К оглавлению
Главы 1-7; 8-14; 15-21; 22; Экскурсы: эсхатология Откр.; "малый апокалипсис"; явления Христа по Ап.
ГЛАВА VIII - IX
СЕДЬМАЯ ПЕЧАТЬ И СЕМЬ ТРУБ
Восьмая глава открывается снятием седьмой печати, которая является вместе с тем и предварением семи труб; оно не имеет собственного откровения, но тем более увеличивает значение последующего. Снятие седьмой печати Агнцем сопровождается мистическим, конечно, "безмолвием в небе как бы на полчаса", чем выражается не только значительность, но и грозность приближающихся событий. Тайнозритель видит "стоящих перед Богом", т. е. в небе, семь ангелов, которым и дано семь труб. Однако им предшествует соответствующая небесно-земному параллелизму событий торжественная молитва к Богу в небесах. "И я видел, семь ангелов стояли пред Богом и дано им семь труб". "И пришел иной ангел и стал пред жертвенником, держа золотую кадильницу; и дано было ему множество фимиама, чтобы он с молитвами всех святых возложил его на золотой жертвенник, который пред престолом. И вознесся дым фимиама с молитвами святых от руки Ангела пред Бога" (4). Здесь снова обращает внимание молитвенное активное участие "всех святых" в судьбе мира, который вступает в пору грозных испытаний. Образ жертвенника в небе нам уже знаком (VI, 9). Затем следует взятие ангелом кадильницы, наполненной огнем с жертвенника <<37>> и повергаемой на землю: "и произошли голоса и громы, и молнии, и землетрясение" (5). Это - аналогия с образами главы VI, 12-17, они также свидетельствуют о проявлении Божьего гнева в предстоящих событиях, следовательно, придают им не случайное, но провиденциальное значение, включают их в общий план истории.
"Семь ангелов, имеющие семь труб,<<38>> приготовились трубить" (6). Каждой трубе соответствует наступление определенного ряда бедствий на земле, причем он разделен на две неравные части (обычное деление на 4 и 3): первые четыре трубы четырех ангелов прерываются "громким голосом" одного ангела ( - орла), летящего посреди неба и возвещающего о предстоящем горе: "горе, горе, горе живущим на земле" от остальных трубных гласов "трех ангелов, которые будут трубить" (13). Первые четыре трубы соответствуют наступлению природных бедствий, поражающих землю, хотя и не всю, но определенную ее часть ("третью", что, конечно, не требует буквального арифметического понимания). Можно находить здесь для этой четверицы труб соответствия в четырех стихиях природы: земле, воде, огне и воздухе; видеть здесь, вслед за св. Иринеем, аналогию казням египетским в их обобщении, которое они получают в евангельской эсхатологии: Мф. XXIV, 29; Лк. XXI, II. По первой трубе сделались огонь и град, смешанные с кровью, и третья часть деревьев сгорела, я вся трава зеленая сгорела (параллель Исх. IX, 24). По трубе второго ангела "как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла" (8-9). (Параллель сюда: Исх. VII, 20-21). По третьей трубе "упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь, и третья часть воды сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки" (11). (Параллелью сюда является глава XVI, 3-7, вторая чаша). Наконец, по четвертой трубе поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была так, как и ночи" (12). (Некоторая параллель здесь тьме египетской, десятой казни: Исх. X, 21-23) (Ср. также образы малого Апокалипсиса: Мф. XXIV, 29; Мк. XIII, 24; Лк. XXIII, 45). "Третья часть" в применении к небесным светилам звучит, конечно, особенно аллегорически).
Все это суть массивные образы, несущие явные следы тяжелой насыщенности апокалиптических апокрифов и древних религиозных мифологий. Они выражают ту общую мысль, что "вся тварь совокупно стенает и мучится доныне" (Рим. VIII, 22), ибо она "покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее" (26), ожидая, что она будет "освобождена от рабства тлению" (21). Более буквальное истолкование этих образов, в особенности с их приурочением к определенным эпохам или событиям, встречает себе совершенно непреодолимые препятствия, да и является некоторым насилием над художественно-символическим стилем Откровения. Общая же мысль здесь такова, что существуют в жизни природного мира расстройства, связанные с человеческим грехом, но являющиеся и божественным, промыслительным воздействием на природу, причем они касаются разных сторон природной жизни, ее элементов. Эта общая мысль находит себе повторяющее подтверждение, "рекапитуляцию", и в дальнейших образах Откровения (как мы это еще увидим). Следует лишь установить, что это проявление зла в природе объясняется здесь не только как божественное попущение, но как спасительное и воспитательное средство на путях истории, хотя при этом оно и имеет для себя противодействие в заступлении святых в небесах (фимиам - молитвы святых).
Глава IX посвящена пятой и шестой трубе, которые относятся уже не к бедствиям природного мира, его расстройствам, но к действию сил демонических, враждующих с человеком. Эта глава отличается наибольшим нагромождением звучащих мифологически образов во всем Откровении. По трубе пятого ангела тайнозритель видит "падшую с неба звезду на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны" (IX, 1). Звезда эта есть падший ангел, который ниже получает имя по-еврейски Аваддон, по-гречески Аполлион (губитель) - сатана, спадший с неба (Лк. X, 8), "и дан ему был ключ от кладезя бездны" (2). Бездне на языке Откровения есть место предварительного наказания падших ангелов, демонов, зверя и лжепророка (XI, 7; XVII, 8; XX, I, 3) (как жилище бесов - см. Лк. VIII, 31). "Она отворила кладезь бездны", и из нее вышел дым, омрачивший солнце и воздух; здесь, очевидно, разумеется духовное омрачение. Из дыма же выходит саранча на землю (параллель 8-ой египетской казни: Исх. X, 1-9) (ср. Иоиль I-II), "имеющая власть земных скорпионов" (3). Этой саранче не дано вредить земной растительности, но лишь одним людям, не имеющим печати Божией (безблагодатным), и не убивать, но мучить их "пять месяцев", т. е. некоторое определенное время. "Мучение это подобно как от скорпиона, когда он ужалит человека" (5), это смертная тоска, "когда люди будут искать смерти, но не найдут ее". Очевидно, здесь разумеется духовное состояние черной меланхолии, которая поражает людей и связана с духовным заболеванием от воздействия демонического. Далее эта же саранча описывается уже чертами не только духовными, но и физическими, притом явно аллегорическими и мифологическими, как могучие незлобные человекообразные существа в венцах с женскими волосами и зубами, как у львов, с железными бронями, с шумом крыльев, как от стука колесниц от множества коней, бегущих на войну (ср. Иоиль II, 4), и с хвостами, имеющими жала, - демонический "бронированный дивизион". Царем она имеет Аваддона или Аполлиона (губитель) - если не самого сатану, то, во всяком смысле, начало сатанинское, и власть ее простиралась также на пять месяцев, т. е. на ограниченное время. Очевидно, тайнозритель сознательно говорит здесь языком религиозного синкретизма, которым он пользуется как средством описать почти невыразимое и неописуемое духовное видение бед и опустошений, постигающих незапечатленную часть человечества. Понимать это буквально или даже делать только попытку давать истолкование отдельным чертам этих образов, как и их сочетанию, нам представляется невозможным, даже если и можно подыскать для них параллели религиозно-исторического и сравнительно-мифологического характера. Их подлинное же истолкование требует для себя такого духовного ясновидения, которого современному человечеству не дано не только в виде тех или иных отдельных толковников, но и по общему состоянию или духовному возрасту современного человечества. Уразумение этих образов, может быть, есть дело будущего, еще отделенного от нас некиим историческим и мистическим трансцензом. Такая недоступность истолкованию отдельных образов, конечно, не лишает их силы и значения, и подлинности как Слова Божия, но оно остается скрыто покровом тайны. Это призывает нас к благоговению и скромности, которые одинаково нарушаются произвольным и безвкусным аллегоризированием или же, наоборот, попыткой раскрыть нераспустившийся бутон, или же пройти мимо духовного их смысла, помещая эти образы в кунсткамеру религиозно-исторических ценностей. Общий же смысл этих образов достаточно ясен: здесь говорится о действенном вмешательстве демонических сил в человеческую жизнь, которое промыслительно попускается, хотя и ограничивается Промыслом Божиим, поставляемое в известные пределы. То же самое приходится сказать и по поводу шестой трубы. Труба шестого ангела сопровождается "голосом одного из четырех рогов золотого жертвенника, стоящего пред Богом" (13). Этим означается нарочитое действие Промысла Божия, которое может быть поставлено в связь и с молитвами святых о мире (VIII, 3-4), предваряющих и, конечно, сопровождающих действие семи труб с их откровениями. Голос повелевает шестому ангелу освободить четырех ангелов, "связанных при реке Евфрате". Здесь очевидно иерархическое и служебное различие между этими посланниками и исполнителем велений Божиих, ангелом шестой трубы и четырьмя ангелами, "связанными" при "р. Евфрате". Это - область демонического господства, а вместе и мирского могущества (подобно "Вавилону" дальнейших глав Откровения). В отличие от четырех ангелов VII, 1, охраняющих землю от разрушительных ветров, эти стоят во главе опустошительного и демонического нашествия. Они, очевидно, только и ждут этой возможности, "приготовленные на день и час, и месяц, и год, чтобы умертвить третью часть людей" (15). В отличие от саранчи, которая имеет только мучить, а не убивать, этим дано "умертвить", хотя их смертоносность только поставлена в определенные границы - времени и количества жертв, именно распространяется на "третью часть людей" (15). Далее говорится о численности конного войск", "две тьмы тем" (16), миллионы. Древность вообще еще не знала такой численности войск с их разрушительным действием, и тайнозритель здесь проницает пророческим взором в наши дни. Далее следует кошмарно-фантастический, почти бредовый образ этого войска. Тайнозритель его "видел в видении" (17), но, по существу, он уже соответствует тому, чему мы теперь являемся современниками. Здесь описываются своего рода демонические "танки" и удушающие газы: "всадники имели на себе брони огненные, гиацинтовые (голубые) и серные; головы у коней, как головы у львов, изо рта мое выходили огонь, дым и сера" (17). От этих трех язв умерла третья часть людей, причем "сила коней заключалась во рту их и в хвостах их, а хвосты были подобны змеям и имели головы и ими они вредили" (18-19). Относительно этих образов приходится, как и раньше, отказаться заранее от попытки их точнейшего уразумения. Это - образы ясновидения относительно демонических сил, получивших доступ к человеческому миру. Картины эти подобны бреду галлюцинирующих в "душевных болезнях", сопровождаемых всякими маниями. В конце главы IX, как бы в ответ на все эти язвы и ужасы, свидетельствуется все-таки продолжающаяся нераскаянность "прочих", уцелевших в делах рук своих, во всяческом идолопоклонстве, "поклонении бесам" и в разных грехах: "убийствах своих, чародействах, блудодеянии, воровстве своем" (IX, 20-21).
Сопоставление конца IX-ой главы с заключительной картиной VI-ой ст. 12 (по снятии шестой печати) еще раз свидетельствует об известном параллелизме в содержании VI - VIII и IX глав, шести печатей и шести труб, явления четырех всадников и саранчи и конного войска. Это не суть последующие одно за другим события, но разные стороны одного исторического процесса, примем - что заслуживает здесь особого внимания - VI-ая глава в заключительных стихах своих доводит рассказ даже до более позднего времени, чем IX-ая, уже до наступления предварительного суда Божия над миром, между тем как конец IX-ой главы оставляет течение событий еще незавершенным, продолжающимся. Это не вносит противоречия или разноречия между VI-ой и IX-ой главами о шести печатях и шести трубах, но наглядно, свидетельствует о том, что план Откровения в этой своей срединной части содержит "рекапитуляцию" или параллель, в чем мы будем убеждаться и далее. Во всяком случае, трубы относятся к ужасам и испытаниям если не самых последних, то предпоследних дней. Однако пророческий смысл их зовет не к устрашению, но к христианскому мужеству. Он говорит: не бойтесь; ибо надлежит и сему быть.
