Борис Успенский

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ РАЗЫСКАНИЯ В ОБЛАСТИ СЛАВЯНСКИХ ДРЕВНОСТЕЙ

(Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского)

К оглавлению

XX. НАКАЗАНИЕ ИКОНЫ И ЭЛЕМЕНТЫ ЯЗЫЧЕСТВА В НАРОДНОМ ОТНОШЕНИИ К ИКОНАМ (к с. 114)

О наказании иконы у русских см. в дневнике Маскевича под 1609 г. (Устрялов, II, с. 27—28), а также в воспоминаниях Левшина (1873—1876, с. 846); здесь говорится вообще об иконах, т. е. не сообщается, какие именно иконы подвергались такому обращению; редкий случай наказания иконы Спасителя отмечается у Н. Н. Покровского (1975, с. 127). Ср. также пословицу: “Взять боженьку за ноженьку, да об пол” (Чичеров, 1957, с. 219).

Следует иметь в виду вообще, что народное отношение к иконам в ряде моментов обнаруживает несомненный языческий субстрат (ср. в этой связи характерный вопрос на исповеди в Древ" ней Руси: “Не надееши ли ся на иконы паче Бога?” — Алмазов, III, с. 289). Достаточно показательно уже наименование икон богами, о котором мы говорили выше (экскурс I); между тем, так же может именоваться и языческий идол, ср., например, куриный бог (см. экскурс XII) и т. п. Отметим вместе с тем, что иконы могут называться Божья милость (Цейтлин, 1910, с. 23), Божье милосердие (Мельников, IV, с. 460, 476), т. е. совершенно так же, как называются гром и молния (ср. § III. 1.4 наст. работы).

Весьма показателен в этом отношении обычай поклоняться только своим иконам, который восходит к обычаю поклоняться своим богам (идолам) в языческом культе (ср. в этой связи пословицы явно языческого происхождения: “Чужих богов шукае, а своих дома мае”, “На що ты другого бога взываешь, коли свого маешь”, “Где жить, тем богам и молиться” и т. п. — Афанасьев, II, с. 66). Этот обычай сохранялся еще в XVII в. Майерберг, посетивший Россию в 1661 г., сообщает, что каждый помещал в церкви свою собственную икону и во время богослужения только перед ней ставил свечи и только ей молился. Если владелец иконы заставал перед ней кого-нибудь за молитвой, он говорил: “Заведи себе сам какого-нибудь бога и молись ему, сколько душе угодно, а чужими не пользуйся!”. При этом нарушитель

182

должен был откупиться. Если кто-либо оказывался временно отлученным от церкви, то такому же наказанию подвергалась и его икона: ее выносили из церкви, и владелец забирал ее домой (Майерберг, 1874, с. 50—51). Отсюда возникало пренебрежение как к чужим, так и к местным церковным иконам, когда перед своими иконами ставили свечи, а перед чужими или перед местными не ставили. В середине XVII в. (до 1660 г.) поклонение в церкви “особным или собинным образам”, т. е. своим иконам, осуждал суздальский архиепископ Стефан, сторонник реформ патриарха Никона, который называл поклонение такого рода — “моление твое да мое” — “свиной ересью” (Румянцев, 1916, с. 109, и приложения, с. 16, 31, 46, 52—53, 64). Практика поклонения своим иконам была окончательно осуждена московским Собором 1667 г. В соборном постановлении говорилось: “Прiиде и то во слухъ нашъ, от части же и самемъ видети приключися: яко во обычаися зде не благолепо, еже прихоженамъ iконы своя домашнiя, во церкви приносити, и ... идеже кто хощетъ поставляти, не согласився и со священникомъ: чесо ради свары, и пренiя, пачеже и вражды обыкоша бывати. К тому, яко свещи всякъ пред своею iконою поставляет не брегомымъ сущымъ местным iконамъ олтарнымъ. И всякъ своей iконе моляся на различныя страны покланяются ... Еще же овогда тыя святая iконы в церковь приносятъ, овогда же износятъ, найпаче во светлыя дни воскресенiя Христова, обнажающе храмъ Божiй красоты его, еже все есть нелепо. Темже судихомъ от селе сицеву безчинiю не быта. Аще бо “то хощетъ iкону поставити во щеркви, да отдастъ ю во все церкви, не именуя ея своею, ниже износя отнюдъ никуде, священникже благочинно да поставитъ ю. Свещи nepвie местным олтарнымъ жонамъ да представляются, потомже прочимъ. Поклонъ чинно да творится ко олтарю обращшымися” (Деяния соборов 1666 и 1667 гг., л. 19 об. — 20 третьей пагинации; относительно обыкновения обновлять иконы на Пасху, когда старые иконы убирают и вместо них ставят новые, — Зеленин, 1914—1916, с. 735). Анонимный польский автор, оставивший описание московского восстания 1682 г., сообщает, что в правление царя Федора Алексеевича “предполагалось выбрасывать из церкви те иконы, которые каждый из них [русских] считает своим Богом и не позволяет никому другому поклоняться и ставить зажженных свечей” (Дневник избиения московских бояр, 1901, с. 397). Обычай приносить в церковь свои иконы и им поклоняться осуждается еще в “Первом учении отроком” Феофана Прокоповича, где это трактуется как идолопоклонство (Феофан Прокопович, 1723, л. 5 об.).

