АПОКАЛИПСИС ИОАННА

Главы 1-7; 8-14; 15-21; 22; Экскурсы: эсхатология Откр.; "малый апокалипсис"; явления Христа по Ап.

Αποκαλυψις 'Ιωάννου - OТКРОВЕНИЕ ИОАННА

Вступление - I, 1-8

Так называет себя эта книга, самым наименованием свидетельствуя об особой своей задаче и характере. Так не называется никакая другая книга Ветхого или Нового Завета.<<8>> Как заглавие оно появляется лишь во втором столетии (I, 27), но сама книга так определяется уже во введении, как первое слово ее пролога: Откровение Иисуса Христа. Второе же ее определение есть пророчество (τους λογους της προφητείας) (I, 3). Тем самым свидетельствуется исключительный характер ее как пророческой книги. Через это она включается в разряд пророческих книг Ветхого Завета с особым их свойством нарочитой вдохновенности от Духа Святого. Ветхозаветное пророчествование при всей своей ветхозаветной ограниченности, естественной и неизбежной, имеет обширное и неопределенное содержание. Оно включает в себя как прозрения, относящиеся к будущему, к отдельным событиям и даже лицам, так и моральное обличение и проповедь. Подобный же нарочито духоносный характер пророческого вдохновения присущ и нашей книге, о которой наперед говорится: "блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем" (I, 3). Однако к этому общему определению присоединяется еще и частное или конкретное - именно Апокалипсис. Последнее относится уже к особому его литературному типу, включает его в общую апокалиптическую письменность, как она определилась в эпоху около нашей эры, двух веков до и после нее. Но при этом дается еще и частное, особое определение его характера во всей его исключительной духовной значительности. Если в пророческих книгах мы постоянно встречаем общее самосвидетельство пророка: "и было ко мне слово Господне", "так сказал мне Господь" и подобное, то в Откровении Иоанна мы имеем еще и большее того. Именно здесь дается особое конкретное свидетельство о божественном источнике этого пророчества. Именно оно есть не только слово Божие или откровение Божие вообще, в ряду многих других подобных, но с особой торжественностью свидетельствуемое: "Откровение Иисуса Христа, которое дал ему Бог" (ο Θεος) (I, 1). Бог, т. е. Бог Отец, подает это откровение Сына, Иисуса Христа, 'Ιησου Χριστου. Это определение может быть понято двояко: здесь говорится об откровении Христа, получаемом Им от Отца, или же об откровении об Иисусе Христе, подаваемом от Отца. Оба смысла могут быть соединены, причем, конечно, источник этого откровения должен быть понят и тринитарно, т. е. сюда должно быть включено и действие Духа Святого, хотя оно прямо и не названо. Оно символизируется далее в образе семи духов (I, 4), находящихся пред престолом Божиим. Такое троичное самосвидетельство пророчества не венчается в Ветхом Завете уже в силу его ветхозаветной ограниченности, вследствие не наступившего еще боговоплощения Иисуса Христа. Христос сам есть пророчествующий и пророчествуемый, Им, о Нем и чрез Него дается пророчество. Однако оно подается не Иоанну непосредственно, как Господь свидетельствовал о Себе в явлении Своем ап. Павлу, первомученику Стефану, но оно подается чрез Ангела, нарочито к тому "посылаемого к рабу Своему Иоанну, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Христа, и что он видел" (2). Такое посланничество Ангела для возвещения пророчества говорит не только об особой его важности, но и об обширности и сложности его содержания, как это ясно будет из его раскрытия. Общее же содержание свидетельствуемого чрез Ангела есть "слово Божие и свидетельство Иисуса Христа". Здесь мы имеем синонимическое выражение: и как означает как, равносильство. Отец во святой Троице открывается Словом в Сыне Своем, Иисусе Христе, причем откровение это есть не только словесное, но и созерцаемое, видимое: "что он видел - οσα ειδεν (2), силою Духа Святого являемое. Этим установляется диадический характер этого самооткровения "Бога" (Отца), след. троичная сила и источник откровения. К сему присоединяется уже первый из семи макаризмов в Откровении: "блажен читающий и слушающие слова пророчества сего, соблюдающие написанное в нем" (3).<<9>>

Это ублажение связано с обетованием: "ибо время близко" (ο γαρ καιρòς εγγύς). B прологе Откровения мы имеем два различных, но и как будто однозначных утверждения, относящихся к времени исполнения пророчества: первое есть самое общее его определение, в котором говорится, что оно дается, чтобы показать, "чему надлежит быть вскоре (α δει γενέσθαι εν τάχει) (I, 1). Каково здесь значение этого εν τάχει, есть ли оно хронологическое, как "обстоятельство времени", или же онтологическое, которому в этом именно смысле усвояется "долженствование", внутренняя значимость и сила свершения, хотя бы оно имело далее выразиться во времени и временах, а также и за временем и даже над временем, сверхвременно? (Это общее определение буквально повторено и в заключительных словах Откровения: XXII, 6). Такой онтологический характер времени выражен в книге прор. Даниила так: "есть на небесах тайны, и Бог открыл царю Навуходоносору, что будет в последние дни". (Дан. II, 28-30). Это εν τάχει, таким образом, должно быть понято не в смысле краткого срока, но скорее надвременности, которая имеет силу над временем как его внутренняя норма. Этот нормативный характер онтологического долженствования проявляется и во временном бытии в качестве руководящего начала, исторической закономерности.

Второе же значение, более хронологическое, чем онтологическое, принадлежит второму пророчеству: "ибо время близко" (ср. 3). В этих словах выражено особое ударение, усиливающее конкретное значение пророчества как относящееся к историческому времени. Однако и они должны быть поняты не в смысле непосредственной близости исторического момента, но лишь общей эсхатологической перспективы. От первого буквального их понимания предостерегает нас ап. Павел на примере фессалоникийцев, их суеверного и суетливого отношения к эсхатологическим пророчествам: "молим вас, братие, о пришествии Господа нашего Иисуса Христа и нашем собрании к Нему, не спешить колебаться умом и смущаться ни от духа, ни от слова, ни от послания, будто уже наступает день Христов. Да не обольстит вас никто, никак"... (2 Феc. II, 1-3).<<10>> Поэтому же нельзя понимать близость эсхатологического конца буквально и в таких выражениях, как Лук. XVIII, 8: "сказываю вам, что подаст им защиту вскоре"; подобное же значение имеет и Рим. XVI, 20: "Бог же мира сокрушит сатану под ногами вашими "вскоре"; также и в Откр. II, 5 к Ефесской церкви: "если не так, скоро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься". Во всем этом ряде выражений скоро имеет различное значение.

После этой первой части пролога, содержащей как бы заглавие всей книги, следует его вторая часть, содержащая торжественное самосвидетельство составителя Откровения, Иоанна, в благословении, которое он посылает семи церквам, находящимся в Асии: "благодать и мир от Бога". Это есть общее апостольское благословение, со всей силой его и властию преподаваемое. Такое благословение мы встречаем в большинстве апостольских посланий, обычно также в начале, и это есть самосвидетельство власти апостольской. Итак, по форме Откровение есть апостольское послание, обращенное непосредственно к семи асийским церквам. Это, разумеется, не придает им лишь местного ограниченного характера, что умаляло бы их значение для всей церкви. Поэтому послание семи асийским церквам является и "соборным" экуменическим посланием ко всей церкви Христовой. От кого же посылается это "благословение"? Ему присущ торжественный, повелительный, вселенский характер, оно исходит от самого во св. Троице сущего Бога, и прежде всего, от вечного Бога Отца, который именуется Тот.<<11>> Кто "есть и был и грядет (есмь грядый ο ερχόμενος)" (4). Вечность Божия здесь выражается как всевременность или сверхвременность грамматическим соединением всех трех времен: настоящего, прошедшего и будущего.<<12>> Благословение продолжается так: "и от семи духов, находящихся пред престолом Его" (4), а далее следует за этим: "и от Иисуса Христа" (5). Естественно, возникает вопрос, как следует понимать эти "семь духов": видеть ли здесь ипостась Св. Духа, именно третью ипостась, которой, однако, усвояется здесь необычное, именно второе, место во Св. Троице, или же только дары, благодать, действие Св. Духа? Сам по себе порядок ипостасей не имеет здесь решающего значения для того или другого уразумения текста. Седмеричное число здесь может означать действие ипостаси в ее дарах применительно к церкви соответственно седмеричному числу частных церквей. Видеть же здесь ангелов в сопоставлении с Первой, Отчей, ипостасию и Иисусом Христом, притом названных прежде Христа, является догматически несообразным. Экзегетически же вопрос этот не может разрешиться бесспорно, да, впрочем, то или иное его решение в данном случае даже не представляет особого значения. (Семь духов, или семь светильников в явлении Христовом повторяются в Откр. III, 1; IV, 5; V, 6. О семи духах Божиих ср. у Ис. II, 2).

Третья часть благословения Иоаннова делается от Христа, в особенно пространном, торжественном и догматически содержательном Его именовании: "и от Иисуса Христа, свидетеля <<13>> верного, Первенца из мертвых и Владыки царей земных" (5-а). В отличие от IV Евангелия, принадлежащего тому же священному писателю, Вторая ипостась здесь описывается не со стороны вечности Своей, как "сущее в начале Слово", но со стороны Ее служения в мире, космического и сотериологического, как "свидетель верный, первенец из мертвых и владыка царей земных": служение пророческое и в особенности царское. Но здесь же присоединяется и первосвященническое служение как искупителя: "Ему, возлюбившему нас и омывшему нас от грехов наших кровию Своею, и соделавшему нас царями и священниками Богу и Отцу Своему, слава и держава во веки веков. Аминь" (6). Здесь в сжатой лапидарной форме излагается учение о Христе как искупителе и спасителе - так, как оно кристаллизовалось в апостольский век, в посланиях ап. Павла (особенно Кол. I, 18), Петра и др. в связи с внутренним, иерархическим соотношением Первой и Второй ипостасей, Бога и Христа: "Царями и священниками Богу и Отцу". Это соответствует уже и учению IV Евангелия ("восхожу ко Отцу Моему и Отцу вашему, Богу Моему и Богу вашему" (Ин. XX, 17). Но и этим еще не исчерпывается христологическая часть благословения, п. ч. она продолжается и в области эсхатологии, и притом с особенной, можно сказать, в этом смысле как бы программной силой, свойственной этой пророческой книге: "се грядет с облаками и узрит Его всякое око, и те, которые пронзили Его и возрыдают перед Ним все племена земные. Аминь" (7). Здесь явное созвучие с Ин. XIX, 37 (Зах. XII, 12), а также есть, конечно, и синоптическая эсхатология "малого апокалипсиса" (Мф. XXIV, Мк. XIII, Лк. XXI. Ср. Дан. VII, 13-14).

Обращение с благословением, которое излагается в третьем лице чрез посредство Иоанна, теперь еще особо подтверждается от первого лица, "Господа Вседержителя", самого Бога-Отца, Который применяет к Себе еще особый символ Своей вечности: "Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет" (8). Повторяется слово стиха 4-го - о вечности Божией. Следует здесь же остановить внимание, что эта же самая формула: a и w , первый и последний, начало и конец, - применяется и в других текстах Откровения, именно I, 10-в, XXII, 13, однако уже в применении не к Отцу но ко Христу, как следует из всего контекста (см. ниже). Можно поэтому здесь уже заранее указать, что это отождествление свидетельствует о Богочеловечестве Христовом, в котором не умаляется Его Божество, и, напротив, со всей силой свидетельствуется священным писателем.

Этим заканчивается пролог, представляющий собой торжественное заглавие и вступление в книгу Откровения. За ним следует уже введение, содержащее в себе призвание к пророчеству, вступление в него вместе с пророческим обращением семи церквам, к которым оно непосредственно и направлено.

