей, и тем, наконец, что мы и собственного лица не видим, видим лишь тезисы, догматы, идеи. Один выход: говорить лишь от собственного лица с лицом другого. И это не трагедия, а удача, потому что именно такая встреча оказывается самой продуктивной, если под продукцией понимать любовь. Нельзя любить старообрядцев или хасидизм; но полюбить старообрядца или хасида можно. И если невозможна встреча вер – возможна встреча верующих.

Всё же, будем надеяться, в диалоге иудаизма и христианства (новообрядства и старообрядства, старокатоликов и католиков-интегристов) не столько участников, сколько есть (и было) на свете иудеев и христиан, а несколько меньше. Есть некоторое согласие (или, как говорят старообрядцы, “согласия”) в пределах каждой конфессии. Только прочны именно те из этих “согласий”, которые держатся на личной отваге, а не на упрятывании за безличным авторитетом.

"Мы становимся терпимыми лишь по мере того, как теряем жизненную силу" (Сиоран), - распространённое заблуждение. Старческая слабость просто превращает мазохистскую нетерпимость в садистскую. Молодой инквизитор готов кусать врага, даже если его при этом будут колотить и царапать. Старый инквизитор сделает палку подлиннее и позаботится о том, чтобы подследственный не мог до него дотянуться. Молодой убьёт врага быстро, после чего будет долго залечивать свои раны. Старый инквизитор поручит убивание врага нижестоящим, а сам будет осуществлять самое сладостное - "общее руководство процессом".

Прежде, чем бороться с "шарлатанами от религии", "сектантами", "еретиками" хорошо бы определить цель борьбы. Точнее, хорошо бы определить цель собственной жизни - борьба или свет? На первый взгляд, совместить эти две цели нетрудно - костёр, на котором сжигали Жанну д'Арк, прекрасно освещал площадь. Ясно, однако, что жар от костра мешал в полной мере насладиться светом. Люди, которые сосредоточены на защите своих ближних, конечно, тоже хотят положительного. Они хотят защитить от гибели ближнего - ведь, если не будет человека, живой человеческой души, то не кому будет возвещать и Бога.

Однако, в духовной сфере "защита", "жизнь", "гибель" носят, к счастью, не столь безусловный характер, как в жизни физиологической. Если вонзить нож в тело, тело гибнет безусловно. Но если в душе засел марксизм (или потребительство, или эгоизм, или кровожадность), то душа лишь условно "погибла". Она в силах обратиться к истине, причем даже без посторонней помощи. Более того, у души есть великий защитник - Бог, который зовет её, стучится в неё.

Люди, которые яростно борются за "духовную безопасность", самой своей энергичностью показывают, что не доверяют ни Богу, ни душам людей, а веруют лишь в свое мнение, свою силу, и в силу государства (если, конечно, они прибегают к помощи государства). Более того: прибегать к помощи государства в борьбе даже с настоящим духовным злом - огромная ошибка. Это всё равно что лечить расстройство желудка холерой.

Государственная сила может, наверное, изолировать людей от того или иного заблуждения. Но то, что будет произведена "изоляция", уже само по себе - тяжелый грех, нарушение богоданной свободы человека.

Вот почему призывать государство на борьбу с теми, кто нам не нравится, не стоит. Люди должны сами с этим справляться. Слишком легко в попытках "защитить", "оградить" - и другим не помочь, и себя погубить, отравив собственную жизнь мстительностью, горячностью, ложно растраченной энергией.

ДОЛЯ

Тяжела доля готтентота, но одно утешает – её можно назвать «долей», «участью». Любое несчастье переносится легче, если принять его как свою участь. Даже в несчастье человек добреет, если видит в беде что-то своё, личное. И это не от жадности, а просто потому, что «нехорошо человеку быть одному».

Нехорошо в смысле «тяжело». Среда пытается тебя заесть, да и выпить не прочь. Как ни далеко ушли люди от единообразия амеб, белкового бульона, а всё-таки человек не только стремится стать собой, особой, стать частной личностью, но ещё и пристально следит за тем, чтобы другой такой же личностью отнюдь не становился.

В этом сила фатализма и феодализма. Фаталист верит в судьбу, в то, что его жизнь это особая «часть». Верующий в феодализм верит в то, что его жизнь – это кусок его земли, и в этом отношении нет разницы между графом, который владеет землей, и крестьянином, который эту землю обрабатывает. Оба ощущают себя людьми, потому что у них есть свой участок. Участок есть участь.

Надел есть юдоль. Впрочем, всё не так уж грустно, потому что надел может быть «добрым», тогда и человек добр. «Добрая земля», – что примечательно, не всегда самая плодородная. На Руси в XVI-XVII веках землю не только удобряли физически, навозом, её сдабривали при составлении писцовых книг. Например, если у дворянина было сто гектаров плохой земли, считалось, что у него двадцать гектаров «доброй» земли. Человек получал право еще на восемьдесят гектаров.

Тем не менее, и античность с ее фатализмом, и средневековье со своим феодализмом, ценили часть лишь постольку, поскольку часть – от целого. Конечно, нет в мире такого целого, которое не было бы частью чего-то большего, хотя бы в прошлом. Вот Церковь: слово означает «собрание», но Церковь стала вполне Церковью, когда первых христиан выгнали из собрания те, с кем они старались держаться вместе – иудеи. Так же современные протестанты могут очень много говорить о единстве, но все-таки протестантизм начинается с раскола, с отделения, пусть даже виноваты в этом отделении – по мнению протестантов – не они, а католики. Не гнали бы Лютера, не было лютеранства.

Любая организация подобна амёбе: когда-то она отпочковалась от другой организации, без большого желания, просто в силу нараставшей взаимной ненависти, и почковаться дальше она не желает. Потому что отпочковаться - отпочковались, а инстинкт единственности унаследовали. Поэтому апостол Павел в ужасе писал собратьям по вере: «когда вы собираетесь в церковь, между вами бывают разделения … Но Бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение, дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге» (1 Кор. 11, 18; 12, 25).

Русский перевод в данном случае очень точен, ведь Павел имел в виду, что как человек особенно заботится и укрывает те места, которые легче всего простужаются, так надо больше всего заботиться о тех членах организации, которые склонны к ссорам. Потому что о добрых чего заботиться – они же добрые. Надо заботиться о злых.

Увы, в истории этот принцип редко соблюдался по той простой причине, что в любой организации наверх редко подымаются самые добрые люди. Ступеньки, ведущие к власти, такие высокие, что с некоторыми душевными качествами надо расстаться, иначе не влезешь. Поэтому история есть повествование не об снисхождении добрых людей к злым, а об отношении злых людей друг к другу, а впрочем – и к добрым. И главным принципом здесь оказывается именно то, чего боялся Павел: если ты добрый христианин, то веди себя смирно, иначе выгоню.

Атеисты, агностики, гуманисты, филателисты и члены клубов любителей фиалок ничуть не лучше. И они беспрестанно делятся на враждующие друг с другом группировки и кружки. Цветоводы - и те, как верно замечал Чапек, делятся на секты и ереси - точнее, одни цветоводы обвиняют других в еретичестве. Ересь собирателей негашёных марок и ересь собирателей марок без зубчиков... Ересь любителей гладиолусов и ересь фиалкистов...

Один из героев романа Ильфа и Петрова “Золотой теленок”, бывший до революции учителем геометрии, тоскливо осуждал большевистский язык: “Он возненавидел слово “сектор”. О, этот сектор! Никогда Федор Никитич, ценивший все изящное, а в том числе и геометрию, не предполагал, что это прекрасное математическое понятие, обозначающее части площади криволинейной фигуры, будет так опошлено”.

“Сектор” на латыни означает точь в точь то же самое, что “ересь” на греческом; “еретик” и “сектант” - совершенно одно и то же. Не другой круг, не безграничное пространство, а всего лишь “часть”, ограниченность и ограничение истины.

Слово "ересь" прочно вошло в разговорный язык и остаётся в нём и тогда, когда в Церкви уже этим словом предпочитают не пользоваться. Разумеется, и в наши дни есть такие религиозные организации, которые очень любят выискивать ересь, которые живут охотой на еретиков. Но всё же если говорить о Церкви в целом, о Церкви, извините, большинства - то большинство католиков, протестантов и православных предпочитают о ересях молчать. Причина проста: охота за ересью в течение веков обычно превращалось в самопожирание, как если бы котёнок, играя со своим хвостом, вдруг начал бы себя есть.