Ввиду особой роли курицы в славянском язычестве (ср. выше, экскурс XII) заслуживает внимания обычай, зафиксированный Подвысоцким (1885, с. 78) в Архангельской губернии: “в зажиточных семьях... жаждая женщина держит свою куру; из-за этого выходят нередко недоразумения и даже драки между владельцами кур, напр[имер] если кура младшей в семье женщины обижает

183

куру старшей”. Если подобное отношение к курице восходит к языческому культу, правомерна аналогия между своими иконами и своими курами. Ср. также представление о своем домовом, который покровительствует дому, причем проводится резкое различие между своим и чужим домовым (Афанасьев, II, с. 94—97). Ритуал перенесения семейных (“родительских”) икон при переходе из старой избы в новую сопоставим со специальным обрядом приглашения своего домового на новое жилье (Афанасьев, II, с. 115— 119).

О связи домашнего образа с почитанием домового может говорить и обычай пускать такой образ вниз по реке, чтобы задобрить домового (А. Иванов, 1900, с. 87); ср. вообще ниже о пускании по воде сакральных предметов (и, в частности, икон) и о возможной семантике этого обряда.

Домовой (как и духи усопших предков, которые он олицетворяет) может соотноситься и с красным углом, где помещаются иконы. Показательно в этом смысле выражение путный бог, представляющее собой, по всей видимости, наименование домового, в одном из списков “Слова о том, како погани суще языци кланялися идолом” (Гальковский, II, с. 34; здесь же упоминается и лесной бог, т. е. леший); ср. кутник, кутньш угол как обозначение угла с образами (СРНГ, XVI, с. 170, 172). Этому названию соответствует представление о том, что духи усопших предков (“родителей”) находятся за домашними иконами — сюда, т. е. на божницу, ставятся им приношения (Афанасьев, II, с. 86, 112), и точно так же невеста в свадебном обряде просит благословения у “родителей”, обращаясь в красный угол (см., например: Шейн, I, 2, с. 3; Шереметева, 1928, с. 98); напомним, что “родителем” могут называть и домового (см. выше, экскурсы Х и XIV). Достаточно показательно и выражение мертвецкий кут как название красного угла (Никифоровский, 1897, с. 294, № 2263); о значении красного угла у белорусов см. особенно у Шейна (III, с. 64).

Отношение к иконам по ряду признаков напоминает отношение к печи (что, кстати, отвечает связи домового с очагом). Так, по словам Афанасьева (II, с. 14), “очаг требует от людей целомудрия; соединение полов должно быть скрыто от него; дело, физически или нравственно нечистое, наносит ему оскорбление”; и соответственно в Древней Руси вставал вопрос, можно ли совокупляться при иконах (С. Смирнов, 1913, с. 117, и приложения, с. 7, 67), ср. обыкновение завешивать иконы при совокуплении (Олеарий, 1906, с. 317), поворачивать их к стене при нарушении поста (Солнцев, 1876, XVI, с. 271), во время пиршеств и плясок (Максимов, XV, с. 448) и т. л. При печи нельзя выругаться (ср. выражение: “сказав бы, да печь у хати!” — Афанасьев, II, с. 30, 38), подобно тому как нельзя браниться при иконах: выражение “для твоей речи не выносить печи”, которым останавливают нескромного рассказчика (Афанасьев, II, с. 30), находит соответствие в выражении “Хоть святых вон выноси”, которое имеет в виду

184

ругань или какое-либо бесчинство в присутствии икон (Максимов, XV, с. 448—450; Даль, IV, с. 161). Ср. в этой связи старообрядческий обычай держать иконы за печью или рядом с печью (Ефименко, I, с. 220; Зеленин, 1914—1916, с. 747—748).

