Оп.: Новый исторический вестник. 2006, №1 (1-14) http://www.nivestnik.ru/2006_1/1.shtml. Часть примечаний отсутствует в оригинале. Старообрядческое учение об «огненной смерти», приведшее к гибели нескольких тысяч приверженцев «древлего благочестия», не имеет конкретного места зарождения. Известно, что идейными предшественниками самосжигателей стали «морильщики» – проповедники и участники массовых самоубийств голодом, действовавшие в 1660-х гг. в вологодских, костромских, муромских и суздальских лесах. Они «запирали себя в избы или норы, чтобы избежать соблазна спасения жизни, и там держались полного поста до последнего издыхания»[1]. Начинание получило массовую поддержку среди противников никоновских церковных реформ, а практика добровольной голодной смерти постепенно трансформировалась в самосожжения. Распространение эсхатологических настроений в конце XVII – начале XVIII в. привело к тому, что проповедь самосожжения, отождествляемого с погружением в очищающее апокалиптическое пламя[2], нашла отклик в сердцах многих православных людей. Богословская дискуссия старообрядцев об «огненной смерти» развивалась на фоне начавшихся массовых самосожжений. Первые небольшие самосожжения происходили почти одновременно в ряде местностей страны. Так, «малый» Сенька в 1666 г. сообщил нижегородскому воеводе И.С. Прозоровскому, что «в Нижегородском уезде чернецы, когда пришли стрельцы, запершись в кельях, зажгли их и сгорели». В марте этого же года некто С.А. Зубов писал из Вологды в Москву, что и здесь произошло первое самосожжение: «Четыре человека, нанося в избу сена и склав и запершись, и изнутри зажгли сами и сгорели; да семь человек, утаясь от людей, вышли из деревни ночью в поле и сели в дехтярном срубе, и зажгли сами, и в том срубе сгорели»[3]. В 1675 г. на Волге начались первые массовые самосожжения: старообрядческие материалы говорят о «происходивших в это время гарях и насчитывают до 2 тыс. добровольно сгоревших в районе Нижнего Новгорода, особенно по реке Кудме»[4]. В 1670–1680-х гг. центром распространения гарей стало Пошехонье, одна из наиболее отсталых территорий тогдашнего Российского государства, куда, возможно, собирались сжигаться не только местные жители, но и москвичи, близко к сердцу принявшие проповедь «огненной смерти». Сведения о числе погибших на этой территории в первых «гарях» различны: от четырех – пяти тысяч до 1 920 человек[5]. На зловещее первенство мог претендовать и Арзамасский уезд: здесь значительные «гари» начались в 1675 г. и продолжались до 1678 г.[6] Поскольку одним из наиболее заметных наставников старообрядцев-самоубийц стал поволжский старец Капитон, то и учение об «огненной смерти» получило на Руси название «капитонство». Лишь на первых порах, в начале никоновских церковных реформ, Капитон проповедовал иные способы смерти. Его сторонников обвиняли в том, что они «живых в гроб кладут», запирают людей в кельях и морят голодом[7]. В дальнейшем именно самосожжение стало излюбленным способом самоубийства среди противников никоновских «новин». Так, в челобитной крестьян Черевковской волости Устюжского уезда, датированной 1690 г., указывалось, что в их волости «крестьянишки» сгорели «в капидонстве»[8]. Таким образом, с юга России учение о самосожжении, по выражению старообрядческого автора, «свирепо потече» вверх по Волге и распространилось по Европейскому Северу. Быстрому распространению «самогубительной смерти» на значительной территории способствовала поддержка со стороны протопопа Аввакума и ряда других радикальных предводителей церковного раскола. В последнее десятилетие XVII в. по Европейскому Северу России прокатилась первая волна самосожжений. В Новгородском крае первое самосожжение состоялось в ночь с 9 на 10 марта 1682 г. в с. Федово Ново-Торжского уезда; погибло около полусотни человек[9], предводительствуемых местным священником. Встревоженные власти послали в это село пристава, чтобы «остановить дальнейшее распространение самосожиганий». Но того ожидал решительный отпор: «местные крестьяне спрятали священника и чуть не убили самого пристава»[10]. Начало трагическому ряду крупных самосожжений положили «гари» в Каргопольском уезде, в Дорах[11]. Затем последовали крупнейшие в истории старообрядчества массовые самоубийства – Палеостровские 1687 и 1688 г. (в них, по преданиям, погибло