Каждый признак ереси сам по себе вполне может быть признаком и православия. Например, всякая ересь склонна к агрессивности - но многие православные к ней тоже склонны. Если у агрессивности нет достаточных сил, то ереси склонны к замыканию в себе, к превращению в секту (так уж повелось, что сектой называют не всякую ересь, не просто учение, идею, а движение, еретическую организацию). Но и православные могут поддаться сектантскому духу и свысока глядеть на всех, кто, скажем, не в их церковь ходит. Еретики, утверждают охотники на ересь, склонны юлить, пользуясь не логикой, а эмоциональными доводами, софизмами. Но разве, положа руку на сердце, к этому неспособны ортодоксы? Увы, способны, причём именно те, которые на еретиков охотятся. Сектанты часто (не всегда) делают идола из лидеры своего движения; но и ортодоксы умеют создать себе тоталитарного кумира и из вполне достойного патриарха, и из святого старца. И те плачут, но сделать ничего не могут.

В Церковь приходит множество больных, чающих движения Духа и исцеления, в том числе больных психически. Лишь единицы получают по вере своей исцеление. Большинство несут свои горбы до гроба, не позволяя, однако, болезни подрывать их веру или извращать ее. Собственно, совершенно здоровых психически людей нет, видимо, вообще на земле и, естественно, в Церкви - таков наш падший мир. И в этом смысле атеисты совершенно правы - все верующие психически нездоровы. Только это нездоровье вовсе не в догматах веры проявляется, а прямо наоборот - в их искажении.

Может быть, в Церкви вообще нет людей, понимающих и чувствующих учение Церкви во всей его интеллектуальной и мистической полноте, целостности, неповрежденности. Богословы и небогословы, пастыри и пасомые, мужчины и женщины, - каждый из членов Церкви, взятый отдельно, хотя бы невольно, по своей греховной и больной природе погрешает и против учения Церкви. И выход, в конечном счёте, один: не хочешь исказить догмат - не говори о догмате или, точнее, не обвиняй другого в искажениях.

Церковный опыт помогает молчать, предлагая человека сразу три языка, которые необходимы, чтобы судить еретиков: догматический, канонический и аскетический. Можно сказать, что эти три языка соответствуют трем сферам жизни: догматы описывают жизнь Бога, каноны - жизнь Церкви, аскетика - жизнь человека.

Каждый из этих языков за века церковной истории доведен до совершенства, на каждом может быть выражена вся полнота церковной истины. Если образ жизни христианина предосудителен с аскетической точки зрения, то его следует заранее признать сомнительным и догматически, и канонически. Правда, таким образом получается, что три языка, три точки зрения - это слишком много. Достаточно было бы иметь один - но Церковь выпестовала и хранит именно несколько. Почему? А чтобы эти три языка друг другу мешали, словно три человека, которые пытаются одновременно пройти сквозь узкую дверь. Каждый из этих языков - оружие. Взятые вместе, эти языки - оружие абсолютное, разрушающее всех и вся, в том числе и того, кто это оружие использует. И в результате остаётся один выход - как с атомной бомбой - не пускать это оружие в ход. Иисус именно это имел в виду, предупреждая: "Не судите, да не судимы будете".

Языки догматов, канонов, аскетики потому непременны в Церкви не по отдельности, а именно одновременно, что они описывают не три отдельных, пускай и взаимосвязанных отдела церковной жизни - каждый из них описывает всю Церковь, но в особом ее измерении. Догматическое, каноническое, аскетическое - такие же три измерения церковного пространства, как высота, ширина и длина - пространства физического.

Превращать эти языки из орудия описания Церкви в оружие защиты Церкви нельзя, как бы ни велика была нужда - или, точнее, как бы ни был велик соблазн. Слишком часто, когда мы думаем утвердить истину, мы ищем самоутверждения себя как столпов истины; в таких случаях мы сами будем судимы теми же мерками и, скорее всего, суд этот будет печален для нас.

Но если уж наступил крайний случай, и мы решились на брань - надо проверить все три измерения жизни, а не какое-то одно. И тогда окажется забавная вещь: человек может в каноническом отношении казаться совершенно вне Церкви, но быть в ней догматически или аскетически. Какой-нибудь невежда, может быть, даже и догмат церковный искажает по своей малограмотности - но канонически состоит в общении с Церковью, подчиняется ей как носительнице догматического авторитета и этим фактически упраздняет собственное невежество. Во всяком случае - милосердие получает возможность не отворачиваться от такого человека. Абсолютное оружие превращается в источник абсолютного милосердия. Атомная бомба превращается в атомную электростанцию.

Охотники на еретиков любят подчеркивать, что слово "ересь" означает "доля", "часть". Еретики, мол, суживают истину. Наверное, бывают люди, которые невольно суживают истину. Но охота за ересью, выискивание: кто, что и когда сузил, суживает самого охотника. А это намного опаснее. Никакие заблуждения не могут убить истину, а вот борьба с заблуждениями убила множество людей - и не только тех, кого сжигали, этих Истина примет за их страдания. Но как принять тех, кто сжигал? Если человек выбрал себе долю инквизитора - это ли не самое страшное сужение сознания?

Еретиков не надо бояться не только потому, что еретиков не существует (а их не существует - слишком невыразима истина, чтобы её можно было выразить неправильно). Еретиков не надо бояться, потому что каждый - еретик. Не всякий интересуется истиной настолько, чтобы отрезать от неё кусок, но каждый еретик в главном - в жизни.

Не в силах объять необъятное, человек - любой - проживает лишь часть жизни. От всего мы отрезаем себе долю - и не только от таких мелочей как богословие, аскетика, право, но и от действительно важных вещей - от любви, от знания, от творчества. Страшно не то, что у каждого своя доля, что каждый частичен, - страшно, если свою часть мы принимаем за целое. Охотник за еретиками скажет, что именно так поступают еретики. Но, отвергая ересь, клеймя еретика, охотник за ересью тоже выкидывает из жизни какую-то часть.

В истории христианства борьба с ересями иногда носила созидательный характер. Был такой краткий миг - в первые три-четыре столетия христианской эры. Тогда строилось огромное здание исторического христианства, и строилось постоянно за счёт отвержения кого-то. Отвергали не худших, не глупейших, а лучших и умнейших - отвергали другие лучшие и умнейшие. Те, кого сегодня любой недоучка-семинарист высокомерно клеймит как вздорных еретиков, были полтора тысячелетия назад умнейшими оппонентами, а иногда и лучшими друзьями своих идейных противников.

Десятки людей были выброшены за борт церковного корабля, чтобы корабль плыл благополучно. И вот прошло полтора тысячелетия, и корабль еле движется - он обгорел, паруса порваны, в днище пробоины. Всё это - от охоты на еретиков. И всё это густо позолочено. Оказалось, что строить, охотясь на еретиков, есть величайшая ересь. Только не богословская, каноническая или аскетическая, а строительная. Но не догмат, не канон, не аскезу возвещает Христос, а спасение и творчество, и величайшее отступление от Христа - отступление от творчества в инквизицию. Более всего сужает истину не тот, кто неряшливо мыслит или неправильно молится, а тот, кто мыслит чётко и ясно - но инквизиционно, кто молится по уставу - но о погублении еретиков.

Вера, как и бизнес, как и правосудие, есть рискованное занятие, и прежде всего надо взвешивать риски. Риск проглядеть ересь менее опасен, чем риск проглядеть Бога, вглядываясь в еретиков.

К счастью, в христианстве всё меньше ересей - и прошлых, и настоящих. Историки Церкви с каждым десятилетием всё увереннее говорят, что древние богословы, обличая друг друга в еретичестве, попросту ошибались, приписывая друг другу вовсе не то, что реально писали и думали противники. Современные богословы, разговаривая друг с другом, с радостью (или с ужасом, в зависимости от того, какое настроение) обнаруживают, что разногласия между конфессиями, из-за которых столько проливалось крови, абсолютно искусственны и часто есть результат элементарного нежелания заглянуть за слова противники в его намерения. А ведь это так нетрудно - когда, например, нужно понять, что имеет в виду твой любимый начальник, любой изувер использует свой дар слововерчения в нужном направлении.