ГЛАВА X
ВИДЕНИЕ АНГЕЛА СИЛЬНОГО
Это - глава эпизодическая, род пророческого интермеццо в качестве введения к дальнейшим откровениям. Здесь описывается видение "Ангела сильного" (ср. V, 2), сходящего с неба: облеченный облаками, над головою радуга, лицо как солнце, ноги как столпы огненные, он ставит правую ногу на море, левую, на землю. Он восклицает громким голосом, как рыкает лев (1-3). Все это говорит о высоком достоинстве небесного посланника, ангельское имя которого, впрочем, не названо (и, конечно, это - ангел, а не Сам Христос). Высказывается мысль, что это может быть архангел Гавриил (а в V, 2 - Михаил). Он имеет в руках "книжку раскрытую" (2), а его голосу вторят "семь громов голосами своими". Есть ли это вообще голос с неба, или это относится к седмеричным дарам духовным и означает чрезвычайную важность и таинственность откровения. Но когда тайнозритель хотел писать, это возбранено ему было голосом с неба. Следовательно, здесь есть тайна человеческих судеб, которая должна остаться (до времени) неведома человеку. Ангел же, подняв руку к небу, "клялся" Живущим во веки, Творцом вселенной, "что времени уже не будет" (16). Такое клятвенное подтверждение придает особую силу, важность и значительность этим словам "о времени". Однако нельзя понимать этих слов в отношении к временному бытию вообще, которое уже погасает в вечности: напротив, время продолжается и после того, согласно и дальнейшему содержанию Откровения. Вместе с преобладающим большинством толковников эти слова: "χρόνος ουκέτι εσται" надо относить к определенному промежутку времени как сроку. Это значит, что не будет уже дано отсрочки в наступлении некиих последних решающих событий, которые уже надвигаются с седьмой трубой, но еще не наступали с трубами предыдущими (ни даже с демоническими нашествиями саранчи и всадников). Разумеется ли здесь близящаяся Парусия, Второе пришествие Христово? И также нет, во-первых потому, что, по слову Христову, "о дне том никтоже весть, ни Сын Человеческий" (Мк. XIII, 32), а во-вторых потому, что Парусия и вообще совершится не во времени, отсчитываемом земными временами и сроками, но надвременно и сверхвременно, с началом нового времени. Если отнести этот текст, что "времени уже не будет", к Парусии, тогда надо прямо заключить, что пророчество это не исполнилось, ибо Парусия Христова в дни Иоанновы не наступила. Последняя молитва Откровения: "ей, гряди" по-прежнему оставляет нас в неведении, хотя и в христианском вожделении и ожидании этого пришествия. Итак, отсутствие промежутка времени следует отнести к общему контексту последовательности событий, пророчествуемых здесь в Откровении: это значит, что тогда наступает последний час мира, близятся времена антихристовы, соответствующие последнему горю и последней трубе. Однако надо твердо установить, что историческая хронология этого свершения, так же как и предшествующей эпохи (шесть труб), остается здесь также неизвестной. Она намечается на языке символической онтологии, но не географии и истории. Здесь просто свидетельствуется внутренняя, онтологическая последовательность и связь мировых событий в их созревании к концу. Это соответствует и Евангельскому предварению Господа: "от смоковницы возьмите подобие: когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето. Так, когда увидите все сие, знайте, что близко, при дверях" (Мф. XXIV, 32-33). Вот это "близко, при дверях" и соответствует тому, что "времени больше не будет" в Откровении. Однако на основании всего остального содержания Откровения косвенно заключаем, что тайнозритель сам, хотя и желал, но не надеялся дожить до Парусии и даже до последних времен антихристовых, а только пророчествовал о них. Тайну же Божию, которая была провозглашена с неба семью громами, ему было возбранено "писать". "Но в те дни, когда возгласит седьмой ангел, когда он вострубит (и, однако, остается неведомым это "когда"), совершится тайна Божия, как Он благовествовал рабам Своим пророкам" (7). Можно эту же самую мысль выразить и так, что в истории и чрез историю совершается тайна метаистории, эсхатологии, которая трансцендентна, но вместе и имманентна истории. Она просвечивает чрез нее, но и не вмещается в ней. Эта последняя мысль об имманентности трансцендентного, которая осуществляется все же в некоторой его доступности пророческому созерцанию, выражена в конце главы, в ее заключительных образах. Тот же голос с неба повелел тайнозрителю взять "раскрытую книжку" (судеб истории) из рук ангела и съесть ее, причем "она будет горька во чреве его, но сладка в устах его", что он и делает (9-10). И в качестве изъяснения этого символического действия ему сказано этим Ангелом: "тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах и языках и царях многих" (11). От созерцания тайн небесных и в свете их его взор снова обращаем к земной истории человечества (стало быть, и к историческому времени с его хронологией), которая еще не закончилась, но продолжается, находится еще в полном разгаре, в середине своего развития. Однако ошибочно ожидать, что тут-то и начинается изложение земной истории, - "народов и племен, языков и царей". Этого нет, содержание Откровения относится лишь к исторической онтологии или философии истории, излагаемой не на языке исторических дат и фактов, но символических образов, выражающих духовную сущность совершающегося в исторической эмпирии, насколько она становится прозрачной в своем духовном содержании. Это и есть собственный предмет Откровения как такового, в его особом образе восприятия как отдельных событий, так и общего хода всемирной истории. "Снова" - πάλιν - имеет здесь двоякий смысл: общий и частный. Первый понимается в контексте данной главы X, в которой тайнозритель выводится за пределы истории этого мира, в область трансцендентную, в этом смысле составляющую "тайну Божию - τò μυστήριον - как Он благовествовал и пророкам" (7); в частном смысле "снова" означает продолжение пророческого откровения о путях истории человечества, однако с новых, еще не раскрывшихся стороной о дальнейших ее свершениях. При этом снова возникает еще раз общий вопрос, так сказать, историософской гносеологии: как возможно пророчество о будущем, еще не совершившемся, но уже предсодержащемся в истории, в которой настоящее чревато будущим? В каком смысле "можно понимать это предведение будущего как уже существующего если не во времени, то для времени? Конечно, этот вопрос в себя включает или же сам включается в учение о предопределении Божием, его силе и пределах, в его отличии от предестинации как религиозного фатализма. Тайнозритель созерцает здесь как события и свершения то, что не свершилось и не имеет для себя бытия и, однако, - что необходимо принять - уже существует в Божественном ведении, а это равносильно тому, что оно уже есть, - в Боге я для Бога.
Вопрос этот превышает силу человеческого разумения как относящийся к Божественной жизни, к образу ведения в небесной вечности живущего Бога и Творца мира.<<39>> Бог, с одной стороны, творит мир в его самобытности и человечество в его свободе, отпускает их на эту свободу самотворческого самоопределения и тем самым ставит его как бы вне пророчественного предведения о будущем, которое ново и непредвидимо, но вместе с тем Он ведает его, а постольку и определяет его к бытию, ибо предведение Божие не есть отвлеченное знание чего-то, вне Бога сущего, но оно есть одновременно с тем и сила тварного бытия, в этом ведении Божием обретающее для себя силу бытия. И, в таком случае, спрашивается, где же здесь место для тварной свободы и самобытности, ибо на долю ее должно остаться хотя бы то "ничто", из которого и в котором человек сотворен? Здесь встречаются и соединяются обе, одинаково необходимые стороны антиномии тварности: с одной стороны - предсуществование всего в Боге, сверхвременное и сверхисторическое, и, с другой, - бытие, вновь возникающее во времени и для времени.
ГЛАВА XI
СУДЬБЫ ЦЕРКВИ ВОИНСТВУЮЩЕЙ
XI-ая права Откровения представляет собою опять как будто отступление от общего плана, неожиданное и эпизодическое, в частности же от предшествующих VI-Х глав о семи печатях и семи трубах (которые так и остаются незаконченными и пока обрываются на шестой трубе). Однако, по существу, глава XI принадлежит к общему контексту Откровения: именно она включается в изображение мировой борьбы светлых и темных сил, которая совершается в истории. Если символика предыдущих глав относится к общей истории человечества, то глава XI-ая посвящена судьбам Церкви, находящейся в этом борении. Судьбы эти, как и в предыдущих главах, изложены в символических образах, которые особенно трудны для уразумения в частностях, хотя и совершенно ясны по общему своему смыслу. Здесь особенно сливаются и сплетаются некоторые исторические события, выражаемые принятом на языке традиционной апокалиптики, свойственном эпохе, с проявлением духовных сил, действующих в истории почти в неразличимости. Это делает настоящую главу предметом особых ухищрений для экзегетов, которые однако неспособны привести к каким-либо бесспорным и окончательным выводам. Здесь приходится, как и во многих других проблемах Апокалипсиса, помнить, что прямой и точный пророческий смысл этих образов, недостаточный теперь для постижения, раскроется лишь в будущем, с наступлением времен и сроков.
"И дана мне трость, подобная жезлу, и сказано: встань и измерь храм Божий и жертвенник и поклоняющихся в нем" (1). Здесь не говорится прямо, кем сказано, - ангелом или самим Христом, свидетельствуется лишь божественное повеление измерения "тростью", которое есть ветхозаветный (Иез. XL, 16-19) и новозаветный (Откр. XXI, 15-16) образ для выражения значительности действия. О каком же храме и жертвеннике здесь идет речь? Если об Иерусалимском, то он уже был разрушен во время написания или, во всяком случае, последнего редактирования Откровения. Поэтому является более предпочтительным разуметь здесь храм и жертвенник духовный, т. е. Церковь, "поклоняющихся в нем". И этому храму духовному противопоставляется "внешний двор храма, который не измеряется, ибо он дан язычникам, т. е. отпавшим от Церкви и не вошедшим в нее. Они будут попирать святой город 42 месяца" (2). Этот срок, конечно, есть тоже символический, он применяется различно (ср. Дан. VII, 25; XII, 7; Откр. XIII, 5; XI, 3; XII, 6; XII, 14) в разных случаях и, конечно, он имеет мистическое, а не хронологическое значение. Итак, здесь намечается противопоставление Церкви и противо-Церкви, двух градов, civitas Dei и civitas diabolica. Первой даются два свидетеля, которые будут пророчествовать 1260 дней (т. е., те же 42 месяца), облеченные во вретище, "две маслины и два светильника, стоящие пред Богом земли" (4). Они находятся под особой зашитой и попечением небесным (5) и имеют власть "затворять небо, чтобы не шел дождь во время пророчествования их, и имеют власть над водами - превращать их в кровь и поражать землю всякой язвой, когда только захотят" (6-7). Это - аналогия с прор. Илией: 4 Цар. I, 10 сл.; Ис. Сир. XLVIII, 3; также 3 Цар. XVII, 1. Обычно два эти свидетеля отождествляются с Моисеем и Илией, также и Иеремией. (K Моисею более относится первая египетская казнь; Исх. VII, 14 сл.; 4 Цар. I, 10; 3 Цар. XVII, 1 сл.). (Илия изображается предшественником Второго пришествия и в православном богослужении). Одинаково приемлемо не только частное истолкование этих образов как определенных лиц и пророков,<<40>> но также и более общее их понимание как носителей духовной силы "пророчествования". Оба истолкования взаимно несовместимы, однако едва ли соответственно приурочивать эти образы в первую очередь или исключительно двум ветхозаветным пророкам. Трудно также поддается буквальному истолкованию ст. 5: "если кто захочет их обидеть, огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их; если кто захочет их обидеть, тому надлежит быть убиту" (5). Если видеть здесь силы духовные, пророчественные, тогда естественнее разуметь здесь их духовное, победное воздействие. Чудеса и знамения могут быть истолкованы как сила молитвы Церкви и ее пророков.