до четырех тысяч человек) и Пудожская 1693 г. (более тысячи человек)[12]. Вскоре волна самосожжений достигла Сибири: 24 октября 1687 г. произошло массовое самосожжение в Тюменском уезде, унесшее около 300 жизней[13]. В том же году в Верхотурском уезде в огне погибло около 100 человек. В 1688 г. в своих домах в Тобольском уезде добровольно сожгли себя около 50 человек[14]. Однако здесь самосожжения вскоре прекратились на полстолетия, и следующее состоялось в 1751 г., когда нашлись новые фанатики-руководители[15]. На Европейском Севере череда самосожжений не прерывалась на протяжении последней четверти XVII и всего XVIII в. А рецидивы самосожжений случались вплоть до середины XIX в. Последнее самосожжение старообрядцев, произошедшее в 1860 г. в Каргопольском уезде Олонецкой губернии, унесло 14 жизней[16]. В некоторых местностях Севера самосожжения повторялись регулярно. Так, с 1690 по 1753 г. в Верхнем Подвинье произошло 8 массовых самосожжений, в которых погибло 611 человек[17]. В Поморье идея «огненной смерти» нашла поддержку у весьма влиятельных и образованных проповедников – бывших соловецких монахов, чудом избежавших беспощадной расправы после взятия «честной обители» царскими войсками. В Соловецком монастыре в период восстания 1667– 1676 гг. идеал страдания стал весьма популярным, причем в ходе бунта произошел переход от идеи «пассивного страдания и непротивления насилию» к практике «вооруженной борьбы против слуг Антихриста»[18]. Постепенно идеи добровольного страдания и сопротивления власти слились воедино в поддержанном соловецкими монахами учении о самосожжениях. Протопоп Аввакум уверял своих учеников, что «на том свете» соловецкие иноки наказывают царя Алексея Михайловича за штурм православной святыни и собственные страдания, «распиливая его тело и подвергая его другим мучениям»[19]. Но и «на этом свете» участие соловецких монахов в борьбе против господствующей церкви вообще, и в организации самосожжений в частности, оставалось активным. В значительной степени это обстоятельство повлияло на дальнейшее распространение учения о «самогубительной смерти». На эту закономерность первым обратил внимание еще в конце XVII в. старообрядческий писатель Семен Денисов в «Повести об осаде Соловецкого монастыря». Так, самосожжением 1693 г. в деревне Строкиной Пудожской волости руководил бывший соловецкий монах Иосиф Сухой. Сам он был убит во время перебранки с гонителями: «от воинов, обличающ новины, их пулею устрелен». Но его решительные сторонники все же довели до конца дело, начатое наставником: «огнем скончашася, числом суще яко тысяща двесте душ». Еще бoльшую известность снискал Игнатий Соловецкий: он стал наставником старообрядцев, захвативших в 1687 г. Палеостровский монастырь и совершивших самосожжение в его стенах. Здесь погибло, по данным старообрядческого автора, 2 700 человек[20]. В этом же году обессмертил свое имя еще один соловецкий монах – «пречестный диакон и благоговейный инок» Герман Коровка, организовавший самосожжение в деревне Березов Наволок Кольского присуда. После гибели большинства соловецких монахов и их последователей самосожжения продолжались некоторое время по традиции, освященной гибелью «за древлее благочестие» выдающихся старообрядческих проповедников и их последователей. В царствование Петра I в распространении «самогубительной смерти» произошел перелом, за которым, по мнению Д.И. Сапожникова, «должно было последовать постепенное, но медленное исчезновение этого изуверства с исторической сцены»[21]. Но полному искоренению самосожжений помешало новое явление. Начиная с 1740-х гг. во главе самосожигателей становились представители филипповского толка, одного из наиболее радикальных в старообрядчестве. Они отказывались совершать молитвы за императора, ограничивали контакты своих последователей с внешним миром и всегда были готовы к самосожжению[22]. Наставник филипповцев, старец Филипп, «с протчими», погиб в огне организованного им же самосожжения в середине XVIII в., личным примером вдохновив своих последователей на новые самоубийства[23]. Влияние филипповцев сохранялось на протяжении всего XVIII в. на территории Русского Севера, вплоть до Урала, где и происходили «гари». На тот факт, что некоторые сибирские самосожжения в XVIII в. возглавлялись филипповцами, указывает, в частности, академик Н.