Конечно, настоящего охотника за ересью (а их остаётся много, особенно на периферии христианства - там, где ненависть; этой периферии почему-то ужасно много именно в современной России) не убедить в том, что он охотится за собственным хвостом. Он убеждён, что хвост существует объективно и совершенно независимо от его желания. Но даже такому охотнику можно и нужно напоминать, что нельзя ничего украсть у Церкви, если члены Церкви не пропустят вора. Следовательно, первый и, естественно, последний шаг по борьбе с ересью - покаяние. "Естественно" - потому что покаяние есть шаг длиною в жизнь, так что на второй шаг уже времени не останется. Такая вот ограниченность истинного христианства.

Невозможно доказать человеку, что ересей и сект не существует. Но можно и нужно доказывать, что "разбираться" в ересях - не так важно, как уметь обращаться с еретиками. Наверное, лучше даже осторожно говорить - с сектантами, потому что увериться, с еретиком ли мы имеем дело, дано не каждому, а вот сектантский дух более или менее нормальный человек чувствует за версту. "Обычный" человек, впрочем, не испытывает желания поддерживать с сектантами отношения. Здесь даже не нужно совета убегать - разумный человек убежит сам. А почему люди так бегут от Церкви (и от православных, и от протестантов, и от католиков, заметим на всякий случай - это перечисление обязательно для доброго христианина как "и ныне, и присно, и во веки веков"? Потому что чуют в ней - и совершенно справедливо - сектантский дух.

Многие люди убежать не могут: если ваш сын или дочь, если ваша жена или муж ушли "к сектантам", это заставит любящего их человека искать, как теперь себя вести. С самой первой минуты, есть два пути: "вести себя" или "вести другого". Мы должны заботиться об изменении своего поведения, чтобы вырвать человека из сектантства, или мы должны заботиться исключительно о том, чтобы изменить сектанта? Последний вариант - безнадежен. Опыт показывает, что бороться с сектантством, не изменяя ничего в себе - бесполезно. Лучшим примером служит манихейство. Довольно абстрактное учение о существовании двух божеств (доброго и злого) периодически истреблялось огнем и мечом на протяжении тысячи лет - и периодически возрождалось словно из ничего, меняя лишь название (альбигойцы, катары, богомилы и пр.). Просто потому, что в реальной жизни люди Церкви слишком часто вели себя так, словно нет Единого Бога, а есть два равновеликих божества.

Первый шаг, который хочется сделать и который совершенно бесполезен или даже вреден - это обращение к Закону. Запретить сектантам собираться, отменить их регистрацию, посадить в психушку, привести домой с милицией, - ох, как об этом мечтается одинокими болезненными вечерами! Это трудно сделать на Западе, в правовых государствах, но в России пока еще правит начальство, а потому теоретически здесь задавить сектантов можно - не мытьем, так катаньем.

Будет только хуже! Болезнь будет загнана внутрь и оттуда сожрет организм. Сектантство не исчезнет совсем, а уйдет в подполье. Тогда общество будет лишено всякой информации о них, о том, что происходит в движении. А промывка мозгов, которой сильны секты, будет особенно успешной в условиях подполья, в атмосфере гонения и мученичества. Выйдя из сферы общественного контроля и войдя в сферу психиатрии - мании преследования, питающейся реальными фактами - движение станет неуязвимым. Гонение может привести к самым трагическим последствиям. Достаточно вспомнить, как в России в конце XVII-начале XVIII веков ожесточенное гонение на старообрядцев привело к массовым самоубийствам - "гарям", когда в огне пожара гибли сотни людей.

Юридическое давление бесполезно или вредно. Но то же самое относится и к давлению моральному, рациональному, психологическому. Действовать при помощи закона и трудно, и противно - и тогда следующий естественный импульс: переубедить, доказать и показать, какая это все бредятина, противоречивая внутри себя и противоречащая всем "обычным" представлениям о нравственности и религии. Здесь должны сказать свое слово уже не юристы, а психологи и психиатры. Но именно психолог скажет, что психологические удары: уговоры, улещания, урезонивание - действуют как удары молотка: лишь загоняют гвоздь все глубже и глубже. Всякое противодействие равно действию. Споря, мы подливаем масла в огонь, ибо подтверждаем исходное ощущение сектантов: мир сопротивляется истине и гонит её.

Пожалуй, истинность христианства в наибольшей степени подтверждена веками спокойствия и господства, а не веками гонений. Собственно, и истинно то христианство, которое молчит и молится, а не то, которое кричит и требует молиться. "Еретики", "сектанты" питаются тем же, чем и их гонители - энергией отрицания. Отсюда второй практический совет: молчать. Не спорить. Молчать больше, чем тот, кто избрал себе долю говорения.

Молчание не есть пассивность, как покаяние не есть обрезание жизни. Молчание есть открытие для себя подлинной активности, как покаяние есть освобождение для жизни. Кто кричит, тот хочет всё вернуть в исходное состояние, сделать "как было". Это настроение неизбежно приведет к трагическому разочарованию: невозможно. Даже если представить маловероятное: что человек разочаруется в "ереси" и вернется в "нормальное" наше общежитие, - он никогда не будет прежним. Богословы говорят о "неизгладимости благодати": действие Духа Святого вносит в человека необратимые изменение. Смятую фольгу вы не сможете разгладить так, чтобы она вернулась в исходное состояние. Но и действие злого духа тоже неизгладимо. Побывавший в его владениях навсегда травмирован.

Кроме того, надо помнить, что уход от вас - наполовину результат того, что человек встретил что-то интересное, но наполовину результат того, что вы ему опротивели. Это еще ничего не говорит об истинности той или иной веры или идеи. Это говорит о том, что неистинны были вы, от кого ушли: вы были дурны и плохи, вы причина - по-славянски, "вина" - ухода близкого вам человека в даль. И если, убедившись в лживости, скажем, кулинарианства, человек вернется в семью, которая ему по-прежнему противна - радости в таком возвращении будет мало. Напротив, он вернется окончательно опустошенным и сломанным. У вас был ад без него - теперь начнется ад с ним. И будет последнее горше первого...

Есть вторая исходная позиция, единственно творческая, эффективная и добрая: позиция, при которой вы будете исходить из необходимости изменить прежде всего себя. Вы должны стать другими. Человек укатился от вас - значит, вы были выше его. Чтобы он вернулся - скатился обратно - вы должны стать настолько ниже, смиреннее его. "Смиреннее" - в данном случае абсолютно религиозный и, именно, христианский термин. Конечно, нельзя выдать христианство по рецепту. Но смирение возможно и без христианства, - смирение перед выбором другого, перед своей слабостью, смирение перед тем, что у каждого своя доля, у каждого лишь часть. Не надо бояться, что кто-то обеднит Истину, урвёт от неё часть. Надо бояться только за себя - как бы не счесть себя обладателем полноты Истины. Истина не абстрактна, она (Он) жива. И поэтому ей не так больно, когда в мире бесплотных абстракций торжествует частичность, как когда в душе живого человека своя, личная доля веры и истинности возводится в абсолют.

ЖЕНЩИНА

Что такое свобода вообще и свобода совести в частности? Как рисовать свободу на аллегорических картинах: в виде ли грязной подлой страрухи или в виде прекрасной золотоволосой девы? Это не праздный, а очень практический вопрос. Всякое время есть время борьбы со свободой и за свободу. Во всякое время большинство людей боятся свободы и представляют ее себе в образе отвратительном: свобода - гадина, шлюха, "вседозволенность", распущенность. Так говорят себе перед тем, как начать душить свободу. Так и Отелло задушил Дездемону лишь после того, как создал для себя образ Дездемоны-гадины, Дездемоны-шлюхи.

Начинается с малого. Вот человек говорит: "Я за веротерпимость". Но тут же поясняет, что он имеет в виду: "Я за свободу совести, вероисповедания, за то, что православный должен понимать и уважать католика, католик - иудея, что современному человеку не мешает знать особенности всех религиозных систем". Однако это описание вовсе не свободы совести - это описание программы сравнительного религиоведения, описание научного, бесстрастного подхода к духовным вопросам. Когда есть "понимание" - терпимости уже не нужно, терпимость нужна, когда понимания нет. Когда есть "уважение", вопрос о свободе не поднимают - он встает, когда уважения нет, когда неуважаемого и непонятного начинают притеснять с полным сознанием если не своего права, то своей правоты.