Иоанн называет здесь себя как "брата и соучастника в скорби, царствии, терпении Иисуса Христа" (9), т. е. в христианском подвиге злострадания и долготерпения, а вместе и в благодатном утешении, в "царствии", находящемся на острове Патмосе в изгнании за "слово Божие и за свидетельство Иисуса Христа". "Я был в духе в день воскресный", т. е. в экстатическом состоянии боговдохновенности, "и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный" (10) (ветхозаветный образ у Иез. III, 12), повелевающий "виденное" (т. е. слышанное и виденное), написать в книгу и послать семи церквам, к которым обращено послание: тогда тайнозритель "обратился, чтобы увидеть, чей голос, говоривший с ним", (12), так выражается акт мистического сосредоточения и созерцания по отношению к ниспосылаемому откровению. Неописуемости и невыразимости его соответствует эта как будто случайная неточность выражений: "обратился, чтобы увидеть, чей голос, и обратившись увидел". И далее описывается это мистическое видение. О характере самого видения следует сказать, что оно подается вместе со многими другими подобными Иоанну апостолу как тайнозрителю, который есть единственный, к тому призванный. Из древних пророков лишь немногие имели подобные видения: Исаия, Иезекииль, Даниил.<<14>> Никто из апостолов не был удостоен подобных созерцаний, хотя и имели небесные видения Христа (ап. Павел) с невыразимыми человеческим словом вдохновениями (2 Кор. XII). Этим отмечается особая к тому избранность возлюбленного ученика ап. Иоанна. В этом первом видении Христос является ему в силе и славе. Он описывается при этом как "подобный Сыну Человеческому": здесь объединяется ветхозаветное пророческое видение Даниила (VII, 13-14) с новозаветным чрез общее именование: "Сын Человеческий", как свидетельством боговоплощения. Оно означает: Богочеловек. Отдельные черты этого образа таковы: Христос является "среди семи золотых светильников" (12-13), и в деснице Своей Он держит семь звезд (16). "Тайна" этих семи звезд и светильников относится к семи церквам, к которым обращено послание и к ангелам их (20). Таким истолкованием этот образ до известной степени ограничивается и как бы локализуется, ему придается исторически символическое значение. Однако едва ли одного такого истолкования достаточно. Не говоря уже о том, что семь церквей (как будет сказано ниже) символизируют собой полноту вселенской церкви вместе с ангелами ее, но и вообще седмеричное число есть число полноты даров Св. Духа. И то, что мы уже уразумевали (ст. 4) о семи духах, находящихся пред престолом Господним, как откровение ипостаси Духа Святого, это же и здесь во образе седмизвездия и седмисвещника церквей знаменует Духа Святого, почивающего на Сыне, помазанном от Отца, Христе. А Христос посылает Духа Святого Церкви Своей. Этой обшей мысли и соотношению соответствует и дальнейшая символика в явлении Сына Человеческого как Первоосвященника. Этому соответствует Его образ "облеченного в подир и по персям опоясанного золотым поясом" (13), причем то и другое выражает первосвященническое и царственное служение Христово. Его небесный прославленный образ описывается далее чертами пророчества Даниила (VII, 8), относящимися к Ветхому днями, (к Богу-Oтцу), но здесь примененными и к Его прославленному Сыну: "глава Его и волосы белы, как белая волна, как снег, и очи его, как пламень огненный" (14). К этому еще присоединяется черта из пророческого видения Даниила о муже из Уфаза, о котором: "руки и ноги Его по виду - как блестящая медь, и глас речей Его, как множества людей" (Дан. XVI, 6; Иез. LIII, 2). Здесь же, в Откровении, говорится "и ноги Его подобны халколивану,<<15>> как раскаленные из печи, и голос Его, как шум вод многих" (15) (Ср. II, 10). Наконец, к тому прибавляется еще и такая черта: "из уст Его выходит острый с обеих сторон меч, и лицо Его, как солнце, сияющее в силе своей" (16) (Ср. II, 12, 16; XIX, 15). Образ обоюдоострого меча, исходящего из уст Христа, может относиться к силе слова Его как проповедующего и судящего в истине, но это же выражает и Его царское могущество и воцарение в мире. Подобный образ в точности, конечно, отсутствует в Евангелии, он трудно сочетается с образом "кроткого и смиренного сердцем" Христа, и, однако, одно с другим соединено и взаимно содержится (об этом ниже в гл. XIX). Образ солнца, сияющего в силе своей, даже и у синоптиков (Мф. XVII, 2: "лицо Его как солнце" в Преображении, ср. XIII, 43: "праведники воссияют, как солнце"). Во всей совокупности видение тайнозрителя дает образ божественного величия, славы и силы, которое в такой мере потрясает тайнозрителя, что он от этого видения "пал к ногам Его, как мертвый" (17). Очевидно, что все это видение не поддается описанию в данных образах, которые, если и применяются, то лишь за отсутствием соответственных слов на языке человеческом. Но естественно, что символика образов здесь заимствуется из существующего уже запаса речений пророческих и лексикона апокалиптической письменности и если не представляет оригинальности, то имеет определенное духовное значение.

В ответ на этот священный ужас тайнозрителя ему подается ободрение: "Он положил на меня десницу Свою и сказал мне: не бойся: Я есмь первый и последний, и живый и был мертв и се жив во веки веков, и имею книги ада и смерти" (18). Здесь повторяются слова ст. 10: "Я первый и последний" и "живый", подтверждается данное уже ст. 5-6 свидетельство о силе и власти Христовой на земле и над землей, "ключи ада и смерти", откровения о Христе как прославленном Богочеловеке. Видение завершается подтверждением особой призванности тайнозрителя к пророчеству: "итак, напиши, что ты видел, и что есть, и что будет после сего" (19). Откровение пишется, таким образом, по прямому повелению Христову. Первоначально оно обращено к семи церквам: "тайна семи звезд, которые ты видел в деснице Моей, и семь золотых светильников, (есть) сия: семь звезд суть Ангелы церквей, а семь светильников, которые ты видел, суть семь церквей" (20). Многозначность этой седмеричной символики, по которой семь звезд и светильников в разном контексте означают ипостась Духа Святого и семь Его благодатных даров, а далее и семь ангелов и семь церквей, не должна вызывать в нас затруднения, поскольку здесь имеется разное применение и проявление одного и того же божественного начала, власти, силы, благодати.

Эти семь церквей суть: Ефесская, Смирнская, Пергамская, Фиатирская, Сардийская, Филадельфийская, Лаодикийская.<<16>>

Общее откровение о Христе здесь подтверждается и восполняется в обращениях к семи церквам (гл. II-III), каждое из которых имеет для себя свое особое христологическое введение. Так, седмеричное число в применении к явлению Христа мы находим в обращении к Ефесской церкви: "так говорит держащий семь звезд в деснице Своей, ходящий посреди семи золотых светильников" (II, 1), а также и в обращении к Сардийской церкви: "так говорит имеющий семь духов Божиих и семь звезд" (III, 1) - здесь свидетельствуется, как и в предыдущей главе (I, 16, 20), духоносность Христа, на Котором почивает Дух Св. в седмеричных своих дарах. В обращении к Смирнской церкви (II, 8) повторяется слово I, 17-18: "так говорит Первый и Последний, Который был мертв и се жив". В обращении к Пергамской церкви (II, 12) повторяется образ меча обоюдоострого: "так говорит имеющий острый с обеих сторон меч". В обращении к Фиатирской церкви (II, 18) повторяются образы видения первой главы, 14-15: "так говорит Сын Божий, у которого очи как пламень огненный, и ноги подобны халколивану". В обращении к Филадельфийской церкви (III, 7) повторяется образ ключа из I, 18 (с некоторым изменением): "так говорит Святой, Истинный, имеющий ключ Давидов, который отворяет, и никто не затворит, затворяет, и никто не откроет" (III, 7). И, наконец, в обращении к церкви Лаодикийской (III, 14) повторяется I, 15: "так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия" (Кол. I, 15). Это раздробленное христологическое определение есть вместе и собирательное. Христос открывается церкви в семи аспектах, которые соответствуют образам разных церквей, совокупность которых выражает собою и полноту единой, святой, соборной (кафолической) церкви, так сказать, христологически в экклезиологии. Конечно, нарочитая обращенность Христа к каждой из церквей есть тайна духовной жизни этой церкви и свидетельствует о многообразии духовных даров и призваний. Можно строить разные богословские и, церковно-исторические предположения для постижения этой тайны, однако едва ли она доступна человеку в этом веке, а потому предпочтительнее воздержаться от праздных и непосильных домыслов. Рассматриваемый же извне, этот выбор семи церквей не может не представляться в значительной степени делом исторической случайности.

ГЛАВЫ II и III. СЕМЬ ЦЕРКВЕЙ

К семи церквам обращено Откровение, которое постольку подобно вообще апостольским посланиям. Последние суть прямые письменные обращения апостолов к отдельным поместным общинам или даже лицам. Они включаются тем самым в определенные границы пространства и времени (лишь в некоторых случаях отдельные послания как "соборные" имеют менее конкретное обращение, но и это не лишает их исторической определенности). Что же можно сказать в этом отношении о семи церквах, к которым обращено Откровение, как и об особом характере этой обращенности? Конечно, и оно носит на себе печать истории и археологии, которую посильно, с приблизительной точностью и установляет экзегетика. Ефес, Смирна, Сардис, Филадельфия, Лаодикия суть определенные географические и исторические центры, которые имеют каждый свой собственный разный религиозно-культурный характер, присущий им удельный вес в истории церкви. Самый их выбор может рассматриваться, в известной степени, и как историческая случайность, зависящая от личной ориентации священного писателя Иоанна. Однако этим не устраняется и его типологическое и таинственное значение. При этом отдельные черты этих церквей запечатлеваются в пронзительных характеристиках. Некоторые толковники видят в них также символы последовательных исторических эпох, отмеченных соответствующими чертами, хотя, конечно, такое истолкование неизбежно допускает произвольность и спорность. Оно лишено ключа к их историческому шифру, остается гипотетический. Согласно общей догматической задаче этого очерка, мы предпочитаем вовсе отказаться здесь от исследования характера семи асийских церквей в его исторической конкретности; нас более интересует религиозно-догматический характер этих образов как выражающих в своей совокупности некоторую полноту церковно-исторического бытия в его сильных, как и слабых сторонах. Во всех отдельных обращениях к семи поместным церквам говорится о Церкви самой, и недаром каждое из них содержит знаменательный призыв: "имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам" (II, 7, 17, 29; III, 6, 13, 29), т. е. в лице их единой Христовой Церкви.

В общем плане этой книги главы II-III, посвященные семи церквам, имеют лишь эпизодическое значение, они суть так сказать, адресаты, чрез которые посылается всему христианскому миру это дивное послание, раскрывающее судьбы мира в его истории. Заслуживает внимания, что обращение ко всем семи Церквам непосредственно делается к ангелам их. Оно может относиться как к небесным их хранителям - ангелам, которые присущи поместным церквам,<<17>> так и к земным предстоятелям - епископам. Возможно и то и другое понимание (однако второе возбуждает и некоторое сомнение в отношении к всеобщности в эту эпоху епископата, определенно свидетельствуемого в истории лишь со II века, т. е. позже составления Откровения).

Ангелу Ефесской церкви ублажаются ее дела и труд "для имени" Христова, но наиболее терпение (II, 2-3), притом не только пассивное, состоящее в перенесении "многого", но и активное, выражающееся в различении истинного апостольства от ложных на него притязаний, - и не изнемогающая борьба за истину и труд ради нее. Однако с этим - несколько неожиданно - соединяется и укор в оставлении "первой любви своей" (4). Разумеется ли здесь вообще первое вдохновение любви как высокий дар, который присущ был первенствующей церкви, но ею, однако, постепенно утрачиваемый, хотя и в трудах и борьбе за истину, или этот укор относится, в каком-либо особом смысле, ко всей церкви Ефесской, или же к личным судьбам отдельных ее членов, все равно - виновные призываются к покаянию в утрате дара единственного, незаменимого. Однако наряду с этим вменяется в заслугу Ефесской церкви еще ее противостояние, "ненависть" делам: Николаитов (каковы бы они ни были), т. е. отдельным конкретным искушениям чувственности и греха. Такое духовное состояние "побеждающего" вознаграждается вкушением от древа жизни, стоящего посреди рая Божия (Быт. II, 9), т. е. силой особой жизненности, присущей человеку, по сотворении его поддерживающей (не разумеется ли в этом вкушении от райского плода, очевидно, духовного, благодать, преподаваемая в таинствах Церкви, в частности же. Божественная Евхаристия?). Это обетование говорится Христом, держащим семь звезд, ходящим посреди семи золотых светильников, т. е. нарочито свидетельствуется Его духоносность, которая выражается в обладании и посылании семи даров Духа Св. Утешителя, следовательно, свидетельствуется благодатная природа Церкви Христовой. Сам тайнозритель и как составитель четвертого Евангелия, наиболее духовного, связывается преданием с именем Ефеса, который и называется в этом первом обращении к семи церквам.

В обращении к Ангелу Смирнской церкви ублажается христианское мученичество и долготерпение, "дела и скорбь и нищета" (9), которая, однако, соединяется с единственно истинным духовным богатством ("впрочем, ты богат"). Особо указуется злословие от "иудеев", которые суть на самом деле "не таковы, но сборище сатанинское". Поэтому здесь можно разуметь не иудейское, но вообще антихристианское гонение, которое выразится в том, что диавол (истинный вдохновитель гонения) "будет ввергать из среды в темницу, чтобы искусить вас" (II, 10) хотя бы временной лишь, не до конца побеждающей скорбью ("дней десять", очевидно, символических). Верующие призываются к "верности до смерти", т. е. мученичеству за Христа, обещающему за то "венец жизни", очевидно, в будущем веке. Естественно, что такое обетование дается Христом как "Первым и Последним", Который "был мертв и се жив", воскресший и воскреситель. Он "Духом Своим" говорит церквам: "побеждающий не потерпит вреда от смерти второй" (о ней речь будет ниже, XXI, 8). Итак, церковь исторически и духовно призывается к готовности к мученичеству и к неустрашимости пред ним (ср. Мф. XVI, 17-18).

Этот общий призыв подтверждается в отношении к Пергамской церкви, чрез предварение об особой силе и тягости испытаний веры, здесь явленных (а следовательно, наибольшая сила его, проявленная в умерщвлении "верного свидетеля Моего Антипы"); кто бы ни был исторически этот Антипа, чего мы в точности и не знаем, но это имя может быть принято и как нарицательное, родовое для подобных испытаний, в которых речь идет о последних испытаниях веры ("содержишь Имя Мое и не отрекся от веры" II, 13). Естественно, что это откровение подается от Христа как имеющего обоюдоострый меч (II, 12), это - знамение побеждающей истины. Впрочем, даже и исключительная твердость в вере одних не устраняет наряду с этим и возможностей соблазнов для других в той же самой среде: здесь называются "держащиеся учения Валаама", "который научил Валака" (Числ. XXII, 24), не вполне ясный намек на этот исторический эпизод, и снова называются "держащиеся учения Николаитов". Под этим общим именем могут разуметься разные лжеучения, как религиозно-мистические, так и оккультические, соответственно особой духовной разрыхленности, свойственной этому месту ("где живет сатана").