Н. Покровский[24]. Но все же их влияние уступало неограниченному авторитету соловецких монахов. Ведь филипповцам противостояли другие старообрядческие толки: даниловцы, федосеевцы, аристовцы. Своеобразная эстафета «самогубительной смерти» создавала предпосылки как для непрерывного распространения самосожжений по территории России, так и для все новых и новых «гарей» в тех местностях, где они происходили прежде. До конца XVIII в., по подсчетам Д.И. Сапожникова, в Тобольской губернии произошло 32 самосожжения, в Олонецкой – до 35, в Архангельской – 11, в Вологодской – до 10, в Новгородской – 8, в Ярославской – 4, в Нижегородской, Пензенской и Енисейской – по 1, а всего – 103 самосожжения[25]. Общей тенденцией в развитии самосожжений стало постепенное сокращение числа их участников. Для XVIII в., как справедливо указывает Н.Н. Покровский, «не были характерны грандиозные гари, каждая из которых уносила в XVII в. тысячи жизней»[26]. Наиболее подробным источником информации по данному вопросу является старообрядческий синодик (список погибших, составленный для поминовения), содержащий упоминания о 45 старообрядческих самосожжениях, произошедших в разное время в России. Первые по времени самосожжения конца XVII в. стали самыми грандиозными в истории: они унесли жизни 8 416 человек. Далее отчетливо обозначилась тенденция к убыванию: в следующих 15 «гарях» погибло 1 537 человек. И, наконец, последние по времени массовые самоубийства конца XVIII – XIX в. привели к гибели 149 человек[27]. Источники позволяют судить еще об одной особенности статистического учета самосожжений. Сведения о небольших, в том числе семейных, самосожжениях значительно реже проникали в делопроизводство органов власти, и, следовательно, эта разновидность информации о массовых самоубийствах остается недоступной. О том, что и такого рода «гари» имели место, свидетельствуют отрывочные данные. К их числу относится, например, переписная книга Арзамасского уезда, датированная 1678 г. Причины запустения дворов в деревнях Ковакса, Соляная Гора и селе Страхово объяснены в ней следующим образом: «Двор пуст Фофанка Андреева, а он, Фофанко с детми, на овине сгорел в 186 году, а жена ево умре». Или: «Двор пуст Антропка Васильева, а он, Онтропко, з женою и з детми бесовскою прелестью собрався в овин згорел в 183 году» и т. д. Всего названо 8 крестьянских дворов, запустевших от гари[28]. Ослабление эсхатологических настроений в конце XVIII в. привело к прекращению массовых самоубийств. Вполне вероятно, что к этому времени в огне самосожжений погибли почти все более-менее радикально настроенные старообрядцы – сторонники «огненной смерти». Однако организация самосожжений оставалась на протяжении всего XVIII в. главным обвинением, которое власть предъявляла старообрядцам. Эти обвинения не в последнюю очередь были связаны с тем, что массовые самоубийства происходили на окраинных, и без того малонаселенных, территориях и, таким образом, наносили ущерб государственным интересам. Локализация самосожжений, на первый взгляд, представляется парадоксальной: в массовых самоубийствах участвовали жители тех губерний, где давление на старообрядцев не отличалось высокой интенсивностью. Объяснение этому следует искать, во-первых, в наибольшем распространении влияния старообрядчества именно на той территории, где репрессии оставались менее ощутимыми. Во-вторых, – в эффекте «последней капли»: эти земли стали последним пределом, куда мог скрыться от «слуг Антихристовых» приверженец «древлего благочестия». После этого, вновь подвергаясь преследованиям, он находил лишь одно спасение – огонь. Идея о самоистреблении оформилась в старообрядчестве в первые годы его существования. Первоначально самоубийство совершали путем самоуморения голодом, затем перешли к самоутоплению, самозакланию и самосожжению. Иные способы гибели (самопогребение[29], самоудушение дымом в пещере, подрыв при помощи порохового заряда и поочередное отрубание голов всем собравшимся[30]) не получили широкого распространения. Источники позволяют предположить, что самоутопление совершалось в тех случаях, когда возможность организовать самосожжение отсутствовала. Так, в 1752 г. жена обратившегося из «раскола» в православие крестьянина Степана Кудрявцева, напуганная местными церковниками, которые утверждали, что