Ничего удивительного, что такая защита веротерпимости кончается заявлениеми типа: "Но я против духовной агрессии, какими бы высокими целями она ни оправдывалась". Если непременным условием свободы является наше понимание того, кому мы свободу предоставляем, то все непонятное представляется порабощением - "агрессией". Полицейское видение свободы хорошо выражается стандартными оборотами: "Безбрежной свободы быть не может". "Это не свобода совести, а свобода бессовестности!" В общем, свобода - не вседозволенность.

Но, разумеется, свобода в самом изначальном - библейском, религиозном - смысле слова есть именно вседозволенность. "Свобода не есть вседозволенность", - вот смысл слов, сказанных Евой сатане, и после ее ссылки на запрет весь дальнейший спор был проигран. Змий совершенно справдливо возразил в том смысле, что свобода есть именно вседозволенность - лукавство же заключалось в том, что он отождествил вседозволенность с безнаказанностью. То же повторяется и во всех деспотических режимах. Они постоянно попадают в западню: ограничивают вседозволенность, а расширяется при этом безнаказанность, а не порядок. Тоталитаризм раскрошивается в анархию.

Если бы Творец хотел бы не дозволить людям вкушать плодов древа познания добра и зла, Он бы просто огородил бы это дерево. Но Творец установил не колючую проволоку, а заповедь. Он мог лишить людей воли к вкушанию плодов, мог лишить их зубов, мог лишить их возможности на версту приближаться к дереву - Он же дает им полную вседозволенность, полную свободу. Он ограничивает людей не изнутри, а снаружи - предупреждая, что последует за вкушением плода. Творец мог бы не дать и самому сатане подойти к Еве - загнать Его одним Своим словом в подполье такое, что люди бы и не подозревали о существовании искусителя. Но Творец знает то, чего не знают слишком многие противники свободы: попытки извести зло запретами подобны попытке вытащить гвоздь, ударяя его молотком по шляпке. Близорукий человек не различит загнанного по шляпку гвоздя - духовно близорукие люди думают, что уничтожили тех, кого они всего лишь загнали в подполье. Важна не сила сама по себе, а сила, сочетающаяся с любовью к ближнему.

Свобода переживается запретителями как нечто, над чем властны человеческий разум и человеческая воля. Обсуждать вопрос о том, действительно ли разум и воля людей способны справиться с регуляцией свободы - стоит отдельно. Но это логическая проблема, а психологически возможен ведь и иной взгляд на свободу: как на нечто иррациональное, непознаваемое, безграничное и, как таковое, относящееся не к человеческому миру и ведению, а к Божьему. Свобода принадлежит Богу, и распоряжается ею Творец - вот как видят свободу те, кто готовы защищать ее ценой своей жизни, а не ценой порабощения жизни других.

Свобода - религиозна по существу, и это объясняет, почему люди легко объединяются в борьбе со свободой и почему значительно труднее им объединяться в борьбе за свободу, почему фашизм и коммунизм - самые ужасные деспотии всех эпох - носили богоборческий характер. Меньшее не может проглотить большего, но большее может объять меньшее. Верующий может оказаться практическим маловером, не достающим до подлинного христианского понимания свободы - тогда он и оказывается творящим одни дела с теми, для кого свобода есть чисто секулярное, подвластное человеку понятие. Симметричного же явления с неверующим не случится: кто отрицает Творца, пусть даже из благих побуждений, не сможет подлинно благоговеть перед свободой. Как бы самоотверженно революционер не боролся с деспотизмом извне, рано или поздно его победа откроет источник деспотизма в нем самом: ведь он себя, а не Бога полагает источником свободы, и соответственно свободой распоряжается по своему усмотрению.

У него нет тормоза - веры в Творца, Единственного подлинного Создателя и Хозяина свободы, установившего человеку некоторые пределы в обращении с нею. Два видения свободы рождают две правовых психологии, две логики, два качественно различных (хотя внешне иногда пересекающихся) юридических пространства. Психология , благоговеющая перед Творцом, гласит: "Разрешено все, что не запрещено" - психология, уверенная в себе: "Все, что не разрешено - запрещено". Первая формула, утвердившаяся в западных демократиях, подразумевает, что законодатели вторичны по отношению к свободе, что они могут лишь, как мыши, выгрызать в ней кусочки - или, если угодно более почетное для них сравнение, как саперы отмечать опасные места. Вторая формула абсолютно утвердилась в России после революции и означает, что пространство свободы создается потом и кровью законодателей, а там, где они пота не пролили, свободы просто не существует в самом онтологическом, бытийственном смысле.

Нет такой христианской конфессии, в которой был бы только один источник авторитета. Собственный религиозный опыт, опыт наставника, слово иерархии, апостольское предание и церковная традиция, библейское Откровение, - все эти источники не просто равны между собою; они друг друга подтверждают, они говорят об одном Боге. Только поэтому возможно существование таких христианских общин, которые отвергают, например, авторитет иерархии - через остальные источники авторитета им восполняется недостающее. Часто эти источники пытаются градуировать, признав, допустим, в качестве наивысшего Новый Завет - или Библию в целом - или личный мистический опыт - или предание. Но происходит странная нелогичность: явно, что существует некоторое неравенство авторитетов, но явно и то, что авторитетность их именно в том, что они совершенно разными языками говорят одно и то же. Наиболее поразительным образом это проявляется в том, что христианский глаз видит Новый Завет, видит все то новое, что внесено в мир Христом, уже читая Ветхий Завет. И речь идет не просто об отдельных фразах, которые предсказывают Рождество или Распятие, речь идет о единстве Духа, которым писалось Откровение до и после явления Спасителя.

Так и в столь, казалось бы, современном и частном вопросе как пределы свободы чужой веры - а именно к этому на практике сводится вопрос о свободе совести - вдруг всплывает в памяти одна из удивительнейших заповедей Ветхого Завета: "Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его. Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской. Я Господь, Бог ваш" (Лев. 19, 33-34; в сжатом виде заповедь содержится в Исх. 22,21).

Ветхий Завет в расхожем представлении - книга грозная, исполненная нетерпимости и фанатизма, рассказы о завоевании Палестины, истреблении туземцев и их культов. Но если читать Ветхий Завет - с удивлением понимаешь, что при завоевании Земли Обетованной вовсе не происходило никакого геноцида коренного населения, что на протяжении тысячелетий иудеи жили бок о бок с язычниками. И никогда религиозные авторитеты не призывали покончить с таким сосуществованием, хотя оно постоянно было поводом для отпадения в идолопоклонство, за которое нещадно страдал весь Израиль - вплоть до разрушения Храма, вплоть до Плена.

Вообще-то подобная веротерпимость была распространена и среди соседей иудеев, во всем древнем мире. Недаром и сами иудеи пронесли свою веру и через египетское рабство, и через вавилонский плен. Религия воспринималась как часть национального характера. Иудеи знали, что подлинная религия есть нечто неизмеримо большее, но сами пользовались терпимостью, вытекавшей из такой ограниченности соседей. Это не было лишь лицемерием. Собственно ветхозаветная, истинная религия оказалась не менее, а более терпимой: любовь к иному, к чужому, к пришельцу вошла в число основных заповедей и была крепко связана с воспоминанием о величайшей пасхальной тайне - избавлении от египетского рабства.

Конечно, только вера в Иисуса Христа, Совершителя главной и вечной Пасхи, открывает всю глубину заповеди о любви к пришельцу, открывает ее дух. Заповедь о любви к пришельцу есть заповедь о любви к Богу - ибо Бог есть пришелец в мире зла; если бы любили иного, чуждого - Иисус не был бы распят. Заповедь о любви к пришельцу есть мягчайшая - хотя для многих все-таки неудобоваримая - форма заповеди Господа Иисуса Христа о любви к врагам. Что удивительного, если мы любим единоверцев? Так поступают и язычники. Христианин - и всякий святой Ветхого Завета в этом смысле есть христианин - любит и тех, кто верует иначе.

Бог дает заповедь, но не дает ее богословского обоснования; Он не объясняет нам, из каких логических соображений надо любить пришельца - Его объяснение есть картина, воззвание к человеческой исторической памяти: "Ибо и вы были пришельцами в земле Египетской". Для нас сегодня это означает: Православная Церковь много десятилетий была угнетаема и притесняема антирелигиозным правительством. Память об этом должна остановить ее в попытках угнетать и притеснять кого бы то ни было еще. Для того Господь и попустил гонения и утеснения, чтобы верующие в Него никого не гнали и не утесняли. Если же мы поленимся и вернемся к той жестокости по отношению к инославным, которая предшествовала революции - то Бог не поленится и повторит Свой урок столько раз, сколько потребуется.