Ввиду такого духовного обострения, свойственного одному и тому же месту, или же исторической эпохе, Господь дает особое обетование: "скоро приду к тебе и сражусь с ними мечем уст Моих": это значит, что там, где наибольшее напряжение борьбы, там и благодатная близость и помощь Христова. "Скоро приду к тебе и сражусь с ними мечем уст Моих" (II, 16).<<18>> Соответственно этому общему углублению борьбы и обострению религиозного процесса в истории, свидетелями которого являемся мы и в наши дни, Духом Святым даются новые, таинственные обетования помощи и награды; "побеждающему дал вкушать сокровенную манну (некие новые силы духовные), и дам ему белый камень (символ чистоты и твердости), и на камне написало новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает" (II, 17). Так выражается мысль об особом таинственном откровении, содержащем "новое имя", которое названо будет в будущем веке, а может быть, подается уже и в теперешнем того удостоенным. Во всяком случае, очевидно, этот таинственный факт, свидетельствуемый Откровением, не находит для себя внешнего свидетельства в истории. Он остается тайной личного откровения.

Ангелу Фиатирской церкви пишется об откровении явившегося в величии Своем "Сына Божия, у Которого очи как пламень огненный и ноги подобны халколивану", Он говорит, как судья, имеющий власть и взвешивающий "дела, любовь и служение, и веру, и терпение твое, и то, что последние дела твои больше первых" (II, 18-19). По-видимому, дело идет не о частных подвигах и искушениях, но об итоге и деле всей жизни. Особенные искушения здесь приходят чрез лжепророчицу Иезавель, учащую любодействовать и есть идоложертвенное" (20). Дешифрировать этот исторический символ, отнеся к определенному месту, времени и событию, у нас нет данных. Видимо, здесь разумеется искушение ложной цивилизации (то, что ниже принимает образ Вавилона), причем оно простирается на сравнительно длительную эпоху ("Я дал ей время покаяться"), причем нераскаянность наказуется гневом Божиим: "детей ее поражу смертью, и уразумеют все церкви, что Я есмь испытующий сердца и внутренности, и воздам каждому из вас по делам вашим" (II, 23). Есть ли уже это Страшный Суд Второго Пришествия или же еще исторический, имманентный суд, совершающийся в истории? На это нет прямого ответа, однако по общему контексту, относящемуся именно к судьбам историческим, естественнее и здесь видеть последнее и заключить, что речь идет об исторических карах и потрясениях. Постольку здесь можно усматривать пролептический синоним образов, которые даются ниже, в последовательных откровениях семи печатей и труб, выражаемых в применении к отдельным церквам. Верные же еще раз призываются к верности как "не держащие сего учения и не знающие так называемых глубин сатанинских" (24). Что разумеется, однако, под этим именем именно, к сожалению, остается также сокрыто историческим шифрам и может быть уразумеваемо лишь в самом общем своем значении. Побеждающий призывается к верности принятому, и ему обещается власть "над язычниками" (27), он "будет пасти их жезлом железным, как сосуды глиняные, они сокрушатся". (К этому еще прибавляется: "как и Я получил (власть) от Отца Моего" (27)). Это также не поддается историческому конкретизированию (как это делается иногда в применении к Константиновской эпохе). Но речь идет, очевидно, о некоем явном столкновении христианского и нехристианского мира и ощутительном проявлении силы Христовой в истории: "и дам ему звезду утреннюю" (которая ниже, XXII, 16, называется еще и "корень и потомок Давила", как теократического земного царя). Речь идет здесь, таким образом, о нарочитой призванности к царскому служению со Христом.

Каждое из обращений к церквам во главе II заканчивается особым призывом: "имеющий ухо (слышать) да слышит, что Дух говорит церквам". Такое же обращение повторяется и в применении к церквам триады главы III-ой.

Обращение к Сардийской церкви делается от имени Христа-Духоносца как имеющего "семь духов Божиих и семь звезд" (подобно как и к церкви Ефесской). Оно содержит призыв к бодрствованию (2), ибо "ты носишь имя, будто жив, но ты мертв" (1), а вместе и к покаянию и к верности в хранении, вместе с угрозой внезапного нашествия и суда Христова (Ш, 3). Трудно сказать, относится ли это к определенным историческим фактам и положениям, или вообще предваряет от опасности ослабления церковного. Исключением в данном случае является меньшинство ("несколько человек"), которые и облекутся "в белые одежды" чистоты и праведности, имена их не изгладятся из книги Жизни, а "их имя исповедаю пред Отцом Моим и перед Ангелами Его" (в день Страшного Суда Христова). Вообще это обращение имеет наименьшую конкретность, оно относится как будто ко всем вообще, а не в частности к определенным лицам или эпохе.

Тот же характер присущ и обращению к церкви Филадельфийской от имени "Святого Истинного, имеющего ключ Давидов, который отворяет, и никто не затворит, затворяет, и никто не отворит" (III, 7). Это есть, конечно, символ царского могущества Христова. Здесь свидетельствует Христос свое знание дел этой церкви как особой верности Ему, невзирая на немощь ее: "ты немного имеешь силы, и сохранил слово Мое и не отрекся Имени Моего" (9), и эта верность увенчивается победой, признанием ее со стороны "сатанинского сборища лжеиудеев,<<19>> которые "придут и поклонятся пред ногам" твоими и познают" что Я возлюбил тебя" (9). Не относится ли это дело Филадельфийской церкви, избранников Христовых, сохранивших слово "терпения Моего" (10), ко времени обращения и спасения Израиля, которое обещано в пророческом вдохновении апостолом языков (Рим. XI)? Им дается за это особое обетование сохранения их "от годины искушения, которая придет на всю вселенную, чтобы испытать живущих на земле" (10). Относится ли это обетование ко временам тягчайших испытаний веры на земле, подобным теперешним, или же прямо к последнему времени, но, во всяком случае, это заставляет связывать положение "филадельфийства" в Церкви с эпохой наступления исторической зрелости, о которой Господь говорит: "се гряду скоро" (11). Побеждающему же в это время в особую заслугу его твердости дается и особая награда верности: "побеждающего сделаю столпом в храме Бога Моего, и он уже не выйдет вон" (12). Мало того, к этому присоединяется и чисто эсхатологическое обетование: "напишу на нем Имя Бога Моего и Имя града Бога Моего, нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего, и Имя Мое новое" (12). Это обетование раскрывается лишь в последних главах Откровения (гл. XXI-XXII), содержащих пророчества о последних свершениях, и этим еще более усиливается эсхатологический его характера. Внимать ему особо призываются верующие: "да слышат, что Дух говорит церквам" (т. е. не одной лишь поместной церкви, но всему христианскому миру вообще).

Последнее обращение относится к церкви Лаодикийской: "так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия" (14). Это созвучно вступительному свидетельству о Христе (I, 5) в самом начале книги. Конец обращений к отдельным церквам естественно совпадает с исходным и общим его введением. Это обращение имеет общеувещательный характер и лишено отдельных черт конкретности. Оно рисует упадочное духовное состояние церкви и замечательно по содержанию именно в этом отношении. Что вызывает гнев Божий? Умеренная теплопрохладность, самоудовлетворенная и самоослепленная? "Ты ни холоден, ни горяч, о, если бы ты был холоден или горяч. Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: "я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и ниш, и слеп, и наг" (15-16). В этих словах с потрясающей силой осуждается то духовное мещанство, обмирщение церковной жизни, которое в своем самодовольстве не примечает своей ограниченности и слепоты духовной. Это церковное лаодикийство, которое всегда является духовною угрозой, подстерегает церковность на всех путях ее, едва ли может быть приурочено лишь к одной какой-либо церкви или эпохе, напротив, это предостережение должно быть отнесено ко всем им, ибо все они подвержены этой опасности и нуждаются в духовном самоврачевстве, которое образно и описывается (ст. 18), и обобщается в таком обращении: "кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду" к нему и буду вечерять с ним, и он со Мной". Этот призыв и это обетование относится, несомненно, ко всем христианам, страждущим лаодикийством, как евангельское благовестие: "приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас" (Мф. XI, 28). Побеждающему же в этой духовной борьбе с собою самим обещается великая небесная награда: "дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел со Отцем Моим на Престоле Его", т. е. царствие Христово. Обращение к Лаодикийской церкви, как и ко всем другим церквам, последний раз подтверждается общим призывом: "имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам" (III, 22). Таким образом, все частные к ним обращения объединяются и обобщаются, приобретают общеэкклезиологическое, а не только историческое значение, последнее же является лишь поводом к их выражению.

Итак, как же следует нам относиться к этому седмичислию "асийских" церквей, имеющих свои собственные имена и при этом получающих еще и свои особые, хотя бы и самые общие, характеристики? Зачем и почему мы их находим, так сказать, на заглавном месте Откровения, в качестве прямых его адресатов? Эти надписания, надо сознаться, в настоящее время значительно поблекли и стерлись. Требуются особые усилия истории и археологии, чтобы хоть приблизительно разгадать их конкретное значение. И даже при самых больших достижениях научной экзегезы это достигается в степени недостаточной, почему остается безответным и тот общий и основной вопрос: почему именно эти, а не другие церкви избраны из всей пестроты мест и имен, которые могли здесь напрашиваться? Этот выбор остается исторически зашифрованным и мистически непонятным, как некая тайна в тайне Апокалипсиса, обращенного прежде всего, конечно, к современникам, но затем и к христианам всех времен и народов. Этот выбор, в этом смысле, является для нас случайностью, не имеющей в наших глазах внутренней целесообразности или мистической необходимости. Легко можно представить себе, что если бы Откровение было созерцаемо и записано не на асийском Патмосе, но в Риме, Элладе, Африке или какой-либо другой местности, то и имена, как и вся историческая ориентация, оказались бы иными, как иными являются, например, обращения посланий ап. Павла. Не следует здесь до конца отдаваться таким соображениям относительно выбора семи "церквей" на основании исторического контекста и можно допускать здесь наличие некоторой не раскрытой, еще ждущей раскрытия мистической тайны. Но при этом мы должны все же со всей экзегетической искренностью и честностью сказать, что при постижении всего внутреннего значения и содержания Апокалипсиса эта седмица имеет более формальный и фактический характер, нежели духовный. Даже Евангелие от Иоанна, как и его же послания, не имеет такого надписания, которое было бы аналогично обращению к семи ангелам асийских церквей, и однако от этого отсутствия не теряет своей силы и значительности. Позволительно поэтому видеть здесь скорее черту литературного стиля, свойственного апокалиптической письменности, нежели относить к содержанию по существу. К этому надо прибавить еще и следующее соображение. Не только большинство этих географических и исторических имен, но и все они отошли в историю. В настоящее время, и уже на протяжении многих веков, они просто не существуют и о себе ничего не говорят. Однако это никоим образом не значит, что Откровение в целом, как и в этих нарочитых главах II-III, чрез то потеряло силу и перестало существовать для христианства всего мира. Мы не можем даже сказать, что от этого исторического забвения, сделавшего эти исторические имена стершимися и нечитаемыми, умалилось и самое содержание этих глав и значение этих обращений. Пусть историки напрягают усилия, чтобы дать исчерпывающее экзегетическое истолкование этих имен со стороны географии и истории, - это, во всяком случае, поучительно и является долгом благочестивой исторической любознательности. Этого же нельзя, однако, сказать относительно настойчивых попыток мистического истолкования этих церквей и городов, символически понимаемых в качестве последовательных характеристик разных эпох в истории Церкви, при всей бесплодности и произвольности этого священногадания, духовно и богословски - надо признаться - безвкусного. Пред лицом этого тупика, я который ставит нас подобная экзегеза, надо изменить самую постановку вопроса, и предпочтительнее искать в обращении к семи асийским церквам уже не конкретного и частного, но общего, типологического значения. Мы должны извлекать из них не то, что уже не соответствует никакой исторической действительности и чего уже нет в истории, но то, что сохраняет для нас, как и для всех времен христианства, свое общее учительное значение, - как пророчество, нравоучение, обличение, ободрение, чем так богато и ценно содержание этих семи писем, хотя и написанных по не существующим уже адресам. Но есть один общий и бесспорный адресат всех семи писем, призванный к их принятию: это - вся Церковь Христова, в седмеричном образе своих даров и служении. Только в таком смысле становится понятным место этих писем с их включением в общий план Откровения. То, что содержится в отдельных обращениях и обетованиях на языке и в символах уже минувшей эпохи, остается во всей силе и для наших дней, и для всех времен: Откровение подается церквам единой Церкви и теперь, и каждая из них может и должна смотреться сама в это духовное зеркало, находить и себя в нем, слышать суд и о себе самой. Таким образом, эта седмеричная экклезиология должна быть выделена и обобщена как особое учение о Церкви тайнозрителя, существующее вместе и наряду - но, конечно, не вопреки, - экклезиологической доктрине других священных книг, в частности и в особенности ап. Павла.