ее «за раскол заберут в острог», «нарочно выдолбила на озере большую прорубь и спустилась под лед с детьми в числе 7 человек»[31]. Напротив, «гари» не были исключением: они приобрели массовый характер. В то время как жертвы самосожжения исчислялись тысячами, к самозакланию прибегали единицы[32]. Выбор времени и места для самоубийства вполне поддается логическому объяснению. Конечно, первоочередную роль здесь играл успех в сборе сторонников, своевременное завершение предсмертных обрядов (исповеди и перекрещивания по старообрядческим правилам) и подготовка необходимых для «згорения» запасов. Но не менее важны и религиозные мотивации. Самосожжения часто происходили в канун церковных праздников (например, Пасхи). В Палеостровском монастыре самосожжение произошло «святого и великого поста четвертыя недели, крестопоклонной, в пятку в ночь»[33]. Вполне логично будет предположить, что все предшествующие длительные обряды были рассчитаны так, чтобы самосожжение пришлось на праздничные дни. С точки зрения религиозного человека, это вполне понятно. Во-первых, праздник в народном сознании связывался с переходом в новое качество, реинкарнацией. Смерть в такие дни считалась почетной. Например, среди усть-цилемских старообрядцев считалось счастьем умереть в день Святой Пасхи, «поскольку в этот день Господь призывает к себе только самых преданных вере»[34]. Таким образом, выбор времени для самосожжения вполне соответствовал традиционным представлениям о рождении, крещении, смерти и воскресении как о проявлениях всеобновляющего круговорота в природе и человеческой жизни. Во-вторых, возможно более рациональное, секуляризированное, психологическое объяснение выбора времени для массового самоубийства. Оценивая трагические последствия реформ Никона, известный психиатр И.А. Сикорский утверждал: «Разделение русских людей на старообрядцев и православных не остается без серьозных психологических последствий, оно способно колебать настроения народных масс, особенно среди событий исключительных. Успех и подъем духа у одних может вызвать противоположные чувства у других»[35]. Вполне вероятно, что это обстоятельство учитывали старообрядческие наставники, которым значительно легче было подтолкнуть своих сторонников к самоубийству именно во время ликования православных – приверженцев «никонианской» церкви. Источники позволяют прояснить и то, какими принципами руководствовались старообрядческие наставники, выбирая место для «гари». На самом деле это вовсе не было простой задачей. С одной стороны, местом самосожжения чаще всего избирались глухие, удаленные от поселений места, где возводились специальные постройки, названные в следственных документах «згорелыми домами». С другой стороны, иногда в качестве места массового самоубийства избирались монастыри, связанные с внешним миром водными или сухопутными путями сообщений. Наконец, единичные свидетельства показывают, что самосожжения могли происходить в памятных для старообрядцев местах. Так, Палеостровский Рождественский монастырь «привлекал этих ужасных и иступленных водителей на гари, потому что по старообрядческому преданию именно здесь, по приказанию патриарха Никона, был убит или сожжен первый мученик за старую веру, епископ Павел Коломенский»[36]. В редких случаях самосожжение происходило непосредственно в населенном пункте, в деревне, на глазах у множества изумленных зрителей. В городах самосожжения никогда не совершались. На это указывали еще авторы «Жалобницы»: «Градския же житилие отнюд сего не творят», не только не сжигаются сами, но и «сердечно воздыхают и непрестанно Бога молят, чтобы утолил господь самосожжения мятеж и уцеломудрил бы разсуждением еуангелския правды»[37]. Эта закономерность сохранялась и в XVIII в. В действительности такое поведение горожан объясняется, с одной стороны, большим рационализмом городской жизни, а с другой – большими возможностями контроля над жизнью отдельного человека в городской среде. Довольно часто местом самосожжения становились старообрядческие поселения. В конце XVII – первой половине XVIII в. призрак «огненной смерти» постоянно витал над старообрядческими сообществами. Появление любой опасности неизбежно приводило к обсуждению, наступил или нет момент, когда, «яко в некую прохладу», пора войти в огонь. Так, при приближении комиссии О.