Однако сила действия свидетелей имеет для себя ограниченное время, которое кончается ("когда кончат свидетельство свое"). Это есть определенный период времени, историческая эпоха, которая сменяется противоположной. Именно "зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их" (7). Кто этот зверь? Одни видят здесь уже появление личного антихриста, которого не было еще в предшествующих образах Откровения. Но в таком толковании, думается, нет прямой экзегетической необходимости. Коллективный же антихрист (о котором говорится в 1 Ин. II, 18: "теперь появилось много антихристов") выражает вообще антихристианское движение, которое изначала появляется в мировой истории. Оно имело место и в раннем христианстве во время гонений, но предельного развития достигает в наши дни. Все это вмещается в общее значение образа: "зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их" (7). "Зверь, выходящий из бездны" есть общее мифологическое обозначение темных, демонических сил, с которыми мы неоднократно встречаемся на страницах Откровения. Далее следует, очевидно, аллегорическое описание победного торжества врага:, "и трупы их оставит на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят" (8). Последние слова говорят о Иерусалиме как о символе воинствующего иудаизма. Однако вспомним, что он был уже разрушен, когда писалось Откровение, примем и вообще именования "Содомом и Египтом" Иерусалим не заслуживал во времена своего исторического существования. Поэтому здесь приходится принимать эту топографию аллегорически, как вообще исторические мировые центры, - и в первую очередь, конечно, Рим для времени написания Откровения, а в наши дни - всякие вообще центры скопления населения, которые - по очереди или одновременно - заслуживают этих наименований Содома и Египта. Впрочем, не исключается возможность и того, что в грядущих судьбах Иерусалима сокрыты еще такие возможности антихристианского движения, которые ведомы пророческому взору тайнозрителя. Такое же аллегорическое значение могут иметь и стихи, где говорится о торжестве сынов земли при виде этих "трупов", которое описывается подробно в конкретных чертах (ст. 9-10). Безбожию показалось, что с верой в Бога на земле, наконец, уже покончено, так что можно праздновать этот конец. Сколько уже раз в истории мира - да и теперь, на наших глазах - возникало такое мнение, которое, однако, оказывалось иллюзорным, победа же неверия - только временной. Эта временность обозначается апокалиптическим сроком: "три с половиной дня, когда все будут смотреть на трупы их", и, очевидно, услаждаться зрелищем их разложения. Три с половиной есть вообще одно из апокалиптических чисел, употребляемых для определения длительности мистических свершений, времен и сроков (ср. у прор. Даниила: "времени, времен и полувремени") (Дан. XII, 7). Оно же выражается <<41>> в разных сроках: 42 месяца (Откр. XI и XIII, 5; XII, 14), 1260 дней (XI, 3; XII, 6). Особенность данного контекста XI-ой главы такова, что тогда как два свидетеля имеют пророчествовать 1260 дней, т. е. три с половиной года (и тот же срок времени дается язычникам попирать святой город: ст. 2), непогребенные трупы свидетелей остаются предметом для торжества врага всего три с половиной дня. Эта молчаливая символика чисел, конечно, говорит о сравнительной внутренней слабости врагов веры. По истечении же этого срока наступает уже спасительная духовная реакция: "вошел в них дух жизни от Бога, и оба они стали на ноги свои, и великий страх напал на тех, которые смотрели на них" (11). Это воскресение мертвецов, вполне неожиданное для врагов веры, - все равно, будем ли мы понимать свидетелей как определенных богоизбранных носителей духа Божия или же как силы жизни церковной - соборности, - содержит в себе радостное пророчество о несокрушимости веры на земле и об ее победном торжестве в мире, подобном духовному воскресению из мертвых. Это относится вообще к числу таких пророчеств Откровения, которые, наряду с тем, что в них открываются самые страшные и трагические страницы из истории борьбы христианства с антихристианством, при этом же содержат и наиболее бодрящие, утверждающие христианское упование обетования. Это восстание из мертвых свидетелей сопровождается особым еще и духовным знамением о смысле и силе происшедшего. Именно громкий голос с неба говорит им: "взойдите сюда. И они взошли на небо на облаке, и враги их смотрели на них" (12-13). Опять-таки и это восхождение на небо на облаке совсем не требует буквального физического понимания, потому что оно может и просто означать явное духовное торжество свидетелей и их свидетельств. Однако не нужное конечно, исключать возможности и некоего фактического события, которое в таинственном будущем выразится в явном знамении, для всех очевидном. Таково и вообще свойство апокалиптических образов, в их многосмысленности пронизывающих несколько разных планов. Мы полагаем, что нет необходимости их особо примышлять или измышлять.
Вся эта картина противоборства Церкви и воинствующего язычества заканчивается тем же образом, который мы уже встречали в конце VI-ой главы, после снятия шестой печати: великим землетрясением (VI, 12-17). И здесь, мы также имеем землетрясение, хотя оно описывается в более кратких чертах. Здесь говорится просто, что "в тот же час" (т. е. одновременно с победным взятием на небо обоих свидетелей) "произошло великое землетрясение" (13), для которого, однако, определяются известные границы: "десятая часть города пала, и погибло при землетрясении семь тысяч имен человеческих" (числа эти, конечно, - апокалиптические). Остальные же, в отличие от нераскаянности их в IX, 20, после шестой трубы, "объяты были страхом и воздали славу Богу небесному" (13). Очевидно, здесь описывается не одно и то же, но иное, или одно из многих исторических потрясений и катастроф, которые постигали и постигают человечество и, несмотря на губительность свою, оказываются спасительными для него. Этим, собственно, заканчивается XI-ая глава (1-13). Легко видеть, что по своему изложению она отличается особливыми трудностями, связанными с ее конкретными, но вместе и аллегорическими образами, которые не поддаются буквальному истолкованию. По общему плану Откровения, содержание главы XI-ой представляет собой эпизодическое отступление, которого, казалось бы, могло и не быть - без нарушения общей связи предыдущего и последующего. Она, впрочем, вместе с предыдущей главой, Х-ой, как бы обрывает общий порядок глав, насколько он определяется счетом семи труб. Место седьмой трубы (как далее и седьмой чаши) отодвигается, оно занимается образами, громоздящимися один на другой и как бы врывающимися в созерцание тайнозрителя, который как будто не сразу обретает снова свое пророческое самообладание. Тем не менее, в конце XI-ой главы, как будто даже несколько неожиданно, он возвращается к прерванному рассказу о семи трубах и трех "горях", о которых он повествовал выше, в главах VIII и IX. Здесь восстановляется перечень "горей", начатый в главе VIII, 13 и IX, 12. Параллельно сказанному выше (IX, 12): "одно горе прошло, вот идут за ним еще два горя", здесь (XI, 14) неожиданно говорится: "второе горе прошло, вот идет скоро третье горе". Это как бы новый заголовок для следующей главы. И однако здесь, на месте, в непосредственном продолжении главы, мы этого третьего горя также не находим, его приходится искать в дальнейшем изложении (причем прямо его даже и там не находится, так что его приходится установлять лишь в связи с общим содержанием дальнейших XII-ой и XIII-ой глав). Изложение прерывается седьмой трубой ангела и следующими за ней откровениями. Следует отметить характерный "синхронизм" в связи с последовательностью откровений "трех горей": первое горе предваряется молитвами всех святых перед престолом (VIII, 3); второе - голосом от четырех рогов жертвенника, стоящего пред Богом (IX, 13); третье - седьмой трубой и сопровождается новым отверстием неба. Это опять свидетельствует об основной идее Откровения, что не оставляется земля и в тягчайших испытаниях, которые знаменуют вместе с тем и небесные свершения. Одновременно с седьмой трубой "раздались на небе громкие голоса, говорящие: царство мира сделалось (царством) Господа нашего и Христа Его и будет царствовать во веки веков" (15). Эти голоса, раздающиеся в небесах тогда, когда на мир надвигается третье, последнее и наиболее тяжкое испытание или "горе", свидетельствуют, что воцарение Божие совершается не одновременно, но последовательно, несколькими свершениями, и при том сначала в небесах и затем лишь на земле. (В дальнейшем еще не раз оно свидетельствуется: XIX, 6; XX, 6; XXII, 5). При этом здесь говорится не только о воцарении Христа, но и "Господа нашего и Христа Его". Иначе говоря, это соотносится уже с тем последним воцарением, которое Отец принимает от Сына, согласно 1 Кор. XV, 24-28: Христу "надлежит царствовать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои", а "затем конец, когда Он предаст Царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство и всякую власть и силу". Это последнее свершение включает в свое содержание не только историю мира, но и Парусию, а также и то воцарение Христово, которое совершается после Парусии и простирается на все творение: "да будет Бог все во всем". Таким образом, здесь приоткрывается непостижная в этом веке человеку тайна Божественного воцарения в мире, которое начинайся в небесах до Парусии Христовой, но в силе своей проявляется и осуществляется в мире в дальнейшем его зоне или, точнее сказать, зонах, "веках веков". Разумеется, эти небесные времена и сроки, этот "синхронизм" здесь лишь свидетельствуется, но не поясняется тайновидцем, который даже и не пытается изъяснить неизъяснимое. Но в небесах это совершившееся воцарение представляет некую самоочевидность для сил небесных: не только "громкие голоса", очевидно ангельские, "животных" свидетельствуют об этом, но и "двадцать четыре старца, сидящие пред Богом на престолах своих, пали на лица свои и поклонились Богу, говоря: благодарим Тебя, Господи Боже Вседержитель, Который если и был (и грядешь),<<42>> что Ты принял силу и воцарился" (17). Небесное и земное время не совпадает, и то, что совершилось уже в онтологии небесной, еще далеко отстоит в земной хронологии этого мира. И действительно, в ответ на небесный гимн о воцарении Божием в мире и над миром, читаем: "и рассвирепели язычники, и пришел гнев Твой и время судить мертвых и дать возмездие рабам Твоим, пророкам и святым и боящимся имени Твоего, малым и великим, и погубить губивших землю" (18). В этом новом "синхронизме" небесном обозначается наступающее, хотя и не наступившее еще время возмездия, приближается последнее и решительное столкновение добра и зла и суда Божия над миром. И этому соответствуют знамения на небесах, зримые тайновидцем: "и отверзся храм Божий на небе, и явился ковчег завета Его в храме Его" (19). Символическое значение ковчега завета в небесном храме надо понимать по аналогии с земным, ветхозаветным ковчегом, знаменующим союз Бога с Израилем, средоточие святого святых, святыню храма. Это - новозаветный союз Бога с Церковью, Богочеловечество, сила которого совершилась в боговоплощении, есть обожение человека. И это свершение снова, как и выше (ср. VIII, 5; X, I, 18), сопровождается великим потрясением в мире природном, а надо разуметь и духовном: "и произошли молнии и голоса, и громы, и землетрясение, и град" (19). Это - обычная эсхатологическая гамма Откровения, которая и в малом Евангельском Апокалипсисе звучит по существу сходно (Мф. XXIV, 29; Мк. XIII, 24; Лк. XXI, 25). Это есть одна из пролептически повторяющихся в Откровении картин грядущего гнева Божия и суда над миром.