Что же касается конкретных именований отдельных церквей, то их истолкование принадлежит, с одной стороны, археологии и церковной истории, а с другой, относится к ее мистике. Она остается еще и доныне сокрытой для постижения, которое станет доступно в полноту времени. Экзегеты ставят также вопрос, насколько органическою частью Откровения являются эти главы II-III с обращением к отдельным церквам, причем некоторые из них видят в них самостоятельное целое, может быть, возникшее ранее или вообще независимо от общего плана Откровения и лишь позднее в него включенное. То или другое решение этого частного вопроса, однако, не влияет на оценку значения этих глав в общем плане Откровения. Они представляют собой род экклезиологического к нему введения мистического и исторического характера.

За этим введением, которое является в известном смысле прологом на земле, следует пролог в небесах, видение открывающегося тайнозрителю неба, торжественная и потрясающая картина того, что недоступно человеческому созерцанию в трансцендентности своей, однако дается нарочитому пророческому созерцанию в образах.

ГЛАВЫ IV - V. НЕБЕСНЫЕ ВИДЕНИЯ

Эти главы представляют собою диптих, первая часть которого относится к небесному видению божественного мира, Божества Отца и Богочеловечества Сына. Эта картина представляет собою небесный пролог земной истории. Здесь описывается новое (или же продолжающееся) состояние духовного экстаза, начавшегося в день воскресный (I, 10): тайнозритель снова слышит прежний голос, как бы звук трубы (IV, I). Это сопровождается особым видением: "после сего я взглянул, и вот дверь отверста на небо" (IV, 1), и голос говорит: "взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего". От этого тайнозритель снова приходят в пророческое исступление: "и тотчас я был в духе" (IV, 2, ср. I, 10). И за этим следует описание небесного видения: "И вот престол стоял на небе (образ небесного престола мы имеем уже в пророческих видениях Ветхого Завета: Ис. VI, 1; Иер. 1,26; Дан. VII, 9), и на престоле был Сидящий". Здесь совсем нет именования Сидящего (даже такого, как у Ис. VI, 1, 3: Господь, Саваоф). Он указуется как бы бессловесным мистическим жестом "апофатического" богословия, и только из общего контекста главы, да еще из взываний животных: "Свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет" (8), мы заключаем с несомненностью, что Садящий есть Бог-Отец, именно Первое Лицо Св. Троицы. Далее следует краткое описание Сидящего в мистических цветах камней: "подобен камню яспису <<20>> и сардису <<21>> и радуга вокруг престола, видом подобная смарагду" <<22>> (ниже нам еще раз придется встретиться с теми же уподоблениями). Эти камни содержат, очевидно, мистически-художественное ознаменование, но мы отказываемся здесь от попытки их конкретного истолкования, чтобы не предаваться праздным догадкам. Эти цвета здесь, как и в дальнейших текстах Апокалипсиса, очевидно, представляют некую мистическую очевидность в грядущем; теперь это суть как бы ноты (или шифр), к которым мы не имеем ключа.<<23>> Далее престол Божий описывается в таких образах величия: "и от престола исходили молнии и громы, и гласы... и пред престолом море стеклянное, подобное кристаллу" (5-6, ср. XV, 2). Но к этому присоединяются еще, как и в I, 4, "семь светильников огненных, горевших пред престолом, которые суть семь духов Божиих" (5), как седмеричный символ Св. Духа. Таким образом, здесь повторяется видение, символизирующее Отца и Духа Святого. Но далее к этому присоединяются новые образы, в I главе отсутствовавшие. Они относятся к небесным силам, предстоящим пред престолом Божиим в небесах. Это, прежде всего, вокруг великого престола Божия двадцать четыре, очевидно меньших, престола, а на них "видел я сидевших двадцать четыре старца, которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы" (4). То и другое есть, очевидно, символ небесного величия и Славы. Такой образ отсутствует в ветхозаветной письменности, он свойствен лишь откровению Иоаннову. Второй же образ, отчасти свойственный и Ветхому Завету (именно Иез. I и Ис. VI) суть "посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади" (7) и внутри (8), подобных льву, тельцу, человеку и орлу. Эти многоочитые животные являются и шестикрылыми.

Общий и предварительный вопрос, здесь возникающий, относится к тому, что здесь означает присутствие этих старцев и животных в "небе" у престола Божия. Прежде всего, они суть представители тварного мира, поскольку животные поклоняются Сидящему на престоле как Вседержителю, а старцы восхваляют Его как Творца: "ибо Ты сотворил все, и все по Твоей воле существует и сотворено" (IV, 11). В этой сотворенности своей они противопоставляются вечности Творца, "Который был, есть и грядет" (8); он есть "живущий во веки веков" (9). Но в то же время эти высшие представители тварного мира пребывают в небе, вокруг престола Божия, следовательно, в состоянии некоей небесной прославленности. Им принадлежит эта, хотя и не божественная, но тварная слава и вечность. Если выразить эту мысль на языке софиологии, то можно сказать, что они суть Тварная София, мир небесных первообразов, тварное небо, связующее мир Божественный, Софию Божественную, с миром сотворенным. Это есть мир верховных представителей ангельского мира, который именуется "небом" в первотворении, в своем противопоставлении, но и связи с "землей", миром человеческим. Поэтому и "небо" не означает здесь премирную трансцендентность Божества, которая может быть выражена лишь на языке отрицательного богословия, апофатически, но именно обращенность Бога к миру в Его откровении в творении, обоженный его образ. Далее возникает вопрос: что означают эти образы двадцати четырех старцев и четырех животных? Их место в небе заставляет видеть в них самых высших представителей ангельского мира, однако связанного и соотносительного с человеческим, небесное ангелочеловечество. Видеть в старцах прославленных человеков не соответствует общему контексту, в котором они описываются ранее явления Богочеловека, закланного Агнца (глава V). Непонятно было бы такое их место в небесах ранее кончины мира и прославления человечества. По-своему также неубедительно толкование, по которому двадцать четыре старца означают ветхо- и новозаветную церковь, - патриархов и апостолов, которые пребывают в небесах ранее всеобщего воскресения и прославления.<<24>> Но если несоответственно видеть в них человеков, то нет препятствия усматривать в них небесных ангелов-хранителей, а постольку и ангельские первообразы человеков, таким образом усвоять им (особую человечность, хотя и небесную. Если "Бог сотворил в начале небо и землю", то в них мы имеем именно это ангельское небо, которое непосредственно соединено с землею; они суть это и, соединяющее их с человечеством. Это подтверждается и внешним человеческим образом старцев, сродных предпрославленному человечеству. Не будем вдаваться в религиозно-исторические параллели этих символов, которые, конечно, существуют, потому что это нас отклонило бы от нашей прямой задачи догматического истолкования.

Что же означают четыре животных (ζωα)? Этот образ имеется у Иезекииля, гл. I (они называются здесь X, 2, 20 херувимы), хотя с некоторыми отличиями: у Иоанна каждое животное имеет одно лицо, а не четыре, как у Иезекииля; животные в Откровении (IV, 8) имеют по 6 крыл, как и серафимы у Исаии (VI, 2), но не по четыре, как у Иезекииля. У последнего (I, 5) "облик был как у человека"; в Откровении (IV, 7) этого нет; у каждого животного по четыре лица (I, 6), в Откровении - по одному. Они стоят непосредственно у престола (посреди и вокруг) (IV, 6), а не несут его, как у Иезекииля. Животные в Откровении (IV, 8) "внутри исполнены очей" (символ высшей созерцательности в лицезрении Божием). У Иезекииля (I, 18) "ободья их (колес), высоки и страшны были они, ободья у всех четырех полны глаз". Вообще, при общем сходстве и даже тождестве этого видения по существу, здесь остаются некоторые различения в подробностях, которые не поддаются ближайшему истолкованию. Отметим еще, что в Откровении (IV, 7): первое животное подобно льву, второе тельцу, третье "имело лицо как человек", а четвертое подобно орлу летящему (у Иезекииля в несколько ином порядке: человек, лев, телец и орел, при чем в Откровении каждое животное имеет одно из этих четырех лиц, а у Иезекииля по четыре лица у всех четырех: "подобие лиц их - лицо человека и лицо льва с правой стороны у всех их четырех, а с левой стороны лицо тельца у всех четырех, и лицо орла у всех четырех") (Иез. I, 10). Это трудно изобразимое четверичное лицо каждого из животных, в отличие от простейшего одноличия в Откровении, не поддается объяснению, но оно не изменяет общей мысли, выраженной в этом образе, именно, что животные соединяют в себе основные образы тварноживотной жизни, которые призваны к бытию в пятый и шестой день миротворения (отсутствуют лишь рыбы), и все они в совокупности возводятся к человеку, который есть и всеживотное, соединяющее в себе все потенции жизни. Они соединяются и в Богочеловеке, которому свойственна агнчая кротость и жертвенность тельца, царственность льва от колена Иудова, царственный взлет и прозорливость орла и, наконец, всечеловечность человека.<<25>> Если видеть эти аспекты: царственность, жертвенность, прозрение и человечность как главные темы четырех образов Четвероевангелия, то становится понятным, почему, еще начиная со св. Иринея <<26>> они сделались излюбленным символом четырех евангелистов. Остается, наконец, спросить себя, что означает "море стеклянное, подобное кристаллу" пред престолом Божиим. Если не ограничиться в истолковании этого образа в общем орнаментальном смысле как славы и величия Божия, но искать онтологического небесного прототипа всего тварного мира, то здесь можно усмотреть первообраз первозданного хаоса, tohu-va-bohu,<<**2>> "земли невидимой и пустой", однако все в себе пред содержащей, из которой последовательно Господь изводит творческим актом все сущее. В этом смысле море стеклянное выражает собой бытие в самом общем смысле, как оно свойственно творению. Можно поставить еще вопрос об иерархическом соотношении животных и старцев. В первоначальном порядке описания старцы предшествуют животным: и "вокруг престола двадцать четыре престола" старцев (4). Однако место четырех животных (6) - "посреди престола и вокруг престола", причем все описание их многоочитости и других атрибутов, вместе с непрестанным славословием, в котором им придается руководящее значение (9-11) для старцев, заставляет признать за ними вьющее, первенствующее место. Приходится заключить, что тайнозритель начинает свое описание с более внешнего, круга старцев, чтобы перейти потом к более внутреннему и иерархически (или онтологически) высшему - животных. Подобный пример имеем мы и в последовательности их в VII, 9-11, а также и в XIX, 1-4. В других же местах, где они просто упоминаются вместе, животные стоят выше: IV, 9-10; V, 6, 8, 11, 14; XIV, 3. (Отдельный старец упоминается в V, 5; VII, 13, а вся совокупность в XI, 16). Место и служение животных обращено более к престолу Божию, старцев же более к человечеству, и прежде всего - к тайнозрителю. Они имеют златые венцы и белые одежды в ознаменование высшей своей и прославленной человечности. Они называются "старцы" (πρεσβότεροι), тайнозритель обращается к ним (VII, 14): "господин" (κύριε), они же суть angeli intrepretes, посредствующие между Богом и человеком (VII, 13-17), они занимают место священства, вознося молитвы святых в златых чашах, полных фимиама (V, 8), они ободряют тайнозрителя, когда он плачет о том, что никто не достоин читать книгу (V, 4-5), они воздают вместе с животными хвалу Богу в песни и на гуслях (V, 8, 14; XI, 16; XIX, 4).

Этому месту старцев - после животных - соответствует и их антологическое место, определяемое софиологической иерархией. Они ближе к земному творению, конкретнее в отношении к нему настолько, что может возникать вопрос и явиться колебание о том, как понимать их: в частности, не суть ли они прославленные, святые человеки. И если против такого заключения имеются достаточные основания (см. выше), то, во всяком случае, приходится отметить эту, им свойственную, особливую обращенность к человечеству, как бы небесных ангелов-хранителей и прототипов человечества.