Не менее характерно и то, как поступали с обветшавшими иконами: обыкновенно их пускали по воде или иногда зарывали на кладбище [Олеарий, 1906, с. 320; Майерберг, 1874, с. 51; Кол-линз, 1671, с. 25 (ср.: Коллинз, 1846, с. 9; Семенкович, 1912, с. 141); Г. Завойко, 1914, с. 83], однако ни в коем случае не сжигали и вообще не уничтожали каким бы то ни было образом (ср.: Б. Успенский, 1976, с. 16, с. 22, примеч. 18, с. 29, примеч. 54, с. 69). По свидетельству иностранцев, во время пожара русские особенно стараются спасти от огня иконы, если же они не сумеют сделать этого, они не окажут, что икона “сгорела”, а окажут, что она “вознеслась” (gone up) или “взята на небо” (Коллинз, 1671, с. 25; Коллинз, 1846, с. 9; Олеарий, 1906, с. 292); равным образом и о сгоревшей церкви говорят, что она “вознеслась” (it is ascended) (Коллинз, 1671, с. 25; Коллинз, 1846, с. 9); таким образом, икона или церковь как бы и не может гореть в силу своей сакральной природы. Подобно иконам, по воде пускали ненужные богослужебные книги (Б. Успенский, 1976, с. 29, примеч. 54; Субботин, III, с. 327), а также высохшие просфоры (Харузин, 1889, с. 22). Но совершенно аналогично поступали с сакральными предметами и в языческих по своему происхождению обрядах: так, например, по совершении обряда “троецыплятницы”, как констатирует Зеленин (1906, с. 22), “все остатки от обрядовой курицы бросаются в воду, а если нет поблизости реки или ручья, то з а к а п ы в а ю т с я в землю. Замечательно, что о сожжении их не говорит ни один источник: русский народ вообще не предает сожжению святых предметов, а ,,хоронит" (т. е. сохраняет, прячет) их в чистых местах. Что до воды, то она ,,считается самой чистейшей стихией"” (в последней фразе Зеленин цитирует Г. Попова, 1903, с. 197); ср. еще: Афанасьев, II, с. 259, примеч. 3. Аналогично в ряде мест пускают в воду срезанные волосы и ногти (Харузин, 1889, с. 22; Ляцкий, 1892, с. 25), ср., между тем, о роли волос и ногтей в культе Волоса выше (экскурс XVII и XIX). Так же поступают пастухи по окончании пастьбы скота с восковыми шариками, долженствующими оберегать скот; эти шарики делаются из восковой свечи, с которой обходят скот перед выгоном на пастбище, и в них кладется шерсть от каждой выгоняемой коровы (Харузин, 1889, с. 20—23). Наконец, и стружки, оставшиеся от приготовления гроба, очень часто пускаются по текучей воде, но ни в коем случае не сжигаются (Даль, 1904, IV, с. 191; Афанасьев, I, с. 579; Афанасьев, III, с. 281; Мельников, II, с. 499). В основе данного обычая лежит, возможно, представление о том, что соответствующие предметы должны приплыть на тот свет, т. е. в ирий (ср. именно такое представление относительно бросаемой в воду скорлупы пасхального яйца — см. наст. работу,

185

§ III.5.3, примеч. 128). Нельзя не отметить при этом, что и языческие идолы во времена христианизации Руси по большей части не сжигались, а именно пускались по воде. Для отношения к сожжению сакрального предмета весьма показательны колебания протопопа Аввакума по поводу того, может ли он сжечь никонианскую просфору (Аввакум, 1927, стб. 935—938). Вместе с тем сожжение на костре колдунов и еретиков выступает как акт их религиозного обличения (ср.: А. Марков, II, с. 80—82), ср. знаменательное предложение попа Лазаря Собору 1667 г. сжечь его на костре, чтобы определить, истинна ли старая вера (Субботин, VI, с. 244). Равным образом сваренную змею, служащую для приготовления снадобья, не выбрасывают на улицу, но непременно сжигают (Цейтлин, 1912, с. 164). Исключение к сказанному составляет православный обряд сожжения старого престола или целиком всей ветхой церкви (РИБ, VI, стб. 411; Православный обряд..., 1876; Благово, 1885, с. 137) — возможно, это греческий по своему происхождению обычай; точно так же и губка, которой оттирали миро после помазания царя на царство, сжигалась святителем в алтаре на особенном месте (Лесков, 1881, с. 297).

Другой пример: иконы, как известно, не покупаются, а “вымениваются”, хотя бы и за деньги [Даль, II, с. 368; Даль, 1904, I, с. 8; Романов, VIII, с. 302; Балов, 1891, с. 218; Максимов, XV, с. 448—449; Мельников, IV, с. 458, примеч. 1, с. 470, примеч. 4; Коллинз, 1671, с. 24 (ср.: Коллинз, 1846, с. 9; Семенкович, 1912, с. 141); Седерберг, 1873, с. 14; Перри, 1716, с. 223 (ср.: Перри, 1871, с. 144); Рущинский, 1871, с. 77], т. е., иначе говоря, к иконам не приложим глагол купить или производный от него—по той причине, что нельзя покупать святыню. Но совершенно так же в Пошехонье и кошка не покупается, а “выменивается” (Балов, 1891, с. 218; Балов и др., IV, с. 106), что объясняется особой ролью кошки в языческой мифологии, отразившейся, в частности, в представлениях о связи кошки с домовым (см. наст. работу, § III.5.4, примеч. 141). Сходным образом пчеловоды не могут продавать пчел или мед: “дарить можно, а продавать нельзя” (Н. Виноградов, 1904, с. 76); ср., между тем, о культовой роли пчел в славянском язычестве у Топорова (1975), а также в § III.4.1 наст. работы. Ср. еще запрет продавать атрибуты пастушьего звания — такие, например, как трубу (рожок) и т. п. (Калинин, 1913, с. 275), что объясняется специальной связью пастуха с лешим, о которой мы говорим в § III.5.3 наст. работы. Наконец, особая роль ножа в славянском язычестве обусловливает запрещение продавать ножи, ср.: “Образа да ножи не дарят, вменяют” (Даль, 1904, I, с. 8). Итак, в отношении к иконам находит отражение отношение к сакральным предметам, которое имеет еще языческие корни.