ГЛАВА XII
ЖЕНА, ОБЛЕЧЕННАЯ В СОЛНЦЕ, И ВОЙНА В НЕБЕ
Эта глава является одной из самых центральных в Откровении по значительности своего содержания. В отношении же к предшествующим и последующим главам она является некоторой самостоятельной частью, хотя, конечно, и включенной в общий его контекст. Она содержит в себе ряд существеннейших образов, относящихся к судьбам мира и притом отличающихся особенным характером, побуждающим религиозно-исторических экзегетов искать для них первоисточников, по обычаю, за пределами откровенной религии, в далекой языческой древности. Здесь соединено несколько разных картин, а вместе с тем в этой же главе, в связи, впрочем с последующей, можно видеть и раскрытие третьего "горя", которое само по себе не имеет прямого обозначения.
Глава XII-ая открывается явлением "великого знамения".<<43>>
На небе это есть "Жена, облеченная в солнце, под ногами ее луна, а на главе ее венец из двенадцати звезд". Эти астрономические и астрологические черты знамения заставляют искать их происхождения в вавилонских, персидских, греческих, египетских мифах, за пределами иудейской апокрифической письменности. Разумеется, всякое такое применение той или иной мифологии ставит новые и трудно разрешимые проблемы о том, каким образом эти образы попали в текст Откровения. Но каково бы ни было изначальное происхождение этих образов, несомненно, что раз они встречаются в христианском Апокалипсисе, "они и должны быть истолкованы в христианском смысле".<<44>> Очевидно, в эпоху написания Откровения в литературном языке известного рода письменности имелось наличие употребительных образов, своего рода апокалиптический лексикон. Однако это само по себе нисколько не умаляет ни религиозно-мистического их содержания, ни боговдохновенной значительности. И, если не ограничивать свою задачу "религиозно-исторической" экзегезой (хотя и она может быть принимаема во внимание), но искать догматического истолкования, тогда внимание наше сосредоточивается, в первую очередь, на религиозно-догматическом уразумении этих образов. Что же означает знамение жены, облеченной в славу солнца, луны и звезд, всего небесного звездного мира? К этому присоединяется и та еще черта, что "она имела во чреве и кричала от мук рождения" (2). Образ жены, согласно обычному языку сравнений Ветхого и Нового Завета, как и апокрифов, заставляет здесь видеть, прежде всего, человеческое некое общество, народ Божий, иначе говоря. Церковь ("жена и невеста" Христова). Дальнейший вопрос может состоять еще и в том, как далеко можно проводить эту персонификацию Церкви, согласно этому образу? В частности, что здесь означает это имение во чреве и родовые боли жены? Если видеть здесь Церковь, духовно рождающую, но вместе и преследуемую, гонимую и даже мученическую, то образ этот является вполне естественным. Подробности же этого образа: солнце и луна, двенадцать звезд, знаки Зодиака - эти атрибуты языческой богини - переводятся, конечно, на язык христианский, получают христианское истолкование, означают двенадцатерицу ветхого или нового Израиля, патриархов или апостолов. Возникает и дальнейший вопрос: можно ли в жене, облеченной в солнце, видеть не только христианскую общину - Церковь, но и Личность, именно Божию Матерь? Сами по себе оба истолкования вполне совместимы одно с другим и соответствуют общим началам экклезиологии. Однако они встречают и некоторые трудности, как это выясняется из дальнейшего анализа текста. Жене противостоит другой мифологический образ: большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его; семь диадем. Этот образ явно демонического характера, который в ветхозаветной письменности неоднократно повторяется в разных видах.<<45>> Противостояние жене дракона, конечно, выражает общую мысль о том, что Церковь находится в прямом и ожесточенном борении с драконом и "древним змием", самим сатаной, который выступает во всеоружии и вместе с земными, или соблазненными державами. Эта полнота антихристианства обозначается так же, как и противоположная божественная полнота, седмеричным числом: дракон имеет семь голов, т. е. семь подвластных ему царств, - в каком бы порядке, одновременно или последовательно, мы эту седмерицу ни исчисляли (точнейшую разгадку этого политического шифра, во всяком случае, приблизительную и произвольную, мы оставляем). Семь голов сатаны увенчиваются десятью рогами (новый признак полноты зла - десятерица), и на головах этих семь диадем. Все это - признаки царственности того, кто восхотел сделаться князем мира сего, для этого же ему необходимо упразднить противящуюся ему силу жены, облеченной в солнце, устранить всяческое соперничество. То, что было им применено к первожене человеческой Еве и тогда имело успех, это же - хотя и иначе - применяется к новой Еве, Христовой Церкви. Но, как мы уже сказали, образ жены здесь - хотя не вполне - совпадает с образом Богоматери как личном возглавлении Церкви, то и искушение сатаны бессильно останавливается пред святостью Пресвятой Богородицы. Нам вообще неизвестно из Евангелия о таковом Ее искушении (хотя его и примышляет, например, даже такой авторитетный церковный писатель, как Златоуст). Трудно не допустить, что искушение от сатаны, которое постигало даже и самого Христа, по-своему не распространялось и на Пресвятую Богородицу, в Ее стоянии у креста и духовном сораспятии Сыну Своему. Но и на этот раз в душе Ее прозвучало лишь одно Ее слово: "се раба Господня", как и слово Сына Ее: "да будет воля Твоя". Дракон с диадемами государственной власти, пригвоздившей Христа ко кресту, тогда еще мог стоять пред Нею, хотя и бессильно Ее искушал. Но после этого искушения, после воскресения Христова, сделались окончательно бессильны новые личные искушения для Пресвятой Богородицы, даже если они и были (о чем нам все-таки не поведано), и после Своего Успения Она пребывает "честнейшею херувим". Духоносица оказалась недоступна искушению ни от устрашения, ни от обольщения, и "новая Ева" явила Себя иною, нежели первая, искусившаяся сама и вовлекшая в искушение вместе с собой и весь человеческий род. Но еще ранее человеческого падения совершилось искушение от сатаны части ангельского мира. О том, как это произошло в мире духовном, мы также не имеем прямых сведений в Слове Божием, которое имеет дело уже с совершившимся фактом наличия падших злых духов, бесов, как особенно это явно в Новом Завете, более, чем в Ветхом. И единственно прямое свидетельство об этом мы находим в рассматриваемой главе Откровения. Именно здесь так говорится о драконе, т. е. сатане: "хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю" (3). "Хвост" есть, очевидно, сила искусительного влияния падшего первоангела Денницы (собственное падение и искушение которого аллегорически описывается в образах царей Вавилонского и Тирского у Исаии XIV, 12-16 и Иезекииля XXVIII, 12-17). Но и там говорится только о личной гордыне и падении царей Вавилонского и Тирского, но ничего не говорится о последовавшем вслед за ними и вместе с ними падении "трети звезд" (число, конечно, аллегорическое, для обозначения большого количества падших). Низвержение на землю трети ангелов, очевидно, сообщается в связи с тем, что вместе с самим драконом в искушении жены участвуют и они, "род неверный и развращенный", о котором сам Господь долготерпеливый говорит: "доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?" (Мф. XVII, 17). "Дракон сей стал перед женой, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца". Стремление дракона истребить младенца объясняется, конечно, желанием окончательного овладения миром. "Младенец" означает вообще духовное рождение в Церкви, единственное число берется здесь явно иносказательно. Видеть же здесь в младенце Христа и приурочивать событие к Рождеству Христову едва ли соответственно, хотя при всей многосмысленности этой аллегории допустим даже и этот смысл, но в таком случае образ жены надо толковать уже не в собирательном смысле церковного общества, но в личном - Богоматери. Хотя в Евангелиях прямо и не говорится об участии дракона в преследовании родившегося в Вифлееме Богомладенца, но оно, очевидно, было, и царь Ирод явился орудием его вдохновений. Однако такое допущение не упраздняет всего общего экклезиологического значения этого образа. Дальнейшее изображается так: "и родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти народы жезлом железным, и восхищено было дитя ее к Богу и престолу Его" (5). Кто может быть этот Младенец, если не Христос, Царь царствующих, "пасущий народы жезлом железным" (Откр. II, 27; ср. Ис. II, 9; 1 Кор. XV, 25), оставляющий мир в Вознесении и сидящий одесную Отца? Церковь может быть рассматриваема - в лице Пресвятой Богородицы: как личного ее воплощения, в качестве Матери Его. Событие же Вознесения здесь изображается иначе, чем в Евангелии, под другим углом зрения, в аспекте борьбы с князем мира сего, который есть и общий аспект христологии Откровения, как мы будем не раз убеждаться на протяжении всего его. То, что во всем Новом Завете есть прославление Христово и завершение Его спасительного дела, в Откровении есть удаление из мира как "восхищение к Богу и престолу Его" от злобных и властолюбивых притязаний и попыток князя мира сего. Хотя Христос и оставляет мир со словами: "дадеся Мне всякая власть на небесах и на земли", однако эта данная Ему, т. е. приобретенная Им спасительным Его служением власть имеет еще быть осуществляема на протяжении долгого времени земного существования Церкви (о чем и сказано у ап. Павла: "Ему надлежит царствовать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои... Он предаст Царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство и всякую власть и силу... все покорно Ему" (1 Кор. XV, 25, 24, 27). Именно Откровению, и ему только одному, или же, по крайней мере, ему по преимуществу, свойственна эта сторона христологии, которую можно определить как учение о воцарении Христовом в мире, которое происходит на основе совершившегося Его спасения.
Однако "младенец" и здесь может пониматься так же аллегорически, как многоединство соборной апостольской Церкви, которая в небесах присутствует во Святых Своих, молящихся о Церкви и борющихся за нее и вместе с нею. Эта именно истина раскрывается в Откровении в разных его местах и в общем контексте, и это также позволяет говорить о восхищении младенца к Богу, примем воинствование жезлом железным относится уже к духовной силе и несокрушимости Церкви. Во всяком понимании очевидно, что судьбы Церкви совершаются на небе и "а земле, а не на земле только. "А жена убежала в пустыню, где было приготовлено для нее место от Бога, чтобы питали ее там тысячу шестьдесят дней" (6), т. е. 42 месяца, или три с половиной года. Это есть известный уже нам и все повторяющийся срок, в применении как к царству Христову, так и антихристову - некоторый мистический период времени. Что же означает это бегство в пустыню? Оно может относиться к гонениям на Церковь как древним, современным написанию Откровения, так и новейшим, вплоть и до наших дней. Церковь в лице своих настоящих духовных вождей как будто сокрывается в пустыне, становится невидимой. Это не значит, что она пребывает недоступной гонениям, которые, напротив, могут принимать жесточайшие формы и самые широкие размеры. Но Господь сокрывает от очей преследователей и сохраняет "святой остаток", "семена" Церкви, которые во благовремении нежданно дают всходы и плоды, так что Церковь является неистребимой на земле, вопреки всей лютой злобе и настойчивой вражде дракона и воинства его. Здесь говорится именно о чуде пребывания и сохранения Церкви в мире вопреки всем гонениям, как они ни кажутся и как на самом деле ни являются истребительными. Это слово Откровения есть исповедание веры и голос христианского мужества, раздавшийся в одну из тяжелых эпох ее истории вместе со свидетельством о том, что самое это существование и сохранение Церкви являются делом чудесным, прямым вмешательством Промысла Божия. Эта мысль утверждает верных сынов Церкви в их христианском мужестве и неустрашимости перед тем, что естественно, по-человечески, действительно способно устрашать.