Итак, животные и старцы выражают непрестанное славословие Творцу от всей твари в ее небесном образе трисвятою песнию, слышанною еще пророком Исаией ("днем и ночью не имеют покоя взывая"), и когда животные воздают "славу и честь и благодарение Сидящему на престоле, живущему во веки веков" (здесь противополагается вечность Творца, божественная æternitas тварной æviternitas), тогда и старцы падают перед Сидящим на престоле и поклоняются Живущему во веки веков (здесь снова выражена та же самая мысль о вечности Божией, и они восхваляют Бога как Творца: "ибо Ты сотворил все, и все по Твоей воле существует и сотворено" (IV, 11). Все это происходит в небе, в надвременности или всевременности, не приуроченное ни к какому из земных времен и событий. Однако эта всевременность отличается и противопоставляется сверхвременности или вечности Божией: здесь эта вечность, æternitas открывается во временности тварного неба (æviternitas), ее собой проницает и обосновывает. Здесь в этих символических образах ставится одна из труднейших проблем богословия, именно об отношении между вечностью и временем, Творцом и творением, причем она разрешается в том смысле, что между (μεταξύ) ними в качестве соединяющего и разделяющего их поставляется мир умных сил, тварная вечность и тварное небо, София тварная, которая имеет основание в Софии Божественной. Одним словом, эта 4-ая глава есть софиология как введение в историю мира, пролог в небе, мир до его творения на земле, предсотворенный в небесах. Однако все образы этого мира, старцы и животные, уже выражают собою, так сказать, содержание земного творения, его онтологию, и поэтому они существенно человечны, являют небесную человечность, призванную к надвременному бытию ради грядущего земного творения во времени и для времени. Однако здесь надо со всей силой подтвердить, что этот небесный прачеловек ангельского мира есть не божественное, но тварное бытие, он также сотворен во времени и для времени, хотя и сверхвременно и всевременно. Он есть промежуточный образ тварного бытия между (μεταξύ) Богом и человеком, он принадлежит небу и в таковом качестве есть небесный. Это не только не исключает, но с необходимостью предполагает истинно вечное человечество в Боге, Богочеловека до и вне боговоплощения, образ которого выражает собой и эта небесная человечность ангельского мира. Лишь про это божественное человечество можно сказать, что оно есть самооткровение Божие, первообраз Божий, по которому создан человек Богом, во Св. Троице сущим: "и сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему" (Быт. I, 26). В Библии говорится лишь о таком сотворении ангелов, которые предполагаются уже как бы наличествующим его предусловием. И только здесь, в заключительной книге Божественного откровения, приоткрывается и эта божественная тайна умного неба, сотворение ангельского мира, его наличие в небесах, а постольку и причастность жизни небесной. "Старцы" и "животные" в божественном мире здесь еще не суть ангелы как служители земного мира и посланники Божий в нем. Поэтому они и получают здесь это иное именование, которое содержит в себе как указание на их собственное бытие в небесах в этом смысле как бы сверхземность, а постольку и сверхчеловечность, но вместе с тем им уже присущ и первообраз человека, а следовательно, и предустановляется ангельское служение ему, их деятельнейшее участие в судьбах земного мира, как оно раскрывается в дальнейших главах Откровения. Чрез это из сверхвременного бытия они "исходят, посылаются во временное, становятся ангелами.

Из сказанного выясняется и то место, которое принадлежит IV-ой главе в общем и внутреннем плане Апокалипсиса. Это не есть, так сказать, только виньетка к нему, красивая и образная. Напротив: это есть существеннейшее и необходимое, торжественное софиологическое введение в космологию, антропологию, философию истории, эсхатологию. Здесь раскрывается софиологическая первооснова творения, и потому эта глава необходимо должна быть понята и софиологически.

ГЛАВА V

Однако IV-ая глава еще не является исчерпывающим общебогословским и софиологическим введением в Откровение, но необходимо предполагает дальнейшее его завершение, которое имеем в главе V. Именно в IV главе отсутствует логология, как и христология (и лишь символически намечена пневматология в образе семи духов, светильников и под.). Она поэтому необходимо предполагает дальнейшее раскрытие и дополнение, которые и находим в главе V. Эта глава содержит в себе именно христологию, отсутствующую в главе предыдущей. Здесь же мы имеем христологию как общее учение о боговоплощении, искуплении и обо всем спасительном деле Христовом. Постольку и все содержание этого видения относится уже к другому плану, чем предшествующее, оно обращено, к человеческому, тварному миру, для которого совершается искупление и вочеловечение Сына Божия. И этому соответствуют уже небесно-земные, а не небесные только образы.

Тайнозритель видит в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную извне и изнутри <<27>> запечатанную семью печатями. Этот образ книги, обычный в Библии и Апокалипсисе, не нуждается в особом истолковании. Он, очевидно, означает тайну судеб человеческих, которая ведома одному Богу, Творцу и Промыслителю. Общая мысль о том, что вся власть над миром принадлежит Вседержителю Творцу, Отцу небесному, который передает ее Сыну, находит и в Евангелии многократное подтверждение: Мф. VI, 8, 32; X, 29; XI, 27; Ин. V, 19-20; XII, 3. "Ангел сильный" провозглашает громким голосом: "Кто достоин раскрыть эту книгу и снять печати ее" (2). Здесь уже появляется ангел в качестве вестника и истолкователя видения: небесные силы, в предыдущей главе предстоящие лицезрению Божию и им поглощенные, здесь уже являются и ангелами, обращенными к земному, человеческому миру. Таким образом, здесь начинается ангелология в связи с космологией и антропологией. Небесная лествица ангелов достигает человеческого мира с его судьбами и вопрошаниями. Но никакому творению недоступны судьбы мира: "никто не мог ни на небе, ни на земле, ни под землею раскрыть книгу сию, ни посмотреть в нее" (3). Тайнозритель, в сознании этого бессилия, в пророческом напряжении и изнеможении,<<28>> "много плакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать чту книгу и даже посмотреть в нее" (4). Тогда "один из старцев", верховных ангелов-хранителей человечества, сказал ему, что "лев из колена Иудина, корень Давидов, победил и может раскрыть сию книгу и снять семь печатей ее" (5). Здесь уже определенно говорится о Богочеловеке, который по человечеству есть из колена Иудина и корень Давидов. Этим словом включается сюда уже Ветхий Завет, вся "священная история" боговоплощения, а вместе и Новый, который выражен в одном слове: "победил". Но слово это выражает всю силу искупительного подвига Спасителя. Это спасение совершается через жертвенное Его служение, жертву "Агнца как бы закланного" - αρνίον ως εφραγμένον.<<29>> Это "как бы", конечно, не означает, что Агнец не был в действительности заклан на земле, но Он уже победил смерть в Своем воскресении, и здесь Он уже пребывает в небесной Славе. "Как бы" означает поэтому: который был заклан и пребывает таковым. Место его "посреди престола и четырех животных и посреди старцев" (6), Он тем самым возглавляет мир небесный, ангельский, как и человеческий. Конечно, это Его место в небесах должно быть понято в связи с Его сидением одесную Отца. Это есть одно и то же, и между тем и другим, конечно, нет противоречия. Однако поскольку сидение одесную Отца означает Его небесное удаление из мира в воскресении, то место Его посреди престола свидетельствует об Его продолжающейся связи с миром, которая и раскрывается во всем дальнейшем содержании Откровения. Иными словами, Вознесение и согласно Откровению должно быть понято в связи с совершающимся воцарением Христа в мире и в Его связи с ним. Он, Богочеловек, чрез совершенное человечество Свое является средоточием всего тварного и человеческого бытия, лишь Ему ведома промыслительная тайна его судеб и спасения. Он "приготовляет место" человекам, Сам будучи и в небесах. И это ведение свойственно Ему как Христу, помазаннику Духа Святого, на Нем пребывающего, поскольку Он есть "имеющий семь рогов и семь очей, которые суть семь духов Божиих, посланных во всю землю" (8). Мы уже знаем этот седмеричный образ в применении к Духу Святому, как пребывающему со Отцом и от Него исходящему предвечно, в небесах. Здесь же Дух Святой починает на Сыне, Богочеловеке, Им посланный на землю в Пятидесятницу. Сын осуществляет промыслительную силу Отца в мире, доколе Сын воцаряется в нем, пока Он не предаст Царства Своего Отцу (1 Кор. XV, 24-25). Семь рогов вообще означают власть, силу, царство.<<30>> Но доколе продолжается это воцарение Сына в мире, Ему именно принадлежит и все промышление о его судьбах. В этом смысле и говорится: "Он пришел и взял книгу из десницы Сидящего на престоле" (7), ибо "дадеся Ему всякая власть на небеси и на земли" (Мф. XXVIII, 18). Небесное творение свидетельствует и славословит эту власть: животные и старцы "пали пред Агнцем, имея каждый гусли и золотые чаши, полные фимиама, которые суть молитвы святых, и поют новую песнь" (8). В каком смысле это есть песнь новая? Различение старого и нового, очевидно, здесь относится уже к временному бытию, к земному, тварному миру и, в частности, к Новому Завету и совершающемуся в нем искуплению: "достоин Ты взять книгу и снять с нее печати, ибо Ты был заклан и кровию Своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа, и темени и сделал нас царями и священниками Богу нашему, и мы будем царствовать на земле" (9-10). Здесь (так же, как и в стихе 12) основанием для того, что Агнец "достоин взять книгу и снять с нее печати", указывается, что Он "был заклан и кровию Своею искупил нас Богу". В этом выражается полнота и сила вочеловечения Христова: самая возможность заклания и искупления кровию это предполагает. К этому общему соображению относительно полноты человечности в Боговоплощении может быть прибавлена еще и такая мысль относительно самого образа искупления, что он предполагает для себя некую крестную память обо всем человечестве, как и всех грехах его, которые изживал, их искупая в Гефсиманском томлении и Голгофском страдании, Спаситель. А это, в свою очередь, предполагает богочеловеческое всеведение о человеке в Его всечеловеческом естестве, которое вмещало все человеческое, кроме греха. Потому-то и можно сказать, что между символическим "раскрытием книги" и жертвенным закланием и искуплением существует в известном смысле отождествление: одно обусловлено другим, искупление предполагает всеведение о человеке, вмещение всего человеческого естества и судеб его в богочеловеческое ведение и искупительную скорбь. И этот вселенский, всечеловеческий ее характер подтверждается далее и раздельно: "искупил нас Богу от всякого колена и языка, и народа и племени" (9), т. е. всех и каждого. Здесь обращает внимание, что и славословие животных и старцев именно исходит от всего человеческого рода, который в данном случае представляют его верховные представители в ангельском мире, человекоангелы: "от всякого колена и языка, и народа и племени", и даже говорится о грядущем их "царствовании на земле", в котором, очевидно, соединяются мир ангельский с человеческим. Христос воцаряется в мире вместе со Своими святыми: "и сделал нас царями и священниками Богу нашему, и мы будем царствовать на земле" (10). Здесь, в прологе, уже намечается основная и заключительная тема всего Откровения, именно 1000-летнее царствование святых (см. ниже, гл. XX). Далее вызывает некоторое недоразумение следующий стих (11), в котором говорится только об ангелах: "и я видел и слышал голос многих ангелов вокруг престола и животных и старцев, и число их было тьмы тем и тысячи тысяч, которые говорили громким голосом: достоин Агнец закланный принять силу и богатство, и премудрость и крепость, и честь и славу и благословение". Здесь небесные воинства, ранее представляемые лишь четырьмя животными и двадцатью четырьмя старцами, раскрываются уже как неисчислимое, великое множество, "тьмы тем и тысячи тысяч", воспевающих в небесах славословие о воцарении Агнца. Однако наряду и параллельно с этим к хору небожителей уже присоединяются и лики земного творения: "и всякое создание, находящееся на небе и на земле, и под землею, и на море, и все, что в них (обращает внимание и исчерпывающий характер этого перечня), слышал я, говорило: Сидящему на престоле (т. е. Богу Отцу) и Агнцу (творящему волю Отца) благословение и честь, и слава, и держава во веки веков.<<31>> Обращает внимание, что это славословие, помимо своей общей вселенскости, включает в себя и подразумевает всеобщий апокатастасис: именно из участия в нем не исключается никакое создание Божие "на небе, на земле и под землею". Это есть в высшей степени важная догматическая мысль, почти молча, как бы только намеком выраженная, однако вне всякого сомнения поставленная и без всякого ограничения высказанная, при том с такой силой и с такой утвердительностью, с какой она не выражена даже во всем дальнейшем содержании Апокалипсиса. В этом вселенском славословии, очевидно, должна прозвучать как данная и само собой разумеющаяся мысль о последней цели мироздания, а вместе и о ее достижении. И замечательно, что это славословие земного творения получает еще особое, нарочитое подтверждение в небесах, в мире ангельском, следовательно, оно становится голосом всей вселенной: "и четыре животных говорили: аминь. И двадцать четыре старца пали и поклонились Живущему во веки веков" (14), как бы от лица всего человечества.

Таково это огромное догматическое значение главы V-ой в общем составе Откровения в связи с главой IV-ой, с которой она составляет своеобразный догматический диптих. Можно сказать, что здесь уже намечена основная догматическая тема Откровения, его руководящая мысль. Эта мысль - в терминах христологии - может быть выражена так, что в Откровении содержится учение о воцарении Христа в мире, догматической же его предпосылкой является с такой исключительной четкостью выраженное учение об искуплении человеческого рода кровию Агнца, т. е. Его первосвященническое служение. В этом смысле Откровение, действительно, включает все общее содержание Нового Завета, а постольку и Ветхого. И все его дальнейшее содержание представляет собою не что иное, как раскрытие этой общей темы в образах новых и неожиданных, потрясающих и страшных. Но эти диссонансы разрешаются в мировую гармонию, теодицею и антроподицею, божественную повесть о победе Агнца. Но царское служение Христа, имеющее основание в Его первосвященническом служении, свидетельствуется в Откровении чрез пророческое Его служение, поскольку весь Апокалипсис есть "откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог", чтобы показать рабам Своим, "чему надлежит быть вскоре" (I, 1). Эта общая мысль выражается с особой силой в видении V-ом главы о книге в деснице Сидящего на престоле, которую берет у Него Агнец.