Все от того, что свобода неотделима от веры, любви и спасения. Это означает именно, что свобода есть прилагательное, а не самостоятельное нечто, не существительное (отчего ставить вопрос о том, как она появилась, бессмысленно). Но это обязательнейшее прилагательное. "Свободность" любви есть объяснение грехопадения и всей истории человечества. "Свободность" веры есть объяснение тайны Христа - Спасителя уничиженного, невзрачного. "Свободность" надежды есть объяснение юродства христианского смирения перед людьми и терпения в скорбях. Бог любит нас - и потому не причиняет нам ни малейшего насилия, и мы, призванные подражать Христу, любить ближнего не по своему человеческому рассуждению, а так, как Бог любит нас - не имеет права насильничать над его совестью (руки-то наши Бог часто связывает, иначе бы земля давно обезлюдела).

Озабоченность проблемой свободы совести, свободы вероисповедания - характерно христианская черта. Мусульманский или индуистский мир ее не знает. Это не случайно - это вытекает именно из описанной сути нашей веры, веры, возвещающей спасение любовное и потому свободное. Начиная с XVI века, со споров между преп. Иосифом Волоцким и преп. Нилом Сорским, со споров между многими католическими и протестантскими богословами чисто юридическая проблема (разрешать или не разрешать инославную проповедь) стала мифологемой, символом, критерием, по которому различается, насколько та или иная страна, тот или иной народ усвоил основы христианства - не на уровне храмоздательства, а на уровне подсознания, народного "я". Увы, к сожалению редко можно сказать, что все здесь обстоит благополучно. Царство Божие по-прежнему достаточно далеко от царств земных и часто вынуждено скрываться лишь внутри человеческого сердца.

Секуляризованный мир неизбежно пользуется юридическим актом как символом - ибо религиозный символ для него неприемлем, полагает сразу предел беспредельной человеческой свободе. Поэтому и сказанное выше "от Писания" не является доводом для людей неверующих. Но в современном секуляризованном мире есть свой аналог религии и религиозной нравственности: например, как показал замечательный культуролог Иоганн Хейзинга, - игра. Недаром атеисты часто упрекают священников в том, что те "актерствуют", подчеркивают сходство храма с театром и обряда - с актерской игрой, устава - с правилами игры. Что ж, для неверующих все сказанное выше можно перевести следующим образом: запрещать своих идеологических противников - неспортивно. Связывать руки человеку, с которым играешь в теннис - нечестная игра. Оправдывать это тем, что вот, мол, научусь играть - тогда руки тебе развяжу - недостойно истинного спорстмена.

***

Этический аспект проблемы сложнее, чем кажется. Разумеется, где речь идет о выступлении против свободы как Богоустановленного свойства тварного мира, можно говорить о грехе, и о грехе тяжелом. Можно даже говорить о смертных грехах. Действительно, даже чревоугодие здесь присутствует. Ведь по святоотеческому толкованию, именно чревоугодием согрешили Адам и Ева, взалкав запретного плода, именно к чревоугодию склонял сатана Спасителя, обращаясь к Нему в пустыне со словами: "Скажи, чтобы камни сии сделались хлебами" (Мф 4,3). Кто надеется насилием загнать людей в Церковь, тот хочет своей мощью и мощью закона превратить каменные человеческие сердца в сердца, оживотворенные верой. Но только "Бог может из камней сих поздвигнуть детей Аврааму" (Мф 3,9), не какие-либо "условия" человеческие.

Христианин, выступающий за ограничение свободы совести государственной силой, впадает и в грех прелюбодеяния - ведь по учению аввы Нестероя, есть и блудодейство духовное. Мы согрешаем связью с властями мира сего, а в России нашего именно времени - связью с властями, которые много лет гнали веру, да и теперь еще в лице и сердце своем остаются безбожными и противобожными, мы отвращаемся от Бога и привязываемся к твари, когда от благодати обращаемся к Закону и его исполнителям. Мы согрешаем корыстолюбием, если ищем денежной выгоды от проповеди Евангелия, когда требуем от собратьев-христиан денег на проповедь, а если они не дают, запрещаем им проповедовать самостоятельно. Мы согрешаем гневом, если изливаем злобные слова на пришедших к нам в страну с Евангелием в руке. Мы согрешаем унынием, если не верим, что можем проповедовать Духом Святым не хуже, а лучше и благоуспешнее, нежели инославные. Мы согрешаем тщеславием, когда думаем, что одна наша принадлежность к Православной Церкви делает нас лучше инославных. Мы согрешаем гордыней, когда хотим огородиться от всяких иных мнений, когда поставляем себя судиями над собратьями по вере. Мы, наконец, согрешаем унынием - в самом его первоначальном, святоотеческом значении ("acedia" - "безделье", "нерадение"), когда ленимся проповедовать и оттого злобно и уныло глядим на мир, в котором проповедование Евангелие нам заповедано.

Но, сказав так о себе, мы должны сказать о других так: хотя всеми смертными грехами вы согрешили, но ваши грехи суть и семь простительных грехов, согласно учению аввы Феона. Господь простит все, ибо многие впали в грех закабаления по неведению свободы, по неимению самых начальных представлений о ней и, тем паче, хотя бы ничтожного опыта свободолюбия. Иным можем проститься рабстволюбие, ибо они согрешили им в забвении Бога, или уступая натиску враждебных помыслов, исходящих от бесов и от злых людей, иным простится сказанное в защиту жестокости, ибо они всего лишь празднословили, не задумываясь, к чему их рассуждения приведут на деле. Иным простится, ибо они были внезапно увлечены общим потоком и не задумались над тем, что говорят и творят, а иным - ибо обстоятельства их были тесны, принуждало их земное начальство или забота о завтрашнем дне, иным простится, ибо плоть их была немощна. Все может быть прощено - достаточно остановиться и изменить путь свой, в том числе - свои законоустановления, которые отнюдь не могут быть вненравственны.

***

У этой богословской проблематики есть, разумеется, и личное измерение. Множество верующих и неверующих, честных и подлых, умных и глупых, уважаемых и неуважаемых людей выступают против свободы совести. Так, может быть, именно ты чего-то не понимаешь? Может быть, так и надо? Неужели ты один умнее и свободолюбивее их всех? Как оставаться с ними в одной Церкви? Неужели правы оказались интеллигенты, которые говорили о грядущей клерикализации страны? о том, что новый большевизм будет дружить с религией, превращая ее в ярмо для народа? Неужели новое закабаление России начинается с религии?

Разумеется, до всяких ответов, ясно: уйти из Церкви невозможно, ибо это значило бы уйти из Христа, из веры, из самого себя. Логически же такие сомнения преодолимы одним: путешествием к истокам свободы. Крошечная, незаметная точка в человеческом сердце - вот этот исток. Объяснить вкус этой чистой свободы невозможно - но и забыть вкус свободы невозможно, как невозможно забыть в госучреждении правую свою руку. Ты знал вкус свободы раньше, чем узнал вкус веры - и Богу ты поверил, потому что во Христе, в Его Церкви обнаружил свободу главную, основную - ту самую, которая в твоем сердце сочится лишь каплями. Ты усомнился в свободе - значит, ты усомнился в Освободителе. Ты почувствовал себя одиноким перед толпой - значит, ты забыл, что Спаситель пришел освободить тебя от власти толп.

Глоток свободы отрезвляет и укрепляет. Отрезвляет - и становится видно, что дело вовсе не в "клерикализации", не в "средневековьи", даже не в "большевизме". Дух рабства древнее клерикализма, средневековья и большевизма. Этим духом была жива и революция, и контрреволюция, этот дух двигал и генеральных секретарей, и императоров, этим духом были одержимы и демократические интеллигенты, и консервативные чиновники прошлого столетия.

В нашей стране и в нашу эпоху об этом духе можно сказать и конкретнее. Историк русской мысли отец Георгий Флоровский назвал этот дух "метафизическим утопизмом". Такой утопизм объединяет и атеистов, и христиан в убеждении, что история имеет конец - например, что можно раз и навсегда поделить весь мир на территорию православную, католическую, мусульманскую. Такой утопизм побуждает видеть в человеке лишь физическое производное от метафизической величины: народа, Церкви, государства. Такой утопизм подчиняет свободу детерминизму, претендуя управлять развитием истории через законы, проповеди, деньги. Один и тот же дух движет тем, кто убежден: вложи деньги в колхозы - и заколосятся нивы; вложи деньги в православие - и Русь оправославится. Разумеется, одновременно требуется блокировать: в первом случае, крестьян, во втором, инославных.