Начиная с XII-ой главы, с 7-го стиха, открывается новая картина подобной же важности и значительности темы и содержания, как и предыдущая (стихи 1-6). Это есть война в небе. Здесь говорится не об изначальном падении сатаны, увлекшем за собой "треть" ангельского мира, но и о продолжении этого "пролога в небе", который далее продолжается уже в земной, человеческой трагедии. "И произошла в небе война: Михаил и ангелы его восстали против дракона, и дракон и ангелы его восстали (против) них" (7). В других местах Слова Божия мы вообще ничего не находим об этой войне, которая сопровождается взаимной непримиримостью (это явствует из дважды повторенного "воевали" в применении как к воинствам арх. Михаила и Ангелов его, так и дракона и его ангелов) (7). Война эта свидетельствуется как некое новое событие в "небе", которое, очевидно, наступает в связи с известным назреванием духовного процесса и окончательным самоопределением и утверждением в своем каждой из борющихся сторон. И действительно, в Ветхом Завете мы еще наблюдаем некоторую их взаимную терпимость и как бы даже благодушие. Иначе трудно понять то, что говорится в Прологе книги Иова. Там описывается, как "Сыны Божий" (т. е., очевидно, св. ангелы) "пришли предстать пред Господа, а между ними пришел и сатана" (I, 1; II, 1). В таком же тоне рассказывается далее разговор между Богом и сатаной, который в ответ на свое сомнение получает от Бога разрешение искушать Иова, хотя и с известным ограничением: "только душу его сбереги" (II, 6). Совершенно аналогичен по значению рассказ 3 Цар. XXII, 19-22 о том, как пред лицом воинства небесного "один дух" получает от Бога разрешение, если только не прямо поручение, "сделаться лживым духом в устах всех пророков", чтобы склонить к его решению Ахава.<<46>> Трудно определить, до или после войны в небе допущено было искушение Христа в пустыне, на которое Он был возведен Духом Святым (Мф. IV, 1; Мк. I, 12; Лк. IV, 1), однако возможно и первое. Ранние комментаторы видят в низвержении сатаны арх. Михаилом уже его первое падение. Однако это трудно мирится с вышеприведенными фактами, скорее заставляющими предположить еще продолжающееся пребывание его в некоем промежуточном состоянии, между небом и землей, в области поднебесной. В таком случае, низвержение сатаны с неба следует почитать одним из последствий боговоплощения, и в таком смысле отнести его если даже ко времени еще до распятия Христова, то скорее уже после искушения в пустыне. Не об этом ли говорит Христос в ответ на радость учеников о том, что бесы повинуются им о Имени Его. "Он же сказал им: Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию", и далее (Лк. X, 17-20). Конечно, это сказано и пролептически, в отношении к последнему его низвержению и изгнанию вон из мира сего (о чем возвещает Христос и в Евангелии), однако как уже о предсовершившемся событии.
Война в небе есть постольку участие ангельского мира в нашем спасении и искуплении чрез боговоплощение. Здесь есть онтологический синхронизм, хотя он и не поддается ближайшему раскрытию. Связь эта намекается и в указанном тексте Лк., где 70 учеников, посланных на проповедь, говорили о том, что бесы повинуются им (что и предваряется данною им властью при посылании на проповедь). Прежде всего, "призвав 12 учеников, Он дал им власть над нечистыми духами, чтобы изгоняли их" (Мф. X, I; Мк. III, 15; VI, 7; Лк. IX, 1: "силу и власть над всеми бесами"). Последнее слово Христово ученикам по Мк. XVI, 17 также включает в себя: "Именем Моим будете изгонять бесов".
Намеком на то, что низвержение сатаны находится в связи с боговоплощением, здесь является и то, что во главе воинства небесного стоит Михаил, не только "один из первых князей" (Дан. X, 13), но и "князь великий, стоящий за сынов народа твоего" (XII, 1), избранного Богом, чтобы послужить боговоплощению, породить праотцев Девы Марии, Матери Божией, отцов Сына Авраамова, Сына Давидова, Сына Божия. Это говорит не только вообще об участии всего ангельского мира в деле искупления, в сослужении его служению Христову, но и определенно связывает его и с личным служением ангела-хранителя Израиля, архангела Михаила.
Это событие - война в небе в ангельском мире - поведано лишь в Откровении, оно составляет его собственный догматический вклад в библейскую ангелологию. Что же есть эта война? Как она может быть понимаема в применении к миру духовному? На это не может быть дано ответа на человеческом языке. Но ясно, что здесь действовала и сила Христова воплощения, Его сошествия с небес, потому что прямо так говорится о победе ангелов: "они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего и не возлюбили души своей даже до смерти" (XII, 11). Последние слова непонятны, поскольку речь идет о духах бесплотных и потому уже бессмертных. Очевидно, победа сатаны в ангельском мире как-то угрожала смертью духовной, как и вся борьба была духовная. Победа была совершена не только кровию Агнца, но и "словом свидетельства своего", т. е. исповеданием веры ангельской в силу и тайну боговоплощения. Об этом говорит, в частности, и то, что особо сказано: они "победили кровию Агнца" - верою в ее спасительную силу. Даже если принять, что свержение сатаны с неба совершилось еще ранее крестного пропятия Сына Божия, то уже самое сошествие Его с небес и вочеловечение содержало в себе возможность и даже предрешало излияние жертвенной крови Агнца. И подобно тому, как евхаристическая жертва во всей силе и полноте совершилась на Тайной Вечери прежде, а не после крестной смерти Христовой, так и здесь победа ангелов "кровию Агнца" могла совершиться и совершилась еще прежде фактического ее излияния на кресте, ранее смерти Христовой. Таким образом, весь этот христологический контекст заставляет относить событие войны в небе именно ко времени совершившегося сшествия с небес и боговоплощению Христову. Поражение сатаны описывается в таких выражениях: "дракон и ангелы его не устояли, и не нашлось уже для них места на небе" (8). Отсюда заключаем, что такое место на небе - в каком бы то ни было смысле - ранее еще оставалось, что именно и явствует хотя бы из истории Иова. Доселе сатана уже был падшим духом, пошатнувшимся в путях своих, злым скептиком и "клеветником", который не принимал мира Божия и не удовлетворялся им. Он являлся в этом смысле не любящим и неблагодарным "клеветником" не только на мир Божий, но и "на братии наших, клеветавшим на них пред Богом нашим день и ночь" (10). Эта двойственность его положения, которая однажды уже оказалась губительной для мира, вследствие искушения прародителей и их первородного греха, очевидно, еще терпелась и попускалась в небесах. Св. Ангелы также были искушаемы сатаной и ангелами его ("хвост его увлек за собою с неба на землю третью часть звезд") (4), но они как-то еще претерпевали соблазн от отпавшего своего собрата, сами не соблазняясь им. То, что оказалось действенной отравой на земле в саду Эдемском, оставалось относительно малосильно на небесах. Но когда с боговоплощением началась уже решительная борьба за спасение мира против князя мира сего, тогда это неопределенное и двусмысленное состояние терпимости и снисхождения стало уже невыносимым, невозможным и недопустимым, а может быть, - мы этого не знаем, а только допускаем - могло оказаться и вредным на путях спасения. Мы, во всяком случае, знаем о попытках сатаны вмешаться в дело нашего спасения, об искушениях самого Христа и Его апостолов, в первую очередь Петра и Иуды, а затем и всех других (кроме одного возлюбленного ученика), впавших в "страх иудейский". Знаем об осатанении всего иудейского Синедриона, первосвященников, правителей и воинов. Но мы еще не знаем и не можем знать того, оставалось ли в качестве угрожающих возможностей духовного вредительства в небесах, которое уже не могло оставаться допустимым и невозбранным. В то время, когда Сын Божий сошел с небес распинаться на земле, сделался также невозможным и невыносимым насмешливый, завистливый и клеветнический голос, еще искавший и в небесах новые жертвы для искушения. Пришло время решительной и окончательной войны с сатаной и воинством его. Таким образом, в XII-ой главе находим в этом повествовании, так сказать, своеобразную параллель откровению о сошествии с небес Христа и боговоплощении. Произошел духовный бой, решительный и окончательный. Мы не можем сказать, чем он был угрожающим для той и для другой стороны, но это был настоящий бой, страшный и грозный, поскольку могло быть сказано о нем, что св. ангелы "не возлюбили души своей даже до смерти", т. е., конечно, не смерти самой, не упразднения самого своего бытия (что невозможно), но угрозы его глубокого повреждения. Больше мы не в силах это пояснить, но таково было действенное участие ангельского мира в нашем спасении. "И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаной, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним" (10). То была, конечно, величайшая катастрофа для "сына зари". "Как упал ты с неба, Денница, сын зари!" (Ис. XIII, 12). Но это падение явилось спасительным, потому что оно лишало Денницу если не притязания, то надежды на господственное положение на небе и на земле. Громкий голос на небе свидетельствует об этом: "ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и власть Христа его, потому что низвержен клеветник братий наших" (10). Значит, действительно такова была угроза и опасность от клеветника, который хотел как бы воспользоваться "сошествием с небес" Сына Божия, чтобы в безумии своем занять Его место, ибо говорил о себе: "взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой. Буду подобен Всевышнему" (Ис. XIII, 14). "И Я низвергнул тебя, как нечистого, с горы Божией, изгнал тебя" (Иез. XXVIII, 16). Пролог нашего искупления в небе совершился, путь к небу духовно расчищен, первое его предусловие выполнено.
Однако при этом возникает следующий вопрос: если сатана и после своего падения, доколе оно не раскрылось во всей окончательной силе своей, не лишен был пребывания на "небе" вместе с воинством своим в качестве "сынов Божиих" (Быт. VI, 2, 3) (о которых говорится в связи, с предпотопным человечеством), то как же соединить с ним проявление его действий на земле, а прежде всего искушение прародителей в раю? Как соединить далее его земные образы, о которых говорилось выше (Левиафана и под.), и вообще его разрушительное действие в земных стихиях, явившееся последствием первородного грехами власти в природном мире и над человеками, им чрез то полученной? "И сказал Господь сатане: "вот все, что у него, в руке твоей, только на него самого не простирай руки твоей" (Иов I, 12; ср. II, 6-7). Остается, очевидно, разуметь, что продолжающееся еще пребывание сатаны в "небесах", т. е. не окончательное еще его оттуда низвержение, соединяется с его участием и в делах жизни земной, подобно тому, как это участие дается небесным ангелам, вестникам и служителям Божиим на земле и хранителям твари. Участие в земной жизни является, таким образом, не несовместимым с пребыванием на небесах, даже если оно и является основным или преобладающим. Аналогичное тому можно, очевидно, допустить и относительно падших ангелов, доколе долготерпение Божие оставляло их в небесах, хотя, конечно, их участие в земной жизни имело уже иной характер, нежели служение ангелов добрых. Оно проявлялось в общей порче мирового бытия, в стихийности и вредоносности и, наконец, в смертности. Однако это вредительство сатаны, пока он еще являлся пред лице Божие вместе с ангелами, было поставляемо в границы Промыслом Божиим, как свидетельствует об этом пролог книги Иова, и даже служило его спасительным целям. Это же может быть сказано и о попущении Божием относительно искушения прародителей в саду Эдемском. Змей-искуситель изображается здесь как одно из земных созданий Божиих (Быт. III, 1), в которое вселяется сатана. Он есть в этом смысле небесно-земное существо, над которым, в качестве такового, совершается и двоякий суд Божий: с одной стороны, как над змеем, а с другой, как над таким духовным существом, для которого Бог полагает вражду между им и семенем его и женою и семенем ее (III, 15). Является таинственным и непостижным, что даже такой приговор Божий еще не содержит в качестве непосредственного последствия окончательного низвержения сатаны с неба, хотя он и остается "клеветником братий наших пред Богом" (Откр. XII, 10), обольщающим всю вселенную (9). Это свидетельствует, конечно, о том, сколь высоки были вверенные ему дары Божий и сколь трудно отъемлются они (это имеет, конечно, значение и для разумения грядущего апокатастасиса). Как бы ни было губительно действие сатаны в мире, как на небе, так и на земле, это еще не повлекло для него как последствие низвержения с неба, т. е. окончательного лишения ангельского достоинства. Однако, как следует заключить из Откр. XII, 10, осатанение сатаны продолжалось еще и в небесах, причем его отравляющее влияние искало для себя распространения даже в мире ангельском, где "хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю" (3), т. е. ему удалось лишить их ангельского чина и служения. Но "клеветник братий наших" продолжал клеветать на них "пред Богом нашим день и ночь" (10), и это оклеветание, конечно, сопровождалось и попыткой их искушать, остававшейся однако бессильной. Но низвержение сатаны с неба, связанное с окончательным его осатанением и противлением Богу, совершилось в связи с сошествием с небес Сына Божия и боговоплощением. Пред лицом его потеряла место всякая двусмысленность, недоговоренность и неокончательность. Против грядущего к воцарению в мире Сына Божия сатана выступил уже открытым соперником с притязанием стать "князем мира сего", отсюда начинается и его прямая война за мир как творение Божие и за власть в этом мире. Эта война начинается теперь в небесах, в мире ангельском. Здесь сатана терпит и первое поражение силою верности ангелов, которые "не возлюбили души своей даже до смерти" (11). Для сатаны уже не остается никакого места в небесах, и он низвергается на землю вместе с ангелами его, которые становятся отныне уже определенно бесами. Замечательно, что Ветхий Завет еще не знает бесов, но ими полна евангельская и новозаветная история. Может показаться неожиданным и как бы непонятным, что бесы сопровождают именно земное служение Христа. Как будто, вопреки пришествию на землю Сына Божия, Он оказывается как бы окружен страждущими от духов нечистых, Он их изгоняет, исцеляет бесноватых, но при этом и сам восклицает: "доколе буду с вами, доколе буду терпеть вас". Господь, посылая апостолов на проповедь, в первую очередь дает эту власть и заповедь: "бесов изгоняйте". Факт бесоодержимости человечества во время пришествия Христова может быть понят в свете Откровения, которое свидетельствует о совершившемся изгнании сатаны с неба именно в связи с боговоплощением. Здесь есть онтологический синхронизм: падшие ангелы, утверждаясь в своем падении, становятся бесами, сатана же является их вождем. Вся история Церкви после Христа есть эта продолжающаяся война его со Христом и царствием Его. Содержание же XII-ой главы представляет собой раскрытие этой борьбы в самом ее возникновении.