ГЛАВА VI. ШЕСТЬ ПЕЧАТЕЙ

С VI-ой главы начинается собственное содержание Апокалипсиса как откровения о судьбах мира в его истории или о становящемся богочеловечестве по пришествии Христа и совершении спасительного Его дела. Эта история символизируется в различных седмеричных образах, соответствующих ее свершениям: семь печатей, семь труб и семь чаш. Седмеричное число здесь выражает известную полноту всякого свершения, его в себе законченность. Возникает общий вопрос о плане Откровения, естественно становящийся перед толковниками: каково внутреннее соотношение между этими тремя разными седмерицами? Представляют ли они лишь некоторые вариации одного и того же общего плана и содержания, или же отношение между ними определяется их хронологической сменой в том виде, как они и даны в последовательных главах Откровения, или же, наконец, между ними существует более сложное и таинственное соотношение, их между собою одновременно сближающее, но и разнящее? Окончательного и категорического ответа на этот вопрос не может быть дано здесь по самому характеру изложения, поскольку такая категоричность здесь является произвольной и гипотетической. Но, во всяком случае, необходимо признать одно: что все три седмерицы взаимно одна другую восполняют и не могут быть воспринимаемы как простое аллегорическое тождесловие или повторение однажды уже сказанного общего содержания. В то же время является преувеличенным их чрезмерное хронологизирование, которое иногда делается, с отыскиванием в них аллегорического обозначения исторических эпох и событий, истолковыванием их как бы некоторого исторического шифра. Такое дешифрирование Апокалипсиса - произвольно и неисполнимо. Он имеет дело с онтологическими реальностями истории, которые все время в ней и просвечивают, хотя не более того, но и не менее. Это есть история мира в символах, которая совершается на небе, и на земле, и под землею и состоит во взаимодействии и борьбе противоположных сил, Христа и Его противника, Церкви Христовой и царства князя мира сего. Этот антагонистический и трагический ее характер и выражается в различных образах, отчасти друг друга повторяющих если не по форме, то по внутреннему своему содержанию. При толковании отдельных образов и глав Откровения приходится делать выбор между пониманием их в качестве повторения (recapitulatio) или же изображения последовательно развивающихся событий, соответствующих разным эпохам истории.

Вступительной главой ко всему апокалиптическому изображению истории является именно глава VI-ая, в которой описывается последовательное снятие печатей Агнцем как раскрытие общего содержания истории. Эта общая картина напрашивается на сопоставление с так называемым малым Евангельским Апокалипсисом, где та же мысль и откровение даются Христом, однако помимо образов, в прямых словах пророчества. Почему печати снимаются именно Самим Агнцем? Это означает, конечно, что Богочеловек есть средоточие всей мировой истории, ее закономерность и разум, сюда применимы слова четвертого евангелиста: "вся Тем быша, и без Него ничто же бысть, еже бысть". Агнец есть в этом смысле высшая судьба и божественный закон жизни мира, которые и раскрываются в снятии печатен. Каждое из снятий первых четырех печатей сопровождается "громовым гласом" одного из четырех животных (в их последовательности): "иди". Это как бы мировое эхо, которое звучит не только на земле, но и в небесах, в ангельском мире. Это суть события, совершающиеся чрез ангельское посредство. Они изображаются в видениях четырех всадников. Предлагались и предлагаются их разные истолкования. Большая их часть видения эти применяет к различным историческим событиям или эпохам. Эти сближения, даже при их убедительности в частных чертах, страдают произвольностью и односторонностью и лишают эти образы их всеобщего значения как всемирно-исторических символов. Поэтому правильнее, думается нам, прежде всего держаться именно расширенного их истолкования. Они говорят о том, чего можно ожидать в истории вообще, в чем она состоит. Это суть как бы отдельные слагаемые мировой истории, сумма которых получается из смешения разных красок, слоев и событий. В частности, при понимании первого видения, начиная с победного всадника с луком на коне белом, применялись разные истолкования (самая возможность которых характерна для Апокалипсиса со всею многозначностью, а потому и известной загадочностью его образов). И прежде всего остановимся на его истолковании на основании событий внешней истории времени. Ключ к истолкованию образа первого всадника ищется в современных политических событиях эпохи, например, в нем видят парфянского короля Вологеза, который в 62-ом году принудил римскую армию к капитуляции. Второй всадник истолковывается в связи с британским восстанием 61-го года, в котором погибло до 150.000 человек, или же войнами того же времени в Германии, или смутами в Палестине. Третьему всаднику соответствует голод 62-го года в Армении и Палестине; четвертому - эпидемии 61-го года в Азии и Ефесе; пятой печати - Нероновы гонения на христиан. В таком случае, образы общего и символического значения приурочиваются к частным событиям, которые могли, конечно, явиться для них поводом, но отнюдь не находят себе в них исчерпывающего объяснения. Особенная трудность здесь возникает в отношении к первому всаднику, который ранними и поздними христианскими толковниками относится к победному шествию Евангелия в мире чрез Апостолов и их преемников, первенствующей церкви, иные же видят здесь прямо образ Христа, параллельный образу XIX-ой главы. Трудность экзегетическая, при этом возникающая, состоит именно в отсутствии параллелизма или соответствия между светлым образом евангельского благовествования и мрачными образами последующих всадников, изображающих бедственные судьбы человечества в истории, которые сосчитываются в одной общей четверице. Однако это несоответствие не является решающим препятствием для такого истолкования. Первый всадник, во всяком случае, знаменует светлую сторону в истории, победу добра, может быть, победную силу Евангелия в мире. Это выражается и видимой символикой красок и образов: "конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан ему венец, и вышел он как победоносный и чтобы победить" (2). Нет основания все-таки видеть в нем Самого Христа, что не соответствует симметрии четырех образов, и достаточно в образе одного всадника разуметь проповедь Евангелия, силу Христову в мире. Конечно, исторически это напрашивается на сопоставление с победным шествием первохристианства в мире, церкви апостольской и мученической. Восточные толковники охотно видят здесь даже и "константиновскую эпоху" союза церкви с государством, когда она опирается на поддержку императорской власти, это же есть и эпоха вселенских соборов. Однако с этого времени начинается и порабощение Церкви светской властью, одинаково как в Византии, так и в России ("православие и самодержавие"). Надо иметь очень скудное понимание призвания Церкви в мире, чтобы видеть в таком положении совершающуюся победу Христианства над миром; даже напротив: есть основание здесь находить и черты совершенно обратного. Во всяком случае, общая мысль этого образа такова, что история будет знать и побеждающую силу Христианства в мире, причем первое место этого образа в снятии семи печатей говорит о первенствующем значении этой победы. И она может относиться не только к одной эпохе в истории, но и ко всем им, или, вернее, ко всякой эпохе как прошлого, так и настоящего и будущего - к каждой по-своему. Поэтому каждой эпохе не нужно о себе отчаиваться, но следует находить в себе и свои особые победные достижения как свидетельство непобедимости и неотразимости Евангелия в мире.

Но Агнец же снимает и вторую печать: "и вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга, и дан ему большой меч" (VI, 4). Этот образ достаточно красноречив, он говорит о войне и войнах, и это пророчество также относится, конечно, ко многим, разным, если не ко всем, эпохам мировой истории. Это имеет для себя прямую параллель в Евангельских словах Господа: "восстанет народ на народ, и царство на царство" (Мф. XXIV, 7). Живя ныне и сами под знаком всадника на рыжем коне с мечом, чтобы убивали друг друга, мы без всякого труда понимаем эту символику. Но вот черта, которая должна обратить на себя особое наше внимание: эти мировые войны открываются по снятии печати Агнцем. Хотя они, конечно, не могут считаться прямым исполнением воли Божией, однако являются ее попущением, предусмотрены в плане Божием, включены в программу мировой истории, очевидно, как прямая неизбежность в судьбах мира на путях к Царствию Божию. И ко второму всаднику обращен небесный голос: "иди", и он послан с неба. Этим вообще упраздняется сентиментальное отношение к войне, она связывается с высшей закономерностью мировой истории, которая есть трагедия, борьба за мир Христа и князя мира сего на путях к его изгнанию и к Христову в нем воцарению. Эта историософская истина имеет и огромное практическое значение, потому что она дает мужественное отношение к ужасам истории, ибо они ведомы Христу, Который говорит нам: "не бойтесь".

Третий всадник на коне вороном, имеющий меру в руке своей, означает голод. О нем делается "посреди животных" (6) аллегорическое предвозвещение: "хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий" (6) (что исторически и археологически означает дороговизну,<<32>> вызывающую голод). Эта враждебная человеку стихия также попущена в плане Божием, хотя ей и поставлена граница: "елея же и вина не повреждай". Что бы ни означала эта аллегория: относится ли она к физическому питанию или же к духовному (таинства церкви), но она говорит о путях Промысла в сохранении человечества от гибели даже при наличии голода. Эта грань вносит провиденциальную черту в грядущие бедствия от голода, им ставится определенная мера.

Наконец, четвертый всадник также предвозвещается четвертым животным повелением или, по крайней мере, разрешением: "иди", как и три предыдущих: "конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертой частью земли - умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными". Это есть совокупное действие всех предыдущих испытаний (меча и голода), к этому же еще присоединяются и мор, и звери, очевидно, как следствие предшествующих опустошений. Здесь также обращает внимание, что даже это бедствие, имя которому смерть и ад, попущено, а в этом смысле и предначертано в путях Божиих, и даже больше того: ему "дана власть" (8) над четвертой частью земли. Это есть одновременно и разрешение или попущение, но и ограничение, поставление бедствия в известные границы.

Итак, эти четыре всадника знаменуют собою общую картину исторических судеб человечества с их светлыми и мрачными сторонами; это есть как бы художественно-аллегорический конспект земной истории со стороны ее судеб (однако, очевидно, еще не полный, как это явствует из дальнейших глав).

Снятие пятой печати относится к тому, что происходит уже в мире загробном; здесь говорится о душах убиенных за слово Божие и за свидетельство о нем "под жертвенником" (9), куда происходит в Ветхом Завете излияние жертвенной крови. Это выражение, как бы его ни понимать, свидетельствует о мученической смерти, следовательно, подразумевает вообще гонение на Церковь без точнейшего его определения. Эти мученики "возопили громким голосом, говоря: доколе, Владыко святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу" (10). Этот стих имеет в высшей степени важное догматическое значение. С него начинаются многократные свидетельства Откровения об участии мира загробного в жизни земного мира, молитвенном и деятельном, хотя и духовном. "И даны были каждому из них одежды белые", во свидетельство их прославления,<<33>> "и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число" (11). Здесь характерно, что они все-таки получают утоление в тревоге своей и ответ о дерзновенном вопрошании своем, граничащем с требованием.

Однако ответ на него есть обетование не облегчения судьбы живущих на земле или сохранения их от гибели, но лишь восполнения числа убитых, которое нужно в путях Промысла Божия для общих судеб. Таким образом, то, что представляется бедственным в земных судьбах, оказывается необходимым и спасительным в судьбах мира. Снятие пятой печати, таким образом, восполняет общее содержание четырех предыдущих. Трагика истории здесь не ослабляется и в загробном мире.

Снятие шестой печати является связанным с величайшими мировыми потрясениями, которые многими чертами могут производить впечатление наступления конца мира и приближения парусин, второго пришествия Христова. Однако такое их эсхатологическое восприятие не соответствует действительности, хотя они и ввергают человечество в страх пред приближением конца, что уже и повторялось неоднократно в истории. Могучие, знатные и богатые, и рабы, и свободные ищут сокрыться в пещеры и ущелья гор (т. е. куда только можно, в места сокровенные), гонимые страхом "от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца, ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять" (16-17). Эти мировые потрясения выражены в образах, заимствованных из библейской и апокалиптической письменности, и почти все они не допускают буквального понимания. Они служат к сгущению красок для выражения общей мысли о катастрофическом состоянии мира (12-14). Здесь и землетрясение (образ которого многократно встречается в других текстах Откровения (VIII, 5; XI, 3; XVI, 18 два раза; ср. Амос. VIII, 8; IX, 5; Иез. XXXVIII, 19; Иоиль II, 10), омрачение солнца и луны (Мф. XXIV, 29; Мк. XIII, 24; Лк. XXIII, 45), ниспадение звезд (Мф. XXIV, 29) и потрясение неба и земли. Едва ли нужно доискиваться значения каждого из этих образов, нагроможденных один на другой, для того, чтобы выразить общую мысль о катастрофическом потрясении, постигающем мир. Помимо буквального значения, это есть и стиль эпохи, как и апокалиптической письменности (впрочем, также и пророческой). Следует спросить себя о том месте в последовательности событий, которое отводится этому снятию шестой печати и общей исторической концепции Откровения. Если все это еще не есть конец мира (что свидетельствуется самой историей), то, во всяком случае, является предвестием его, заставляющим о нем думать и его ужасаться. Есть ли это краткое время или же продолжительное? Единократный цикл событий или же типический и повторяющийся? И вообще, какое место ему отводится в общей всемирно-исторической схеме? На эти вопросы трудно, почти невозможно, ответить; вернее, каждый из ответов является допустимым, но в таком случае должно быть найдено для него свое место. Откладывая обсуждение этого вопроса для дальнейшего анализа содержания Откровения, будем видеть здесь общую типологическую картину катастроф, которые знает история, время от времени потрясающих человечество на путях его. Во всяком случае, уже из этого первого образа человеческой истории, который мы имеем в символике печатей, мы должны заключать, что история по Откровению есть не идиллия, но трагедия, борьба со Христом и за Христа против сил князя мира сего.<<34>>