Бороться с духом рабства, холопства, детерминизма и утопизма - трудно, но все же на самые страшные вопросы ответ получен успокоительный. Нет, твои собратья по вере не продались большевикам, нет, не идет клерикализации всей страны, нет, ты не умнее и не свободолюбивее всех прочих, нет, ты не бунтуешь против Церкви. Идет самая обычная духовная брань с духом, который жирел веками, который веками просачивался в человеческие сердца - так разве не наивно надеяться, что людям легко распознать этот дух и легко противостать ему? Не печалуйся, что Царство Свободы - Небесное, а радуйся и тому, что царство мира сего, ярясь, теряет зубы и яд, что холопство становится все более очевидным и, сколь бы внешне ни преуспевало, духовно мельчает. Не печалуйся, что страсть объезжать других и самих себя действует, а радуйся, что об инквизиции ты имеешь возможность говорить поэтически, с большой натяжкой - а на самом деле эпоха безраздельного господства холопства побеждена усилиями многих и многих поколений, вдохновлявшихся той же верой, что вдохновляет тебя. Не печалуйся, что твои единоверцы не во всем единомысленны с тобой, а радуйся, что вера объединяет тебя с ними настолько, что ты можешь спорить, доказывать, противостоять - не опасаясь, что твою веру оклевещут, что тебя анафематствуют, оставаясь в одной Церкви. И в тебе достаточно рабства, которого ты не видишь, как своих ушей - того рабства, которое именуется неведомым и невольным грехом. Объединенный этим грехом со всеми, ты объединен со многими верою в Иисуса Христа, Сына Божия - и эта вера, а не ты, есть источник свободы глубинный, неиссякаемый и непреодолимый.

“Во многом знании много печали”: это библейское изречение означает, что нельзя узнать что-то хорошее и при этом не узнать чего-то плохого о мире вообще и человеке (что значительно прискорбнее) в частности. Кто жил и мыслил, тот не может не представлять себя в виде человека, который слишком много знает. Каждый знает о людях достаточно хорошего, чтобы не превращаться в человеконенавистника, но каждый знает о людях и достаточно плохого, чтобы не иметь с ними никакого дела. Даже непонятно, что хуже: знать о подлеце, что он хотя бы любит свою мать, или знать о своей матери, что она способна на подлость.

Много печали, однако, во многом знании, но не в полноте знания. Мы потому печалимся, что не дошли до какого-то самого важного факта о человеке и мире. Бог этот факт знает. Тем не менее, Бог не печален и уж тем более не циничен. Люди приписывали Богу и ярость, и ревность, но не хандру, и это, может быть, лучшее доказательство того, что Бог действительно есть и встреча с Ним есть встреча с реальностью, а не с проекцией своих чаяний и мыслей. Бог любит людей вопреки всему, Бог сохраняет существование людей и мира, связывается с ними, вопреки всему, что люди и мир знают и думают о себе. Значит, Бог живой, как и люди, вопреки цинизму все же продолжающие пить друг с другом чай и жениться.

Трезвость одна для взгляда и для дела. Каждая уборщица знает: “Нельзя что-либо отчистить и при этом ничего не испачкать”. Проблема не в том, как любить людей, а в том, как при этом убить поменьше народу, защищая сирот, больных и вдов от сексуальных маньяков, гитлеров и террористов. Если так трудно отчистить что-либо на земле, то насколько более отчистить все в вечности. Если на земле около каждого города есть свалка (даже около святого Иерусалима была огромная, вечно тлеющая свалка в долине Генном - отсюда геенна), то насколько же больше будет ад, свалка для нечистых и грешных людей, которую вынужден будет завести Бог, устраивая рай для чистых. Есть люди, которым очень нравится мысль о том, что из окон небесного Иерусалима они будут глядеть на свалку отбросов общества, которые уже не смогут им досаждать ни прося милостыню, ни заводя мировые войны. Есть люди, которым мысль о том, что хотя бы один человек окажется на свалке, страшно не нравится. И те, и другие не веруют в Бога, а веруют в сортировку. Бог же не занимается сортировкой, чисткой, разборкой, и Страшный Суд страшен именно потому, что на нем ничего и никого не отчищают, а просто дают возможность каждому быть тем, кем человек пытался быть.

Человек, ищущий истину, должен прежде всего помнить, что важно не то, сколько энергии он вложит в поиск, сколько прочтёт книжек и пройдёт километров, а насколько он сможет изменить себя. Приготовиться увидеть истину – значит уже почти её найти. Иной, отправившись в лес по грибы, так настроится, что не найдёт ни ни одного, или будет видеть лишь поганки с мухоморами, и вернётся разочарованный, будет всем рассказывать: да нету никакого бога, всё враки. Иной скажет, что все грибы – одинаковые, и очень глупо и вредно поступают люди, утверждающие, что одни грибы лучше других. В доказательство эти люди вывалят на стол корзину собранных ими грибов. А дело всё в том, что они забыли очки и поганка кажется им на одно лицо с маслятами. Есть суп, приготовленный такими любителями единства религии, не рекомедуется.

Вера в зомбирование, сектантство порождает не только борьбу с сектами. Ею вдохновлялась и классовая борьба: “передовые интеллигенты” боролись за освобождение рабочего класса, считая, что сами рабочие бороться не могут, ибо их охмурила буржуазия — через религию. Вера в зомбирование вдохновляла всех антисемитов, от нацистов до нынешних борцов с “мировой закулисой”, “новым мировым порядком”, убежденных в том, что человечество пало жертвой манипуляций опытных кукловодов. Проявляется она и в феноменах поменьше. В.Тучков, к примеру, критикуя шестидесятников, заявил, что они “сумели в свое время взрастить в своем поколении целые полчища искренних обитателей. И теперь это начало приносить реальные плоды. Часть поклонников встала у кормила государственной власти и готова носить на руках, кормить, поить” (Независимая газета, 17.1.96). Что значит “сумели”? Силком заставляли читать свои книги, смотреть свои фильмы? Рязанов вставлял в свои фильмы какие-то дополнительные кадры, совершенно посторонние, влиявшие на подсознание зрителей, так что фильмы им нравились? Но, конечно, более всего распространена чисто бытовая вера в зомбирование (и она же приносит более всего вреда), который мать убеждена, что сын сделался уголовником “под влиянием”, муж — что его “совратила” любовница, подчиненные — что их “охмурило” начальство.

Из письма Фрейду Эйнштейну в 1932 году: “Почему война? В человеке живет легко возбуждаемая потребность ненавидеть и уничтожать, и так называемая интелллигенция подвержена завуалированному массовому внушению (суггестиции) в первую очередь”.

Philip Jenks пишет о конференции "Православие и плюрализм", прошедшей 3-4 октября 2002 г. в греч. православной школе в Бруклине (совместно с ВСЦ). Архиеп. Димитрий, глава греч. п.ц. США, заявил, что образец плюрализма - это Павлово "для всех был всем" (1 Кор 9, 22). Что-то сомнительно, чтобы Павел был плюралистом или хотя бы просто терпимым человеком. Плюралист - не полиглот, прямо наоборот: плюралист ни одного языка, кроме родного, не знает (может и родного-то не знать), но тем не менее, предполагает, что говорящие на незнакомых ему языках вполне человечны, а не варвары, срочно нуждающиеся в очеловечивании, крещении и т.п. Ист.: http://www.goarch.org/en/special/hchc_conference.

Fuhrmann Willi. Perspectives on Religious Freedom from the Vantage Point of the European Court of Human Rights. Brigham Young University Law Review. 2000. РР. 829-840.