Т. Квашнина-Самарина (в 1731 г.) «лучшие люди во общежительстве (Выговском. – М. П.) начаша думати, что сотворити, овии и ко страданию глаголаше готовитися, яко и отцы прежние в Палеостровском монастыре огнем сожглися». Не желающие «страдати», «разбежалися, и в руки им не втатися, кои еще хотяху пожити, а овии лутчие люди о сем начаша от Писания рассуждати и препятствовати, что страдати де не за что»[38]. Настроения, провоцирующие самосожжения, быстро распространились в прилегающих к Выговскому общежительству поселениях: «…И донесоша Самарину сие, что згорели несколько человек, и с Лексы пришла в монастырь весть, что хотят горети вси», – сообщает выговский историк Иван Филиппов[39]. Вполне возможно, что длительная эволюция старообрядчества привела к тому, что лишь на первых этапах его существования самосожжения являлись ответом на гонения, а в дальнейшем, после прекращения преследований (в царствование Екатерины II), появления богатых и многолюдных старообрядческих «общежительств», ослабления эсхатологических настроений мотивы самосожжения стали иными. В частности, в самосожжениях постепенно начал проявляться протест не только против «мира Антихриста», но и против тех старообрядцев, которые отказались от радикальных воззрений. Кроме того, вполне вероятно, что в разных регионах России имели место разные, хотя и объединенные общим эсхатологическим содержанием, точки зрения самих старообрядцев на столь радикальную форму неприятия окружающего мира. Наконец, представители различных старообрядческих толков даже на одной территории могли по-разному реагировать на события и выбирать момент для самосожжения, руководствуясь собственными критериями. В выборе способа самоубийства также проявляются определенные закономерности. Как говорилось выше, первоначально старообрядцы предпочитали «огненной смерти» гибель от голода и утопление. В конце XVIII в., когда самосожжения почти полностью прекратились, самоутопления и самопогребения начали выходить на первый план. Так, судя по указу Ялуторовской канцелярии, в 1782 г. десять крестьян, «по прельщению лжеучителя», утопились в озере Сазыкуле[40]. Таким образом, распространение старообрядческого учения об «огненной смерти» подчинялось определенным закономерностям, связанным с преемственностью радикальных настроений между старообрядческими наставниками – бывшими соловецкими монахами, выговскими «общежителями» раннего периода существования пустыни и филипповцами, отделившимися от прочих старообрядцев именно по причине приверженности крайним формам противостояния «миру Антихриста». Примечания [1] Зеньковский С.А. Русское старообрядчество: духовные движения XVII в. М., 1995. С. 272. [2] Плюханова М.Б. О некоторых чертах народной эсхатологии в России XVII – XVIII вв. // Ученые записки Тартуского ун-та. 1985. Т. 645. С. 54–70. [3] Барсков Я.Л. Памятники первых лет русского старообрядчества // Летопись занятий Императорской Археографической комиссии за 1911 год. СПб., 1912. С. 335. [4] Зеньковский С.А. Указ. соч. С. 327. [5] Сапожников Д.И. Самосожжение в русском расколе (Со второй половины XVII в. до конца XVIII в.): Исторический очерк по архивным документам. М., 1891. С. 8. [6] Сироткин С.В. «Раскольничья прелесть» в Арзамасском уезде в 70-е гг. XVII в. // Старообрядчество в России (XVII–ХХ вв.). М., 1999. С. 262. [7] Барсков Я.Л. Указ. соч. С. 334. [8] Акты Холмогорской и Устюжской епархий // Русская историческая библиотека. Т. 12. СПб., 1894. Стлб. 1000–1002. [9] Зеньковский С.А. Указ. соч. С. 387. [10] Там же. [11] Юхименко Е.М. Каргопольские «гари» 1683–1684 гг. (К проблеме самосожжений в русском старообрядчестве) // Старообрядчество в России (XVII–XVIII вв.). М., 1994. С. 64. [12] Там же. С. 64. [13] Шашков А.Т. Самосожжения как форма социального протеста крестьян-старообрядцев Урала и Сибири в конце XVII – начале XVIII в. // Традиционная духовная и материальная культура русских старообрядческих поселений в странах Европы, Азии и Америки. Новосибирск, 1992. С. 297. [14] Сырцов И. Самосожигательство сибирских старообрядцев в XVII и XVIII столетиях // Тобольские епархиальные ведомости. 1887. № 13–14. С. 295. [15] Там же. С. 296. [16] Национальный архив Республики Карелия. Ф. 33. Оп. 2. Д. 7/198. Л. 1–20. [17] Щипин В.И. Старообрядчество в верхнем течении Северной Двины. М., 2003. С. 12. |