ГЛАВА VII

ЗАПЕЧАТЛЕНИЕ 140.000 СЫНОВ ИЗРАИЛЕВЫХ

Седьмая глава представляет собой эпизодическое отступление, нашедшее себе место между снятием шестой и седьмой печатей. Она посвящена особой теме, именно запечатлению избранных и связанному с ними видению прославленных в небесах. В порядке же изложения, как и в общем контексте, она вся примыкает к ряду видений, связанных со снятием шестой печати, и их продолжает. Перед лицом катастроф и ужасов гибельных Промысел Божий избирает и отмечает спасаемых. Глава открывается производящим мифологическое впечатление образом "четырех ангелов, стоящих на четырех углах земли, держащих четыре ветра земли, чтобы не дул ветер ни на землю, ни на море, ни на какое дерево" (1). По воле Божией, затихает разрушительный ураган вселенной под действием нарочитых ангелов-хранителей космоса, затихает так, что космическая паника, описанием которой кончается предыдущая глава, оказывается преждевременной и преувеличенной. Наступает некая космическая пауза, во время которой происходит появление "иного Ангела, восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живаго" (2). Он обращается к четырем ангелам ветров с запрещением вредить земле и морю, доколе не положим печати на челах рабов Божиих" (3). Физическая причинность жизни мира становится здесь прозрачна для действия сил метакосмических, ангелов-хранителей вселенной. Оба эти миропонимания между собой не противоречат и не исключают одно другого, но между собой могут и должны быть совместимы в христианском миропонимании. Ангелы-хранители твари, исполняющие волю Божию, суть не сверхкосмические силы, но космические же агенты, и сами принадлежащие к тварному миру, хотя и к иному, высшему его духовно-душевному аспекту. Оккультизм на своем языке, большею частью безбожном, хотя и спиритуалистическом, истолковывает эту духовную сторону жизни мира в качестве духовной иерархии космических сил. В этой иерархии, наряду с иерархизмом, нет сверхиерархического, божественного начала, нет Бога. Но сама эта мысль если не тождественна, то параллельна христианскому миропониманию и с ним встречается. Природная связь мира есть не только физическая и эмпирическая, но и духовная, метаэмпирическая. Такова общая идея, которая выражена в этих образах ангелов ветров, творящих волю Божию и повелевающих мировыми стихиями в их собственной природе. Здесь намечаются и иерархические различия ангелов, с одной cтороны, как служебных духов, "держащих четыре ветра земли", а с другой - "ангела, восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живого" (2), Который повелевает ангелам ветров "не делать вреда" в мире.

Итак, вопреки общей безнадежности и гибели, совершается запечатление избранных. В чем бы оно ни выражалось (это не имеет значения), во всяком случае, оно знаменует мистическую реальность, избрание и нарочитое благословение и охранение Божие. Это запечатление, очевидно, требует для себя некоторого психического времени, для чего и приостанавливается разрушительное действие космических бурь. Совершается ли это на основании предведения Божия об их свободном самоопределении, или же силой помощи Божией, проистекающей из божественного избрания и предопределения, или же, наконец, это есть синергическое соединение того и другого, opere operantis или же opere operato, или же и то и другое? Очевидно, именно это последнее. Благодать не насилует, но вспомоществует. Человек не есть вещь или механизм, который заводится внешней, ему посторонней и чуждой силой, но живое существо, которому свойственно открываться и закрываться, когда Господь, стучится в двери сердца. Запечатление должно быть, поэтому понято как облагодатствование того достойных, как бы оно ни совершалось (о чем ближе умалчивается). В ведении Божием достойных того имеется определенное число - 144.000, которое выражает некоторую полноту и мистическую совокупность: 12 ´ 12 ´ 1000 (это же число еще раз повторяется в Откровении в применении к девственникам (гл. XIV, 3), очевидно, в том же значении, хотя и ином применении). Эти запечатленные избираются из всех колен Израилевых. Такое избрание представляет собою факт первостепенного мистического и догматического значения, которое еще безмерно возрастает на фоне антихристианского гонения на Израиля. Последнее же, конечно, находится в скрытой или открытой связи и с общим гонением на христианскую Церковь. Церковь Христова есть Новый Израиль, она утверждена на основании апостолов и пророков, "сушу краеугольну Самому Христу", сыну Авраама, сыну Давидову. Она не только не может быть оторвана от своего иудеохристианского корня, но незримо пребывает в соединении с ним даже и тогда, когда Израиль находится еще в состоянии отвержения, ибо хранится его "святой остаток", к которому и через который и "весь Израиль спасется". Поэтому судьбы Церкви в лице избранных изображаются как запечатление двенадцати колен Израиля, примем каждое имеет свою апостольскую 12-рицу, 12.000 запечатленных (5-8). Запечатление Израиля должно быть поставлено в связь и с пророческим обетованием ап. Павла (Рим. IX-XI) о том, что ожесточение Израиля произошло лишь до полноты дней, но "весь Израиль спасется", ибо в нем всегда хранится святой остаток. Непреднамеренная или же, что и более правдоподобно, преднамеренная двойственность смысла слов о запечатлении сынов Израилевых, хотя и не заставляет, но, по крайней мере, позволяет думать, что оно относится к Израилю даже в состоянии отвержения. Этот святой остаток, чрез спасение которого спасется и "весь Израиль", хранится в лоне Авраама и его потомков. И, по смыслу пророчества Апокалипсиса, удерживается и его избранность и запечатленность. Судьба Израиля остается средоточием истории Церкви, и в ней ничего решающего не может совершиться без и помимо этого самого важного решения - Израиля о себе самом. Поэтому отнюдь не является случайным, но самоочевидным это запечатление, как бы его ни понимать, в расширенном или узком смысле. С этим вопросом мы еще встретимся ниже. Эти запечатленные "сыны Израилевы", по крайней мере, по тексту Откровения, даже не должны быть исключительно иудеохристианами (ср. Иез. IX, 3-4). Здесь с таким же основанием можно включать и "духовный Израиль", всю церковь языков, поскольку однако ее можно разделять на колена Израиля, как это делается в запечатлении. Это расширенное понимание однако не умаляет того исключительного и первенствующего значения в Церкви 12-ти колен избранного народа, в которых совершается запечатление. Эта связь древнего Израиля с новым, выражающая господственное значение в Церкви его судеб, подтверждается и тем, что потрясающе-величественное прославление Бога и Агнца в небесах, которое следует за этим запечатлением 12-ти колен Израиля, исходит от всех племен, народов и языков, является вселенским. И это качество вселенскости дается этому прославлению, очевидно, в связи с тем, что средоточием его являются 12 запечатленных колен Израилевых, а с ними и в лице их и всей Церкви, духовному Израилю. Такова неизбежная и неумолимая последовательность пророчества. Запечатление состоит в особом промыслительном водительстве и ограждении во времена испытаний, которые, в сущности, распространяются на все существование Церкви. К чему оно относится? К спасению ли от телесных страданий и смерти как таковых? Едва ли, прежде всего потому, что мученичество за Христа есть и прославление и спасение, которое ублажается в видении второй части (9-17) той же главы. Поэтому такова истолкование было бы прямым противоречием, хотя в отдельных случаях, по особому смотрению Божию, применимо и оно. Скорее сюда относится охранение и помощь в духовных искушениях и соблазнах, которыми изобилуют времена антихристова гонения на Церковь. Однако даже и это еще не есть прямое значение запечатления. Здесь же, прежде всего, по общему контексту следует видеть прямые воздействия и на демонические силы, которые окажутся бессильны относительно запечатленных. Вообще его можно понимать во всех трех значениях. Во всяком случае, следует признать, что это запечатление само по себе представляет некую промыслительную тайну смотрения Божия, которая остается неведома для людей, помимо прямого откровения. Поэтому же и самое запечатление не поддается тому, чтобы его можно было приурочить к какому-нибудь определенному времени или же им ограничить. Не следует ли вообще считать, что существование таких избранных и запечатленных, как и самое их запечатление, может быть рассматриваемо как относящееся вообще к истории Церкви во все ее времена - и есть в этом смысле факт, так сказать, не количественный, но качественный, событие не единократное, но типологическое. Оно означает наличие некоей спасительной ограды внутри Церкви для избранных.

Далее следует остановиться на самом перечне отдельных колен и некоторых его особенностях. Первым здесь называется колено Иудово (а не Рувимово), по иерархическому, а не плотскому старшинству, конечно, потому, что Господь родился по плоти от колена Иудова. При перечислении колен пропускается Даново (по еврейскому преданию: Test. Dan., V, 6-7, сатана называется князем Дана, по христианскому же суеверию, из него произойдет антихрист.<<35>> Этот пропуск восполняется Манассией, который называется наряду с Иосифом. Порядок имен разных колен также несколько отступает от кн. Бытия, XLIX.

Это запечатление избранных от двенадцати колен Израиля, плотского или духовного, или же от обоих, в символическом количестве 12-ти тысяч от каждого, совершается пред лицом всех грядущих ужасов и испытаний и, конечно, призывает к бодрствованию и неустрашимости во время гонений. Оно означает, что в мире хранится "святой остаток", ведомый Богу, и он неистребим, и это особенно важно знать в те времена, когда совершается гонение на Израиля, стремящееся к его полному истреблению. Злая воля человеческая встречается здесь с божественным запечатлением, и она бессильна противустать ему.

Вторая половина VII-ой главы (9-17) представляет собой величественную, грандиозную картину небесного торжества мучеников, которая имеет послужить, конечно, к величайшему утешению и ободрению для верующих. Тайнозритель видит, как "великое множество людей, которого никто не мог бы перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков, стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих" (9). Это - вселенская церковь мучеников всех времен, племен и народов. Чрез земные ужасы и страдания совершается их небесное прославление и торжество. "Это те, которые пришли от великой скорби: они омыли одежды свои и убелили одежды свои кровию Агнца" (14). Это есть вместе и ответ на безответные, казалось бы, вопрошания о том, как и почему попускаются страшные гонения и скорби, подобные попущенным в течение четверти века на нашей родине. Для них самих лишь в небесах раскрывается весь смысл и сила происходящего на земле, плод их многострадания и долготерпения. "Они восклицали громким голосом: спасение Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу" (9). И этому славословию земли вторят и силы небесные: "и все Ангелы стояли вокруг престола и старцев и четырех животных, и пали вред престолом на лица свои и поклонились Богу, говоря: аминь. Благословение, и слава, и премудрость, и благодарение, и честь, и сила, и крепость Богу нашему во веки веков. Аминь".<<36>> Такова эта небесно-земная теодицея. Одной из основных черт Откровения является эта двойная перспектива, параллелизм совершающегося на небе и на земле, все оно, в этом смысле, есть как бы некий диптих, имеющий верх и низ, включающий небо и землю. Для нас, живущих на земле, закрыто небо и совершающееся в небесах вместе и одновременно с известными нам земными событиями. В этом двойном зрении выражается тайновидческий и пророческий характер Откровения, созерцания которого содержат ответ Божий на человеческую скорбь и изнеможения на земле. И эти образы надо принимать во всей их пророчественной и догматической силе, в них раскрывается история Церкви в мире, в связи с земной историей человечества, содержится, по крайней мере в некоторых сторонах, христианская философия всемирной истории. В отношении именно к этой теме Откровение вообще есть книга в Библии, в своем роде единственная, потому что, хотя и в других священных книгах Ветхого и Нового Завета и содержатся отдельные тексты и пророчества, относящиеся к истории, но нигде мы не встречаем подобного параллелизма, свойственного этому пророческому диптиху.

Каковы же эти откровения, которые относятся к предстоящим пред престолом Божиим мученикам? "За это они пребывают (ныне) пред престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них, они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной. Ибо Агнец, который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод, и отрет Бог всякую слезу от очей их" (17). Обращает внимание, что для них это есть уже последний суд Божий, совершающийся уже в небесах, прежде всеобщего воскресения и страшного суда на земле. Это есть прославление святых в небесах, их небесная канонизация. Это и к ним, очевидно, относится апостольское слово "о пришествии Господа нашего Иисуса Христа со всеми святыми Его" (1 Фес. III, 13), "когда Он приидет прославиться во святых Своих и явиться дивным в день оный" (2 Фес. I, 10), и не о них ли, в числе других, сказано, что "святые будут судить мир" (1 Кор. VI, 2). Мы уразумеваем это как некое восполнение слова Христова (Мф. XXV) о Страшном Суде Его, который совершается не только на земле, перед лицом всего человечества, но начинается и ранее того, в небесах, судом "предварительным", который по существу является, однако же, и окончательным, по крайней мере, для избранных. (Об этом еще будет речь ниже).

Итак, одновременно с общими судьбами историческими совершается и предварение суда чрез запечатление избранных на земле и прославленных в небесах. Остается еще прибавить, чтобы исчерпать существенное догматическое содержание этой главы, что здесь свидетельствуется не только об оправдании и прославлении, но и о уже предначинающемся блаженстве святых в небесах, т. е. ранее всеобщего преображения мира, и даже как будто от него независимо. Не может при этом не поражать то, что оно описывается буквально в тех же выражениях, как и блаженство святых на новой земле и под новым небом в заключительной главе Откровения, XXI-ой. Именно уже здесь говорится, что "Сидящий на престоле будет обитать в них, и Агнец, который среди престола, будет пасти и водить их на живые источники вод, и отрет Бог всякую слезу с очей их" (VII, 15-17). Но и здесь повторяется: "Се скиния Бога с человеками, и Он будет обитать в них, и отрет Бог всякую слезу с очей их" (XXI, 3-4) и т. д. Отсюда нужно заключить, что и вообще следует, очевидно, усложнить наши представления относительно загробного пира и Страшного Суда и последних судеб человечества. К этой мысли нам не раз придется возвращаться в догматической экзегезе Откровения.