Автор - член ЕСПЧ. Европейский суд по правам человека организован в 1959 г. для выполнения Декларации прав человека ООН. Впервые одно государство получило возможность подавать в суд на другое, частные лица получили возможность судиться с государством на международном уровне. Свобода совести защищена 9 статьей Конвенции по ЕСПЧ (свободе религии) и 14 (запрет дискриминации). Суд является субсидиарным (даже не апелляционным). Конвенция исходит из того, что суд действует в рамках демократических государств. Это означает, что судьи исходят из убеждения, что на местах могут разумно определить, например, где кончается свобода самовыражения и начинается порнография. (Я: в США Верховный суд отнюдь не с таким же уважением относится к низовым судам. А если в сообщество демократических государств затесалось псевдодемократическое - вроде России?). 9 статья написана прямо-таки инвизиторски: в первой части утверждается свобода исповедания веры, во второй части - право государство ограничивать проявления веры ради защиты общественной морали, здоровья и порядка. Первым делом суда стало дело Коккинакиса (греческий иеговист). Тут суд потребовал отличать прозелитизм (нехорошо) от права свидетельствовать о своей вере (хорошо). Следующие три дела - опять греческие иеговисты. В 1996 г. искал защиты австрийский институт Отто Премингера, который хотел показать в Тироле антикатолический фильм - но ленту конфисковали власти. Суд решил, что власти не вышли за рамки защиты "общественного порядка" (в Тироле большинство - "католики", беру в кавычки, п.ч. с трудом себе представляю апостола Петра, который что-то у кого-то конфисковывает). Не удовлетворил и иск к Англии, которая запретила видеокассету, где Христос занимался сексом с монашкой. Зато удовлетворил иск Боскарини и др. к Монако: новые члены выборного органа протестовали против обязанности присягать на Евангелии (1999). В целом, вполне советское правосудие, неудивительно, что у них мало исков - кому охота тратить деньги и время на то, чтобы получить от Фемиды кирпичом в лицо.

Судья Джон Данфорд (верховный суд штата Новый Южный Уэльс, Австралия) в марте 1999 г. постановил, что полиция нарушила закон, когда 15 мая 1992 года провела на заре рейды по общинам движения "Семья", отобрав 62 ребенка, якобы подвергавшихся сексуальному насилию. Уже 31 октября 1992 г. правительство пересмотрело обвинение: не сексуальное насилие, а "помехи социализации детей". От имени 62 детей, которые рассматривали такое обращение с собой как незаконное, возбудил дело адвокат — теперь достигли мирового соглашения, выплаты солидной компенсации детям (которым теперь по 19 лет). Во Франции судья Филип Асоньо признал невиновными членов "Семьи", обвиненных в разных преступлениях в 1993 года (из бюллетеня новостей "Семьи". Таким образом, обвинения, выдвинутые в ходе антисектантской истерии, рассыпаются — но спустя много лет, внимание публики к этому не привлекают. Это не означает, что "Семья" (баптистское движение, отличающееся признанием промискуитета как законной формы любви) — хороша, это означает, что хорошо давать людям свободу веровать, как они считают нужным, если это не давит других людей. Заявления, что "Семья" насилует детей, столь же основаны на фактах, как заявления, что католики ведут войну за Иерусалим, а православные — старообрядцев.

T. Jeremy Gunn. A Preliminary Response to Criticisms of the International Religious Freedom Act of 1998. Brigham Young University Law Review. 2000. РР.841-867.

Комиссия, которой поручалось ставить вопрос о санкциях против стран, где нарушается религиозная свобода, была создана по инициативе сенатора-республиканца от Вирджинии Фрэнка Вольфа (поднял вопрос 20.5.1997). 27 окт. 1998 Клинтон подписал Закон о защите религиозной свободы зарубежом. Ганн отвечает тем зарубежным критикам, которые упрекали США в попытке быть "моральным жандармом мира", напоминали о трагедии Кореша. Закон идеализирует представления отцов-основателей о религиозной свободе, берет за идеал американскую модель полного отделения религии (и слава Богу, сказали мы с Петром Иванычем). Критики: закон принят правыми (верно: среди лоббистов были баптисты Юга), чтобы поощрить деятельность американских миссионеров - которых обзывают религиозной пошлятиной, как бигмак, кока-кола, сникерсы - пошлятина кулинарная. (Ну, это демагогия) В тексте закона никакие конкретные религии не упоминаются, дважды упоминается христианство в связи с предыдущими законами. Из закона убрали то, что предлагал Вольф: автоматические санкции против уличенных в ущемлении религиозной свободы. Расписали 15 возможных действий президента - от "частного демарша" до торговых санкций. Кореша припомнил Штатам французский представитель в ноябре 1998 г. Тоже демагогия, а Ганн справедливо отмечает, что бывают и курящие доктора.

Dr. Sophie C. van Bijsterveld. Church and State in Western Europe and the United States: Principles and Perspectives. Brigham Young University Law Review. 2000. РР.989-986.

Автор из католич. ун-та Брабанта. Защита европейского подхода к религии: мол, США лицемерно в идее "стены между религией и государством" ("Стена отделения", Wall of Separation, выражение Джефферсона); религия дело не только интимное, но и публичное; религия и право должны зависеть друг от друга. След., между государством и религией должны быть отношения сотрудничества. (Все мило, забыта маленькая деталь: нет "религии", есть "множество религий", и кто будет определять, какая истинная, заслуживающая поддержки? Сжечь всех сектантов или отправить их за океан, а потом говорить об "особой европейской" модели). Три модели в Европе: отделение, сотрудничество, огосударствление церкви. Происходит "эрозия крайностей" - т.е. все меньше государственных церквей, в 1970-е уравнение религий в Испании, Италии, Португалии. В Дании и Англии государственность церкви смягчается подзаконными актами. Но: нейтралитет нежелателен для свободы религии. (Почему, автор не объясняет. Совершенно советская песнь: все равны, но некоторые старее, и более старым больше почета. Вопрос об истинности не стоит.) Отделение и в Штатах доминирует в сфере коммуникации, а о старых церковных зданиях и тут заботятся. В США меньше "социального государства", больше "частного сектора", только тут и налицо "стена". (Подтекст антиамериканский: мол, вы такие же, как и мы, только у вас социализма меньше, но будет, подождите...).

Пресс-секретарь Украинской православной церкви Киевского патриархата (УПЦ КП) игумен Евстратий заявил в июле 2006 г.: "У нас очень либеральные законы: чтобы зарегистрировать религиозную общину, достаточно собраться десяти людям и заявить о чем угодно - хоть о том, что они хотят поклоняться Винни-Пуху, - и им не смогут отказать в регистрации. А после регистрации такая секта сразу получит налоговые льготы и особое отношение со стороны государства". Классический довод пропагандистов Московской Патриархии звучит из уст её врагов. Закваска, видимо, та же. Хорошо, что законодательство на Украине приближается к нормальному, что и вызывает беснование у некоторых секретарей. Почему нельзя поклоняться Винни-Пуху? И о каких налоговых льготах идёт речь? Если не берут налогов с пожертвований на церковь - недурно, но вовсе необязательно. Мне кажется, позорно просить таких льгот - а даже в Америке их имеют религиозные организации. Да подавись ты, Кесарь Кесаревич! Как в старом анекдоте про аристократа, которого пытался подкупить Мазарини, а тот послал кардиналу вдвое большую сумму с просьбой больше не беспокоить. А ведь тут речь идёт о другом явно - о том, чтобы налогом не обладать коммерческая деятельность Церкви. Стыд и позор, одна радость - явно это идёт к концу и в ближайшие пару веков Церковь станет тем, чем и должна быть - глубоко личным делом, на которое стыдно просить у государства льгот. Но, конечно, это означает, что государство должно быть организовано так, чтобы всякая личность могла делать своё дело, не унижаясь перед чиновником, не выпрашивая у него то, что принадлежит именно личности, а чиновником лишь крадётся.

ГРАДУСНИК ПРАВОЗАЩИТЫ

Нормальная температура, 36,6: защита свободы даже тогда, когда реакция утесняет моего идейного противника. Такие случае редко, но бывают: православный вдруг вступится за протестанта или за права сексуальных меньшинств.

35,5: когда заступаются только за нарушение своих собственных прав. Это уже почти смерть духовная, ибо это эгоизм, который совместим со многими учениями и верованиями, но не с Царством Христовым.

0 градусов: когда не вступаются даже в случае нарушения собственных своих прав. Случай редкий, причём патологичен он, когда человек молчит не из смирения, а из расчёта. Расчёт этот обычно - трусость: я промолчу, деспот и смягчится, увидит, что я хороший, перестанет меня третировать.