Остается нерассмотренным последний вопрос евангельской сатанологии, в этой связи возникающий. Искушение Христа сатаною в пустыне относится ли уже к пребыванию его в состоянии свержения с неба, или же он допускается к Новому Иову еще в том же образе, в каком был допущен к Иову древнему? Прямого ответа на этот вопрос нет в Евангелии, однако есть косвенный. Падение с неба сатаны, которое "видел" Христос "спадшего с неба" (Лк. X, 18), во всяком случае, произошло уже во время Его земного служения как следствие войны ангелов в небе, и однако по прямому содержанию евангельского повествования, ранее страстей Христовых и того прямого участия в них сатаны, поочередно соблазнявшего апостолов и всех врагов Христовых. Низвергнутый с неба и ставший уже не только искусителем-клеветником, но прямым врагом и соперником Христа, сатана Его более уже не искушает. Время для таких искушений уже миновало, и сатана не допытывается, Кто же Он, как он искусительно еще вопрошал в пустыне: "если Ты - Сын Божий". Теперь он прямо враждует, ведет открытую войну с Ним, но искушает уже Его учеников. И лишь в таком смысле это дало продолжение искушения Христа и пустыне, после которого сатана оставил Его лишь "до времени" (Лк. IV, 13). Этим, однако, связываются воедино первое и последнее искушения Христа сатаною. Отсюда следует, что война в небе и низвержение оттуда сатаны произошли именно ввиду Христова боговоплощения. Евангелие относит искушение Христа в пустыне к времени после крещения и сорокадневного поста, причем говорится, что "Иисус возведен был Духом в пустыню для искушения от диавола" (Мф. IV, I; Мк. I, 12-13; Лк. IV, 1-2). Если искушение Иова было прямо попущено Богом, то это искушение является хотя и собственным, своевольным делом искусителя, однако оно не только попускается, но прямо указуется Духом Святым, очевидно, как неустранимое в путях служения Христова: "Иисус возведен был Духом в пустыню для искушения от диавола" (Мф. IV, 1; Мк. I, 12; Лк. IV, 1-2). Вся эта совокупность признаков не позволяет думать, что искушение Христа в пустыне было делом искусителя, уже свергнутого с неба после войны ангелов. Следовательно, оно совершилось, во всяком случае, не позже крещения Христова. Правда, злой умысел Ирода умертвить Богомладенца, сопровождавшийся избиением младенцев Вифлеемских, может рассматриваться как начало борьбы дракона, ищущего "пожрать младенца" (Откр. XII, 4). Однако это предположение не имеет для себя прямого подтверждения в Евангелиях и потому относится к области лишь богословских домыслов.
К духовному действию сатаны в мире следует также отнести демонизм, который проявляется в языческих религиях. Здесь опять-таки может возникнуть вопрос, к какой эпохе и какому образу действий сатаны и ангелов его следует отнести такое воздействие. Но на вопрос мы также не имеем прямого ответа, кроме того общего соображения, что дух лжи сеет ложь везде и всеми способам, применяясь к человеческим страстям, немощам и заблуждениям.
Низвержение с неба сатаны сопровождается следующим восклицанием: "Итак, веселитесь небеса и обитающие на них" (12). Отсюда следует заключить, что победа над сатаной имеет значение и для собственной жизни ангельского мира, сообщая ему окончательную непобедимость и устойчивость в добре. Но "горе живущим на земле, потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что не много ему остается времени" (12). Чей это "громкий голос, говорящий на небе"? Очевидно, голос старцев или животных, или обоих вместе? Но к кому же относится "братий наших"? К воевавшим ли ангелам только, или же здесь разумеются и святые (ветхозаветные, очевидно), и тогда текст должен быть понят шире, в применении к ангелам и человекам. Общего смысла это не меняет. Это и есть третье "горе", которое не связывается поэтому с отдельными частными событиями, но имеет в виду общее и тягчайшее изменение, переворот во всей духовной атмосфере: новая особая близость к миру и ожесточение сатаны и, вследствие того, осатанение земной жизни.
"Когда же дракон увидел, что низвержен на землю, начал преследовать жену, которая родила младенца мужеского, пола" (13), т. е. Церковь. Область действия дракона чрез это низвержение хотя и ограничилась, но зато сделалась более ожесточенно антихристианской и антицерковной. Отсюда начинается прямая его борьба с Церковью, чего нельзя еще было сказать в применении к церкви ветхозаветной. Тогда дракон еще не знал с полной ясностью, кого он имеет побороть, и поэтому, так сказать, разбрасывался в своей искусительной энергии. Теперь он "стоит пред женой" и ищет ее погубить, разрушить Церковь. Это относится к самому начальному периоду в истории Церкви, когда она предстояла пред ним как бы в детской беззащитности, о которой говорит Апостол Павел: "не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных. Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное, и незнатное мира, и уничиженное, и ничего не значущее избрал Бог, чтобы посрамить значущее" (1 Кор. I, 26-28). "Преследование" Церкви первохристианской и даже ее уничтожение могло тогда казаться быстро и легко осуществимым. Однако Церковь охранялась водительством Божиим и оказывалась недоступна злым и коварным умыслам сатаны. Эта мысль выражена в следующих образах: "и даны были жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню в свое место от лица змия" (14). Крылья орла могут быть поняты как простая аллегория быстроты своевременного удаления "в свое место", недоступное сатане, но и как сила божественного вдохновения, победно спасающего жертву от преследования врагов. Эта мысль выражена на языке символики, свойственной всей главе XII-ой и нарочитого толкования не требующей. "Пустыня" есть, очевидно, духовная собранность, с тем сосредоточением духовных сил Церкви, которое является "питанием" и сохранением ее во времена испытаний. Можно также видеть здесь и молитвенно-аскетический подвиг, которым незримо, в "пустыне", спасается Церковь в продолжение своего срока. Последний же определяется апокалиптическим периодом "времени, времен и полвремени". Этот период времени заставляет относить эти времена вообще ко всему земному существованию Церкви, потому что не было времени, когда бы дракон ее не преследовал и когда полет в пустыню, духовный подвиг не окрылял бы Церковь, как два крыла большого орла, и не вдохновлял бы ее Аллегория преследования жены далее продолжается так: "и пустил змий из пасти своей вслед жены воду как реку, дабы увлечь ее рекой. Но земля помогла жене, и разверзла земля уста свои и поглотила реку, которую пустил дракон из пасти своей" (15-16). Эта аллегория также нелегко поддается истолкованию: здесь мы имеем противопоставление воды как реки, омывающей и увлекающей своим потоком, и земли, поглощающей воду. Вода в данном случае означает язычество как в количественном распространении, так и в качественной его мощи в борьбе с христианством. Напротив, земля есть положительная сила, энергия Церкви, которая в конце концов преодолевает и побеждает силы демонизма. Здесь мы имеем еще один образ для выражения того противопоставления и борьбы света и тьмы, добра и зла, истины и лжи, христианства и антихристианства в мировой истории, выраженного в самой общей и даже отвлеченной форме. В дальнейшем изложении это будет показано конкретнее.
Это общее бессилие дракона пред женой вызывает в нем новую ярость и возбуждает новую энергию борьбы, которая не ослабевает в истории. "И рассвирепел дракон на жену и пошел, чтобы вступить в брань с прочими от семени ее, сохраняющими заповеди Божий и имеющими свидетельство Иисуса Христа" (17). Здесь мы имеем своеобразное тожесловие, поскольку "прочие от семени ее" равнозначны, конечно, жене самой, поскольку члены Церкви образуют и ее соборное многоединство. Здесь говорится о борьбе против Церкви вообще, в целом, в ее вероучительном, сакраментальном, мистическом бытии, и отдельных ее членах, своей верностью и твердостью заслуживающих особого признания, "имеющими свидетельство Христа".
Итак, общая мысль и содержание XII-ой главы относятся к основной теме всемирной истории как духовной трагедии, начинающейся в небесах и продолжающейся на земле. Борьба сатаны против Церкви, проявляющаяся в разных видах духовного прельщения, как и гонения, не прекращается, но определяет собой содержание истории. В данной главе эта мысль получает для себя выражение в массивных и многозначных мифологических образах жены и дракона. В дальнейших главах Откровения эта мысль находит для себя и другое выражение, более конкретизирует его.
ГЛАВА XIII. ДВА ЗВЕРЯ
В предыдущем сатана, дракон, действует как сила духовная, открыто ведущая духовную же борьбу (хотя и не одними только духовными средствами) с царствием Божиим, с Церковью. В XIII-ой же главе борьба эта принимает уже иной, не только духовный, но и душевно-плотский, чуждый духа и в этом смысле звериный образ. Сатана действует в мире чрез звериное и зверское начало человеческой жизни. Вот эта-то борьба зверя с Церковью и изображается в настоящей главе. Конечно, и зверь здесь есть все-таки начало человеческое, лишь находящееся в состоянии озверения. Эта звериность в человеке выражающаяся в его зверскости как недобрая, плотская сила жизни ведома уже Ветхому Завету, который знает в ней предварение сатанинского, антихристова гонения. О нем говорится в книге прор. Даниила (как и в апокрифах, например, в 3 Ездре). Постольку VII-ая глава ее представляет прямую параллель XIII гл. Откровения, которое договаривает и довыясняет в свете новозаветном образы, ветхозаветные. Видение зверя созерцается тайнозрителем "на песке морском" (1) как "выходящего из моря". Последнее является здесь синонимом бездны, но может обозначать в данном случае и море народное, природное человечество, взятое со стороны его плотской и душевной жизни, в этом смысле его звериности. Зверь же в данном случае, очевидно, означает государство, притом не просто в смысле государственной организации правопорядка, вспомоществующей человечеству на путях его (о чем сказано у апостола: "несть бо власть аще не от Бога" (Рим. XIII, 1), но государственности тоталитарной, притязающей стать единственно определяющим и исчерпывающим началом в человеческой жизни. Такое государство, заведомо себя преувеличивающее в своем значении, является, тем самым, началом не просто языческим, но демоническим, оно есть земной лик сатаны или множественные его лики. Такое государство как царство земное противостоит Царствию Христову, борется с ним и силою вещей является - сознательно или бессознательно - силою антихристианской, орудием "князя мира сего", его царством, а главы этого царства - его личинами. Тоталитарное государство в этом смысле противостоит Церкви и борется с нею; тем самым в Откровении ставится и раскрывается новая тема - именно о внешнем и внутреннем соотношении Церкви и государства, это и есть подлинная тема XIII-ой, как и дальнейших глав Откровения. Напрашиваются на сопоставление две XIII-ых главы: послания к Римлянам и Апокалипсиса.