Последнее догматическое наблюдение, которое мы можем вынести из содержания этой главы, состоит в том, что запечатление относится вообще к избранным сынам от 12-ти колен Израиля, т. е., в первую очередь, к церкви иудеохристианской (хотя сюда может быть включен не только плотский, но и духовный Израиль, что, однако, не умаляет первенствующего значения первого), а затем и церкви мученической. При этом, кроме апостольского чина, вообще умалчивается о других "чинах" святых, которые имеются в наших теперешних "святцах". Этим, конечно, они не умаляются, и не упраздняется их собственное прославление, однако оно поставляется на свое собственное, не первое, иерархическое место. Может быть, такое отношение даже и не вполне соответствует духовным вкусам позднейшего времени, которому стали ближе и доступнее другие образы святости, аскетического или иерархического характера, однако это все-таки остается так. Во всяком случае, по Откровению, именно мера мученичества, телесного, как и духовного, поскольку последнее наличествует в аскетическом подвиге, определяет и самую меру святости. Эту истину не мешает заметить и усвоить также и нашей современности.

Первые шесть печатей означают тайны судеб мира не столько в событиях или свершениях, сколько в отдельных чертах или свойствах. За снятием печатей следует семь труб, которые выражают собой уже известные события, последовательно наступающие в истории мира, так что отсюда она, собственно, начинается.

⁸ Самое выражение "откровение", "открываться", конечно, встречается в отдельных текстах, напр. 1 Кор. XIV, 26; Прем. Иис. с. Сир. II, 27, XXII, 22; ILII 1. (Ср. заголовок 2 Варуха, "Книга откровения Варуха, сына Нерии...").

⁹ Дальнейшие макаризмы суть следующие: XIV, 13; XVI, 15; XIX, 9a; XX, 6; XXII, 7, 14. Последние два подтверждают в общей форме обетование Христово: "блажен соблюдающий слова пророчества книги сей".

¹⁰ Allo, 1. с. CXVI-CXX приводит ряд убедительных соображений, на основании которых следует заключить, что сам ап. Павел не надеялся дождаться второго пришествия Христова и даже быть современником предшествующих ему событий, как то обращения Израиля, язычников и др.

¹¹ Несмотря на то, что грамматическое согласование с предлогом требует родительного падежа, здесь употреблен именительный в свидетельство как бы грамматической несклоняемости Божественного имени, во свидетельство присущей ему вечности.

¹² Ср. сопоставление аналогичных текстов у Charles", I, 10. Важнейшим является здесь Втор. XXXII, 39: "Это Я, Я, который есмь и был и буду". Ср. аналогичные тексты у греков: Pausanias, 12. 5; Plutarch, de Iside, орфический стих, соответствующий содержанию.

¹³ Та же особенность гебраистическая в употреблении падежа, что и в ст. 4: именительный падеж вместо родительного.

¹⁴ Видения других пророков (как Захарии и некоторых других) отличаются меньшей значительностью.

¹⁵ Халколиван - точно не определимый металл, выражающий силу и прочность.

¹⁶ Чем определяется этот выбор семи церквей? Все они расположены на западе и в центре проконсульской провинции Асии, в б. царствие Пергама. Деян. XVIII. 19-21 говорят о проповеди ап. Павла в Ефесе. Отсюда Евангелие распространялось в долинах Меандра и Лика, и были основаны важные христианские общины в Колоссах, Гиораполисе и Лаодикии (Кол. II, 1; IV, 13-16, ср. Деян. XIX, 10). Смирна, Пергам, Фиатира и Филадельфия были просвещены в то же время. Не вполне понятен выбор именно этих церквей. Понятно, что сюда были включены такие важнейшие центры, как Ефес, Смирна и Пергам, а также и Сарды и Лаодикия в качестве административных центров. Но Фиатира и Филадельфия были лишь второстепенные города обоих дискриктов (conventus). Также не вполне понятен и географический выбор этих городов: юг, север и восток М. Азии остаются вне его, и даже из западной его части названы не все города. Но следует отметить, что все названные семь городов находятся на большой окружной дороге, которая соединяла наиболее богатые влиятельные и населенные части провинции. Они расположены в таком порядке, как мог попасть а них посланец с о. Патмоса, отправляющийся на континент. Он отправлялся, естественно, из большого порта Ефеса на север чрез Смирну до Пергама по дороге, устроенной римлянами. Оттуда, повернув к юго-востоку дорогой императорской почты, он проходил бы последовательно чрез Фиатиру, Сарды, Филадельфию и Лаодикию, откуда, возвращаясь большой центральной имперской дорогой вдоль долин Меандра и Каистра, он мог бы вернутся в Ефес, оставляя таким, образом в каждой из церквей Иоанновские послания и распространяя их по пути.

¹⁷ Ср. "Лествица Иакова", глава об Ангелах-хранителях, данных не только каждой отдельной личности, но и человеческим обществам, народам, а в частности и их религиозным объединениям.

¹⁸ Обращаем внимание на это обетование нарочитого пришествия Христова, конечно, иного, нежели Парусия, или Второе Пришествие во славе. О многократных пришествиях Христовых в мир ранее Парусии см. ниже, в разных местах и в особом экскурсе.

¹⁹ Выражение: "сатанинское сборище из тех, которые говорят о себе, что они Иудеи, но не суть таковы, а лгут" дважды с малым лишь вариантом повторятся в обращениях к церквам: (II, 9 и III, 9). Что же означает это ложное самоименование, как бы самозванство? Очевидно, это не относится к тем истинным иудеям, "которые хранят о себе священный "остаток", предназначенный к спасению, согласно пророчеству ап. Павла (Рим. XI), даже если они в данное время в непосредственном своем состоянии остаются еще далеки от Христа или же к Нему прямо враждебны (подобно тому же Павлу, когда он был еще Савлом). И им противопоставляются иудеи по крови, которые в духовной опустошенности своей во времена Ветхого Завета заслуживали всяческого прощения пророков, а в наши дни являются носителями безбожия и материализма, но при этом и в силу этого гонителями христианства (напр. в большевизме). Тем не менее, как это следует из дальнейшего (III, 9), и для них наступит время признания и поклонения истинному "филадельфийскому" христианству.

²⁰ Яспис имеет три оттенка: 1) матовый темный камень; 2) зеленый камень; 3) красный камень.

²¹ Сардис - красный камень.

²² Смарагд - горный кристалл.

²³ О богоявлениях в Откровении см. в особом экскурсе.

²⁴ Непонятным в этом смысле является также и обращение тайнозрителя к одному из старцев как низшего к высшему: χύριε (VII, 13), если он сам принадлежит к числу апостолов и, следовательно, включен в состав новозаветной двенадцатирицы.

²⁵ Образы четырех животных, поддерживающих престол, синкретичны (ср. Charles I, 119-123). Отметим уже здесь, что нам приходится в религиозно-историческом порядке все время считаться с этим синкретизмом, другими словами, с тем фактом, что многие образы апокрифов, апокалипсисов, а в том числе и нашего, несут на себе следы всей сложности и древности своего происхождения, а потому и их многозначности, как в отдельных своих элементах, так и в своем целом. Как же следует к этому факту религиозно относиться? Обесценивает ли это их, низводя к простому позаимствованию или влиянию литературной традиции, своего рода взаимному списыванию из общих источников, как это понимает теперь вообще "критическое" исследование, или же это не умаляет их богооткровенности и при наличии этого факта? На этот вопрос следует ответить так. Духовные созерцания и мистические переживания во всей богооткровеной силе и подлинности своей нисколько не умаляются, но им свойственна известная неописуемость и невыразимость, которая нуждается в средствах, чтобы поведать о себе, быть рассказанной и записанной по некоему священному воспоминанию. При этом некоторые из этих воспоминаний так и сохраняют характер неизреченности (таково, напр., видение ап. Павла 2 Кор. XII, 4), другие же могут и должны быть поведаны по прямому повелению Божию, таковы пророческие видения (Исаии, Иезекииля, Даниила и других пророков) и для того нуждаются в словесных образах. И этот пересказ, нуждающийся в средствах литературной символики есть сам по себе некое художественное творчество, но вместе с тем нуждается и в твердом, размеренном плане, в известной мере рациональном. Таков и наш Апокалипсис. Но эти образы, которые ищет тайнозритель, приходят к нему из всех богатств символики, которыми располагает эпоха, мы бы сказали, от литературных ее влияния, которыми широко отворяются двери для литературного синкретизма. При этом надо еще заметить, что эти образы, им заимствуемые, мистически и даже религиозно не пусты, они содержат в себе созерцание и "естественное" откровение. Но они нуждаются при этом в проверке и исправлении, которое и дается богодуховенностью священного писателя.

²⁶ У св. Иринея евангелисту Матфею соответствует образ человека, Марку - орла, Луке - тельца, Иоанну - льва. У Викторина с.в. Матфею соответствует образ человека, Марку - льва, Луке - тельца, Иоанну - орла. Такое же отождествление было свойственно и ранней Церкви (как и в теперешней иконографии).

^**2 Беспорядок (франц.).

²⁷ Книги могли быть двояко написаны: или как свиток, состоящий из ряда отдельных листов или страниц (ср. Лк. IV, 17), или же из папирусов, исписанных с обеих старой, "внутри я отвне", как в данном случае (это называется "описфографом" - ὀπισθογραφον, ср. Иез. II, 10, вдобавок к тому еще и запечатанным). Очевидно, такой свиток может быть доступен для чтения лишь после снятия всех семи печатей, на нем наложенных. Однако, по изложению Откровения, содержание написанного последовательно становится доступным по снятии каждой из семи печатей. Очевидно, символический образ запечатления всей книги здесь не вполне выдерживается, поскольку снятие каждой из печатей уже сопровождается и соответствующим откровением. Достойным "раскрыть книгу сию и снять семь печатей ее" (V, 2, 5) является Сам Агнец, который это и совершает (гл. VI, 1, 3, 5, 7, 9, 12; VIII, 1).

²⁸ Подобно и Даниил после одного из своих видений и откровений "изнемог и болел несколько дней" (Дан. VIII, 27). Другой раз, после откровения и видения - "в вти дни я, Даниил, был в сетовании три седьмицы дней. Вкусного хлеба я не ел; мясо и вино не входило в уста мои, и мастями я не умащал себя до исполнения трех седьмиц дней" (X, 2).

²⁹ Слово αρνίον встречается в 22 главах Апокалипсиса 29 раз (в других текстах Н. З. - αμνος).

³⁰ Ср. Числ. ХХШ. 22; Втор. XXXIII, 17; 1 Цар. II, 1; 3 Цар. XXII, 11; Зах. I, 18; Дан. VII, 7, 20; VIII, 3 cл.

³¹ Сравнивая два славословия в 12 и 13 стихах, находим в них такую разницу, что первое из них седмерично: "силу и богатство, и премудрость и крепость, и честь и славу и благословение" (тоже и в VII, 12), второе же четверично: "благословение, и, честь, и славу, и державу во веки веков" (в IV, 9, 11 - тройственно: "славу, и честь, и благодарение" (12) и "славу, и честь, и силу" (11). Не преувеличивая значения этих различий, могущих иметь до известной степени и литургическое происхождение и значение, тем не менее, их отмечаем как не случайные, каждое на своем собственном месте.

³² Хиннкс - дневной заработок чернорабочего (1,079 литра), динарий менее франка, так во время голода. В другие времена - покупательная его сила была в 8, 12, 16 раз больше (по Цицерону). Текст говорит о большой нужде, но не об абсолютном голоде. Карточки.

³³ Ср. Charles, I, 184-8.

³⁴ Заслуживает внимания сопоставление Откр. V с "малым Евангельским Апокалипсисом, быть может, имеющим для себя общий источник. Находим его у Charles III, 158:

Мф. XXIV, 6, 7, 9а, 29:

1) Войны,

2) международные распри,

3) голод,

4) землетрясения,

5) преследования за веру,

6) омрачение солнца и луны, падение звезд, колебание сил небесных.

Мк. XIII, 7-9а, 24-25:

1) Войны,

2) международные распри,

3) землетрясения,

4) голод,

5) преследования,

6) как у Мф.

Лк. XXI, 9-12а, 25-26:

1) Войны,

2) международные распри,

3) землетрясения,

4) голод,

5) болезни,

6) гонения,

7) знамения в солнце, луне и звездах; люди, издыхающие от страха от грядущих бед, колебание сил небесных.

Откр. VI, 2-17, VII, 1:

1) Печать, война,

2) международные распри,

3) голод,

4) моровая язва (смерть и ад),

5) гонения,

6) (VI, 12 - VII, 3): землетрясения, падение солнца, кровавость звезд; люди, призывающие скалы пасть на них, колебание сил небесных, четыре губительных ветра.

³⁵ Это представление отчасти связывается с сравнением его с "змеем на дороге, аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник его упадет назад" (Быт. XLIX, 17).

³⁶ Уже было отмечено выше, что это седмеричное славословие встречалось в V, 12. Различие лишь в том, что в последнем тексте оно непосредственно обращено к Агнцу, в первом же к "Богу вашему", хотя ему предшествует: "Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу" (10).

Сергей Булгаков

АПОКАЛИПСИС ИОАННА