Минус 10 градусов. Не вступаются в случае нарушения прав тех, кого ты поставлен защищать и беречь. Например, католические иерархи предпочитали и предпочитают не говорить о гонениях на католиков. В России с 1990 года такие гонения были: и священников из страны высылали, и монахинь, и церковные здания отказывались возвращать (и не возвращают), и греко-католиков особенно третируют. Католические же епископы открыто призывают паству "потерпеть". Причём срока не указывают, критериев, когда можно будет прекратить "терпеть", не обозначают. Сами эти иерархи ничего особенного не "терпят" - живут в роскошных особняках, ездят на конференции, на место высланного секретаря привозят другого. Терпят овцы, которых пастухи должны бы защищать. А если овца не вытерпит и заблеет или убежит, пастух её выбранит: плохая, мол, овца.

Минус 100 градусов - когда защищают права там, где за это заведомо не накажут. В 1970-е году русские увековечили это анекдотом: в Америке можно выйти перед Белым домом и кричать: "Президент Картер дурак!" и в Москве можно выйти на Красную площадь и кричать: "Президент Картер дурак!". Когда русские приезжают в Белоруссию и там митингуют в защиту свободы, это то же самое, как в Вашингтоне бранить американского президента. В России и закон ущемляет свободу совести почти так же, как в Белоруссии, а уж реальная власть часто более жёстко действует с неугодными ей верующими, чем даже белорусские власти. Тем не менее, в России митингов в защиту свободы совести нет.

Минус 150 градусов - когда не защищают права даже там, где за это не накажут. Если русский в Вашингтоне критикует кремлёвскую деспотию, это, стоит заметить, вполне нормально. А вот когда русский в Вашингтоне защищает кремлёвскую деспотию, это уже минус 150 градусов.

Минус 200 градусов. Впрочем, есть ещё более гадкий вариант: когда не защищают свободу или защищают деспотию те, кто должен и может это делать. Например, в США существует специальная комиссия при конгрессе, которая ездит по миру и следит, как обстоят дела с религиозной свободой. Эта комиссия не следит за тем, как обстоят дела со свободой совести в США - и в этом смысле её температура уже минус 100 градусов. Но её отчёт всегда чрезмерно дипломатичны, а иногда откровенно лживы. Члены комиссии слишком много думают о том, кто из деспотов - потенциальный союзник США в войне, и в результате рожают мышь: мягко стелют, мягко и спать всевозможным деспотам.

Серг.Иванов (Итоги, 12.10.1999) рассказывает о том, как 12.10.1909 в форте Монтжуих под Барселоной расстреляли Франциско Феррера, испанца, много лет бывшего эмигранта во Франции, мечтавшего создать новую школу. Революцию он не считал делом первоочередным, создал в Барселоне в 1901 г. "Эскуала Модерна", которая должна была давать образование бессословное и безрелигиозное. Основал издательство, выпускавшее соответствующие книги. Его арестовали впервые в 1906 г., когда анархист бросил бомбу в короля. Выпустили. Летом 1909 г. арестовали вторично во время антимонархического восстания в Барселоне, хотя он не имел к нему отношения. Признали виновным в организации беспорядков. Даже русский МИД высказал протест: "Никакая власть не должна ограничивать свободу мысли".

Лидеры МП не раз указывали на Германию как на свой идеал отношений с государством. В Германии налицо, мягко выражаясь, некоторая раздвоенность: дискриминация по религиозному признаку запрещена, однако три конфессии "равнее других". Католики, протестанты, иудеи имеют "право на участие в экспертизе фильмов для проката" - проще говоря, право цензуры, право преподавать свою религию в школах. Эти три конфессии собирают пожертвования на себя через государственную налоговую службу, "что автоматически обеспечивает им несравненно более высокие доходы, чем давали бы непосредственные, с членов общин, сборы", - отмечал В.Иерусалимский. Только эти конфессии освобождены от некоторых налогов.

Кстати, при всей "секуляризации" в Германии 30 тысяч действующих церквей. Из них треть, по мнению В.П.Иерусалимского, "дышат на ладан" - прихожан нет. Но и 20 тысяч церквей на население, в два раза меньше российского - это в разы более высокий уровень религиозности, чем в России. Где "на ладан" без правительства задышала бы половина храмов, особенно те голиафы, вроде храма Христа Спасителя, которых много понастроили после 1990 года.

Отец Вячеслав Винников описывал суету повседневной священнической работы: в обычном храме требы идут конвейером, поговорить с людьми некогда. И один пришел молодой человек, потоптался, а потом - подался в мечеть. Там с ним поговорили... Он принял ислам... Православист сказал бы: ну, смирения не хватило подождать... А отец Вячеслав: "Господь-то у всех один и, думаю, Он его не оставит за его искренность и веру. А священником, у которого не было времени на разговоры с молодым человеком, вполне мог быть я - спортсмен-спринтер, марафонец".

Дай Бог смирения, чтобы знать: ушедшего от тебя - ну, от "твоей" Истины ушедшему - Истина его догонит и с ним пребудет. Ты не о нем беспокойся, ты о себе беспокойся. Спина идущего болит не от камней, которые бросают враги - враги слишком далеко, их ненависть создает вокруг них непроницаемое для них самих облако. Спину больно ранят даже легкие камешки бывших друзей. Это разумно: дай Бог, чтобы и дальше болела, и покрепче, чтобы не было сил ни в кого камень бросить, кто пошел куда-то сам.

Терпимость о. Вячеслава какая-то абсолютная, причем естественная, не выстраданная, а словно красота Иосифа Прекрасного... Как глоток свежего воздуха в спертой атмосфере охотников за "тоталитарными сектантами" рассказ:

Звонок в дверь. В глазок вижу мужчину и женщину. Открываю дверь и слышу:
— Мы с Вами хотим поговорить о Боге.
— Спасибо, - говорю, - но я вам посоветую пойти в другие квартиры, где о Боге ничего не знают, где живут неверующие люди.
— Мы Вам хотим дать литературу.
— Спасибо, у меня очень много литературы.
— Простите, спасибо, всего Вам доброго, до свидания.
По их голосам я понял, что им мой ответ очень понравился. Наверное, это были свидетели Иеговы или баптисты.
*

Литература: см. об "Этике" Шрейдера, его критике толерантности.
*
Люди определённого рода рады побороться за истину и доказать, что не было массового истребления евреев немцами, чеченцев русскими, крестьян, дворян интеллигентов большевиками. Спорить с ними бесполезно: они не поверят никаким доказательствам. Использовать закон, чтобы они молчали - вредно: репрессия есть именно то, что они любят. Им будет приятно видеть, что их враги не голуби, какими себя провозглашают, а те же волки. Полезнее и благороднее заключить перемирие и поговорить о чём-нибудь весёлом. Например, не о том, были ль газовые камеры, а о том, должны ли они быть. Возможны удивительные повороты. Умиротворённый противник с одинаковой вероятностью может объявить, что шесть миллионов смертей не так уж страшно, а может и обругать нацистов, антисемитов и черносотенцев за кровожадность.
*
Джордж Орвелл в июне 1944 бранил в рецензии Сальвадора Дали за извращённость, безответственность и зловредность, а в сентябре того же года хвалил в рецензии Тобиаса Смолетта, причём хвалил именно за откровенную извращённость, безответственность и зловредность. Игры Дали с дохлыми ослами вызывали у Орвелла омерзение, рассказ о венерической болезни у Смолетта - умиление.
Такова сила отстранённости. Дали был жив и представлял для Орвелла соперничающую идею, живую силу. Смолетт был мёртв, его аморализм воспринимался как сквозь мутное стекло, словно отвратительный уродец в кунсткамерной банке. То, что у Смолетта выглядело как правдивость, противостоящая викторианскому ханжеству, у Дали воспринималось как эпатажность - правдивость корыстная, а может быть, и лживая. Между тем, Смолетт описывал порочные авантюры своих героев тоже ради заработка, и, скорее всего, он сгущал краски не менее, чем Дали.
Следовательно, чтобы приблизиться к милосердию, надо умереть - отступить, отстраниться от жизни, смотреть на грех, словно через мутное стекло небытия. Конечно, того же эффекта можно добиться и противоположным способом - убив грешника и поместив его в раствор формалина. Однако, убивая, человек сам совершает грех. Борьба с грехом через насилие не только не устраняет проблему, но умножает проблемность, потому что можно убить чужой грех, но тогда сам становишься убийцей. Абсолютная отстранённость - у Абсолюта, у Бога, и у Него же - если это Бог Евангелия, Бог на Голгофе - абсолютная победа над грехом, не победа через равнодушие и бегство, не победа через насилие и истребление, а через самопожертвование и воскресение.

Яков Кротов