Итак, новое действующее лицо в Откровении есть зверь, которому усвояются соответствующие ему его атрибуты: "увидел я зверя с семью головами и десятью рогами". Это есть видение духовное и аллегорическое, которое облекается в зрительные образы на языке апокалиптики эпохи, начиная с кн. Даниила. Здесь напрашивается поэтому на сопоставление параллель с образами этой книги в их сходстве и различии. Одному зверю Откровения соответствуют четыре больших зверя, не похожие один на другого. Первый из них "как лев", второй - "похожий на медведя", третий "как барс", четвертый зверь был страшный и ужасный, который "отличен был от всех прежних зверей" (Дан. VII, 4-7). У Иоанна эти образы звериности сосредоточиваются в одном: "зверь, которого я видел, был подобен барсу, ноги у него как у медведя, а пасть у него как пасть у льва, и дал ему дракон силу свою" (XIII, 2). Эта разница не меняет существа дела, которое состоит в том, что зверь воплощает в себе полноту звериности с разными ее сторонами и проявлениями. Зверь Откровения имеет семь голов (у Даниила это же число получается из сложения двух голов первых зверей с четырьмя головами третьего и головой четвертого: Дан. VII, 6-8). Семь голов на этот раз истолковываются и конкретно и исторически в самом Откровении, XVII, 10-11, как семь императоров и семь гор (города Рима): "семь голов суть семь гор, на которых сидит жена, и семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, не долго ему быть". Можно сказать, что одни исторические загадки здесь разгадываются другими, и один шифр расшифровывается в другой.<<47>> Эти политические намеки, для своего времени придающие пророчеству остроту политического памфлета, для нашего времени, как и для всех вообще позднейших времен, теряют свой политический букет и интерес, и седмеричное число сохраняет лишь свое общее значение - полноты того начала, которое жизненно здесь выявляется, т. е. государственного тоталитаризма и деспотизма.
Десять рогов свойственны как четвертому зверю у Даниила, так и в Откровении. На рогах его десять диадим (отсутствуют у Даниила). Эти апокалиптические числа, как уже встречавшиеся ранее, также знаменуют полноту и силу выражения соответственных жизненных начал, - в данном случае - демонизма власти. Но, кроме того, эта символика могла находить для себя и конкретно-историческое истолкование в современности, для нас уже утратившее свое значение. "На головах его (зверя) имена богохульные".<<48>> Это выражает ту общую мысль, что государственный тоталитаризм, абсолютная притязательность государственной власти над человечеством, уже сама по себе является безбожной и богохульной, есть соблазн, по пути которого она неудержимо скользит даже помимо сознательного своего духовного самоопределения. Поэтому в отношении к всякой власти прежде всего должно иметь силу слово апостольское: "должно повиноваться больше Богу, нежели человекам" (Деян. V, 29). Здесь возможно это "больше" или "меньше" как проверка велений земной власти высшим критерием веры и правды Божией. Но в Откровении свидетельствуется и больше, именно прямое наличие имен богохульных на головах зверя, т. е. в его сознании, самоопределении, исповедании. Это есть не только активное нехристианство в языческих и вообще нехристианских государствах, существующих и по сие время, но и заведомое антихристианство как прямое гонение на христианство. Последнее существовало во времена написания Апокалипсиса, как существует и в наши дни, прямо - в большевизме и косвенно - в расизме. Кроме того, здесь разумеются и личные человекобожеские притязания императоров и вообще глав государства, которые выражались в кощунственном применении к себе божественных титулов: Divus Augustus и др., в воздаянии им божеских почестей и под. Сами по себе диадимы на головах зверя обозначают кощунственное притязание зверя, т. е. тоталитарного государства, поскольку в Откровении диадимы свойственны лишь Христу как символ Его царства (XIX, 12): "на голове Его много диадим, Он имел Имя написанное, которого никто не знал, кроме Его самого". Эта пародия 10-ти диадим с богохульными именами на головах зверя есть антихристианское притязание государства, "карикатура на Христа", которую антихрист собою вообще во многих отношениях представляет.
Вообще абсолютное государство на земле являет собою образ человекобожия и антихристианства, воплощение духа князя мира сего, о котором и говорится: "и дал ему (зверю) дракон силу свою и престол и великую власть" (2). Если это в дни написания Откровения относилось, очевидно, к Римскому государству как образу государственного абсолютизма, то теперь это может быть применено к разновидностям этого начала вообще, к большевизму и расизму (не говоря о языческом человекобожии Японии и др.). Следующий стих содержит в себе мистически-политический шифр: "и видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертоносная рана исцелела" (3). Непосредственно это могло применяться к легенде о Nero redivivus - чудовищу на престоле кесарей, которое, согласно суеверному к нему отношению, демоническими силами восстает и после своей смерти. По крайней мере, так этот стих мог звучать для современников. Однако более общее и существенное его значение относится опять-таки к пародированию Христа сатаной в образе антихриста, который недаром является мистической "обезьяной" божественного начала. Подобно тому, как в V, 6 говорится о Христе: "стоял Агнец как бы закланный" (ως εσφαγμένον), это же ως - "как бы смертельно была ранена" пародируется в применении к одной из голов зверя, являющего ложное знамение воскресения. Наконец, в еще более обширном смысле этот текст означает вообще кажущуюся неистребимость и непобедимость звериного начала, вдохновляемого драконом, поддерживаемого силами сатанинскими в истории. "И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю. И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему, и кто может сразиться с ним". Здесь описывается тот гипноз государственного человекобожия, который производится властью зверя и выражается в "поклонении" ему.<<49>> Трудно что-нибудь прибавить к простоте и силе этих слов, имеющих для себя применение во всей всемирной истории. Цезаризм (фюрерство) наших дней как русского, так и германского типа по-своему является новой и как будто неожиданной параллелью Римскому абсолютизму, так же как и его торжествующее самоутверждение, приводящее в состояние помешательства народы, ему подвластные. Но этот гипноз власти по существу является только прикрытием того сатанинского начала, которое здесь действует, - борьбы князя мира сего за воцарение в этом мире при духовном его опустошении и обезбожении.
Борьба зверя-государства есть особая и нарочитая тема Апокалипсиса, которая свойственна только ему и отсутствует в новозаветном откровении. В Ветхом Завете она выражается в борьбе с язычеством и его соблазнами, которые окружали избранный народ Божий и непрестанно его развращали. Наибольшей остроты это столкновение достигает, конечно, в гонении Антиоха Епифана, которое и отображается в апокалипсисе прор. Даниила (эта книга есть по типу своему, конечно, более апокалипсис, нежели пророческая). Здесь описываются и другие столкновения ветхозаветной Церкви с властью зверя (Валтасар, Навуходоносор). Но, конечно, только в новозаветном откровении этот антагонизм и борьба достигают окончательной непримиримости, и это выражено именно в Откровении Иоанна. В других новозаветных писаниях, как у ап. Павла и у ап. Петра (Рим. XIII, 1-7; Тит. III, 1; 1 Тим. II, 12; Петр. II, 13-17), ищется и находится известное примирение с государством, признание его как правового порядка вещей, обеспечения внешнего мира. Государство здесь служит человечеству как средство, а не самоцель, подчиняясь высшим нормам нравственности. В этом смысле и могло быть сказано: "несть власть аще не от Бога". Это признание божественной ценности права относится ко всякой власти, т. е. не только христианской, но и языческой, поскольку она служит своей правовой задаче, но ею и ограничивается. В тех же случаях, когда мы имеем дело с государством христианским, насколько таковое когда-либо существовало и может существовать, точнее, с государством христиан, для него возникают новые границы и задачи, именно служение христианской морали. Однако такое служение предполагает наличие известного духовного равновесия, при котором государство не выходит за пределы своих правовых целей. Но это состояние всегда остается неустойчивым, и государство превращается в зверя, когда оно за эти пределы выходит. Тогда оно, во-первых, из человеческого начала жизни становится звериным и зверским, утрачивая свои высшие духовные цели, и затем силою вещей превращается в демоническое, сатанинское, антихристово и тем самым вовлекается в прямую борьбу со Христом и Его Церковью. Этот-то образ власти как зверя не только с его зверскостью, но и его безбожием и язычеством, а затем и активным антихристианством и дает Откровение. Такое учение о власти есть его нарочитое откровение, которое, как ни странно, осталось и остается как бы неуслышанным в истории христианства. Правда, его расслышали - да и нельзя было не расслышать - современники Апокалипсиса, сами переживавшие гонения и Нерона, и Калигулы, и Домициана, и вообще знавшие преследование властью именно христианской веры. Однако когда эти прямые гонения прекратились, а государство себя объявило христианским и началась так называемая Константиновская эпоха, новое положение вещей было воспринято как достигнутое наличие "христианского государства", в применении к которому становится неуместным даже и вспоминать о звериности государственной власти. Правда, об этом время от времени все-таки заставляли вспоминать императоры-еретики, преследовавшие Церковь, но это легко прощалось и забывалось. Вообще с государством был заключен мир, хотя и непрочный, компромиссный и неискренний. Союз Церкви и государства стал ее порабощением, бюрократизацией, Церковь утратила свою свободу настолько, что сама перестала это чувствовать. Для "государственной церкви" такой союз "православия и самодержавия" (а в придачу еще и другие определения, как, например, "народность") стал нормальным их соотношением, и сделались закрыты уши для слышания слова Откровения. Однако теперь, в свете современных событий, нельзя уже не видеть всей звериности власти (а также порой и ее зверскости), и откровение Апокалипсиса становится для нас доступным и современным, как бы новым и до сего неведомым. Но теперь оно должно быть воспринято и в церковную догматику как догмат о Церкви и государстве. В Откровении идет речь не только об отдельных исторических событиях, но и онтологических началах жизни в их диалектике и борьбе. Оно дает образ истории не как идиллии мнимо-константиновской эпохи, но трагедии, неизбывной и страшной, борьбы со Христом сил антихристианских или просто языческих и стихийных.
Далее описывается враждебный всякой религии, богохульный характер власти зверя: "даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана власть действовать сорок два месяца" (XIII, 5). Здесь прежде всего возбуждает недоумение это даны (εδοθη). Оно может быть понято как в смысле промыслительного попущения Божия, так и прямого внушения дракона, которое однако не могло бы осуществиться одним лишь его собственным произволением. Остается признать, что такое испытание лежит в путях Промысла, подобно искушению Иова, или подобно бесовскому одержанию, или слепоте от рождения, дабы "явились дела Божии" (Ин. IX, 3). Здесь приходится различить двоякий характер этого попущения. В нем проявляется демоническое вдохновение и одержание зверя, именно звериное начало в человеке выводится из религиозного равнодушия к богохульной злобе. Мы являемся теперь очевидцами активного богохульства, соединяющегося с неверием, в безбожном движении в России, при чем всякие ухищрения кощунства соединяются с отрицанием бытия Божия в некоторой противоречивой исступленности. Однако в то же время даже такая демоническая одержимость, которая - странно сказать - согласно Откровению же все-таки выше Лаодикийского равнодушия, включается в духовную диалектику человеческой истории и постольку имеет свое право на существование, по-своему нужна. Таким образом, получается, что вместо страха, недоумения и колебания в вере, которые в нас пробуждаются пред лицом гонения на религию и всяческого богохульства, Откровение учит нас с духовным спокойствием видеть в этом попущение Промысла Божия. Попущение же есть хотя и кажущееся бездействие или как бы отрицательное действие его, но здесь оно раскрывается именно в положительном своем значении: "дано" как испытание, как искушение, как путь, миновать который, напротив, не дано, для полноты ведения и глубины веры. Во всяком случае, эти уста, данные богохульному зверю, напрашиваются на параллель ангелам гнева Божия, именно семи печатей, труб и чаш, которые исполняют данное им божественное повеление. Возможность богохульствовать есть "власть, которая дана ему (зверю) действовать сорок два месяца" (5). Этим определением срока еще раз подтверждается сила божественного попущения, потому что, очевидно, власть зверя, если бы она была самопроизвольно усвоена им или же вверена ему драконом, не имела бы такого ограничения во времени, но оставалась бы беспредельной. Здесь же это ограждение определяется нам уже известным апокалиптическим сроком, который применяется в разных и даже противоположных по значению свершениях. Срок этот и здесь означает полноту мистического периода. Прямую параллель ему мы имеем в Дан. VII, 8, 20, 25, действие малого рога в течение времени, времен и полувремени (равное число месяцев). Тот же срок в разных цифровых вариантах применяется ко времени попирания святого города язычниками (XI, 2), действия двух свидетелей (3), как и бегства жены в пустыню (XII, 6). Все это - разные аспекты некоторого онтологического свершения, одного мистического срока. Естественно возникает вопрос: имеется ли здесь в виду однократно совершившееся событие, которое более не повторяется в истории? Однако мы можем свидетельствовать, что оно уже повторялось в ней (и мы не знаем, сколько раз имеет оно еще повториться). Во всяком случае, чрезмерная узость исторического кругозора, которая заставляла бы ограничивать этот период лишь временем нероновских или же вообще первохристианских гонений, являлась бы решительно несоответственной нашему теперешнему историческому возрасту, который уже знает их повторение. Конечно, это также возможно и в будущем.
Богохульство зверя изображается в таких чертах: "и отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить Имя Его и жилище Его и живущих на небе" (6). Мы знаем теперь из истории советской России, Испании (а ранее "великой" французской революции) всю преднамеренную реальность этой хулы, которая направляется против Бога и против Имени Его: это есть именно злобное поношение по отношению к Высшему Существу, самое бытие Которого отрицается, что, однако не мешает извергать на него хулу. Сатана сам не знает атеизма (ибо "и бесы веруют и трепещут"), который насаждается во вдохновляемом им же союзе безбожников, поэтому-то сам он испытывает потребность богохульства, которое является, конечно, самопротиворечием в устах безбожников. Однако мы непрестанно наблюдаем такое противоречие, зуд или даже страсть богохульства у безбожников, которым последовательность должна была бы внушать лишь равнодушие. Хула имяборческая здесь соединяется с хулой на все божественное: "жилище Его (небо или храм Божий) и живущих в нем (ангелов и святых)". И это есть не только хула, но и война: "и дано было ему вести войну со святыми и победить их" (7). Здесь опять возбуждает наше недоумение это "дано": как и откуда может проистекать эта данность и что она означает. Во всяком случае, она есть попущение Божие, хотя, конечно, и не прямое Его произволение, что, конечно, исключено. Но это попущение провиденциально, оно включено в пути строительства Царствия Божия. И мало того, это попущение или данность не ограничивается этим, но идет еще далее: "и дана была ему власть над всяким коленом, и народом, и языком, и племенем, и поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира", и эта мысль еще нарочито подтверждается: "кто имеет ухо, да слышит" (7-9). Зверю здесь приписывается вселенская власть над всякими народами. Это есть мысль, с одной стороны, ужасающая, а с другой успокоительная, ибо распространение власти зверя творится не вопреки или помимо веления Божия, но как попущение в путях Промысла или "данное". Конечно, не должен быть понимаем буквально словесный гиперболизм: "всякое" и "все" уже потому, что в дальнейшем тексте мы встретим для него и ограничение, поскольку в это же время будет проявлено "терпение и вера святых" (10), Святость их, стало быть, еще сохраняется в мире, в чем и не может быть никакого сомнения.
Как уже выше было сказано, богохульное движение в мире, вызванное сатаной и осуществляемое зверем, не должно быть непременно понимаемо как событие единовременное и однократное. Сам составитель Откровения имел перед глазами непосредственно совершающееся, стало быть, наблюдал эпоху первохристианских гонений на Церковь. Однако для нашего времени эти события уже потеряли свою единственность, они стали повторяющимися и имеющими общие космические черты. Они выражаются в том, что люди поклоняются зверю, т. е. смиряются перед тоталитарными притязаниями государства и их для себя принимают в качестве руководящих жизненных начал, примиряясь с объязычением жизни, "все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного прежде создания мира".<<50>> Есть ли это активное предопределение к отвержению, или же, по крайней мере, к неспасению не вписанных в книгу жизни, или же лишь божественное предведение плана истории, в котором отводится место наряду со спасением одних оставленности других? Экзегетически здесь не дано прямого ответа, и он может быть дан лишь по соображениям догматическим. Последние же решительно говорят против, фаталистического предопределения к погибели кого бы то ни было, но скорее в пользу детерминированности всеобщего спасения при различии его образов и путей. Именно это - и только это - внушается к слышанию имеющим уши, т. е. умеющим слушать, обладающим мистическим вниманием и разумением. (Мы имели семь аналогичных применений этой же формулы во II и III главах, в посланиях к семи церквам, см. выше). Далее поясняется особый характер этой побеждающей силу зверя предызбранности: "кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых" (10). Здесь противопоставляются два пути, или два способа, борьбы со зверем: пленением и убийством, т. е. земным, звериным же насилием, которое однако не приводит к успеху и, даже совсем наоборот, сопровождается поражением; или же терпением и верою святых, т. е. непротивлением и внешней беззащитностью. Однако для правильного понимания текста полезно сопоставить Рим. XIII, 4: начальник "не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое"; как и Откр. XIX, 15: "из уст Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы". Отсюда следует, что это непротивление мечом в разном его понимании находит для себя границу, за которой еще остается место и для христианского воинствования. Однако это, не должно быть понято как защита Церкви вооруженной силой государства. Ее побеждающим оружием является лишь "терпение и вера святых". Не означает ли это в применении ко зверю, т. е. к тоталитарному, самодовлеющему, самозаконному государству, что для Церкви в ее взаимоотношениях с государством в истории является естественным известный аполитизм и сверхпартийность, которым чужды воинствующие партии большевизма, расизма, фашизма, вообще политические образования типа лжецеркви? Последним свойственны притязания на абсолютность своего мировоззрения. Господь предостерегает учеников: когда "один из бывших с Иисусом" хотел защитить Его мечом, Он сказал ему: "возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут" (Мф. XXVI, 52). Терпение и вера указуются здесь как две силы борьбы: пассивная и активная, мужество в страданиях и их претерпевании, стойкость в уповании и предзрении грядущего.
Начиная с 11 стиха XIII главы, выступает новый образ - "другого зверя", который, в отличие от первого, выходящего из моря, появляется "из земли". Истолкование этого различения у, экзегетов таково, что первый зверь принадлежит западу, средиземноморскому бассейну, т. е. Римской империи, второй же приходит с востока, из Азии. Внутреннее же значение, соответствующее указанному различию, таково, что мощь первого зверя является по преимуществу количественной, опирающейся на силу военную, второго же есть духовная, оккультная, мистическая, свойственная лжепророку, несущему в мир семена лжи и всяческого соблазна. Между обоими зверями существует поэтому известное различие, хотя лишь внешнее и мнимое, но также и сходство, доходящее до внутреннего тождества, образ антихриста является двуликим. Это общее соотношение выражено в таком парадоксальном сопоставлении: "он (другой зверь) имел два рога, подобных агнчим, и говорил как дракон". С одной стороны, он усвояет грим Агнца, есть пародия на Него, именно "имеет два рога" как Агнец. Обманность этого грима заранее обличается в Нагорной проповеди Агнца истинного, в которой было сказано: "берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей (= агнчей) одежде, а внутри суть волки хищные" (Мф. VII, 15). "Лжепророкам" же второй зверь прямо и называется в других местах Откровения: XVI, 13; XIX, 20; XX, 10. Такое же предварение имеем мы и в "малом (синоптическом) Апокалипсисе": "многие придут под именем Моим и будут говорить: "Я Христос" и многих прельстят" (Мф. XXIV, 5; ср. Мк. XIII, 5-6; Лк. XXI, 8). Отсюда следует заключить, что лжепророк как представитель силы интеллектуальной и мистической принимает образ Агнца, обольщающего именно этой мнимою своей кротостью и любвеобильностью, хотя в действительности он будет обманщиком и как носитель зла будет одного духа со зверем, не будет от него по существу отличаться, хотя и будет прикрываться лживыми и льстивыми речами. В отличие от первого зверя, который покоряет себе страхом и насилием и заставляет говорить о себе: "кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним" (4), этот зверь обманывает лестью. Но он получает свое вдохновение от первого зверя, который имеет его от дракона и постольку также является его орудием, исполнителем его велений. В этом именно смысле и сказано, что "он действует пред ним со всею властию первого зверя": "пред ним", т. е. вместе с ним, исполняя его волю, с ним сливаясь и духовно отождествляясь. Однако и внешне он получает "всю власть первого зверя", т. е. всю силу принуждения государственного. Учение лжепророка становится государственно обязательным исповеданием. Он становится устами зверя и проповедником зверопоклонства, которое есть и сатанизм. Соединенными силами духовного прельщения от лжепророка и внешнего принуждения от государства осуществляется принудительный культ зверя - тоталитарного государства с абсолютными претензиями не только на власть, но и на совесть, причем оно может принимать неограниченные размеры, становиться всемирным. Это и выражено в словах: "он (т. е. именно второй зверь) заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться (ινα προσκυνήσουσιν - выражение обожествления, божеского поклонения) первому зверю, у которого рана исцелела" (ср. ст. 3). К чему исторически может относиться эта картина победного торжества лжи и сатанизма? Непосредственно пред лицом тайнозрителя предстояла власть римских императоров с их безумием самообожествления в образе Нерона, внушавшего испуганным и трепещущим современникам суеверный страх перед мнимым его воскресением, легенду о Nero redivivus. Конечно, здесь также была ревнивая гримаса антихриста, который и в этом хотел походить на Христа, пародируя это сходство суеверием о своем воскресении из мертвых. Правда и то, что историческая паника, внушаемая этими образами, заставляла не только ужасаться пред этим явлением, но и преувеличивать его количественные размеры, как и качественную силу. Конечно, в эпоху гонений на христианство происходил бой или даже ряд боев против него, однако не столько со стороны сознательного антихристианства - до этого тогда дело не доходило, - сколько со стороны темного и суеверного язычества и государственного человекобожия (тогдашняя версия раннего и сравнительно с теперешним еще наивного расизма). Все это хотя и имело на себе печать антихристианства, но это еще не были - надо это прямо сказать - "последние времена" антихриста, которые далеко еще не приблизились. Исторически такое изображение Рима и Римской империи было все-таки большим преувеличением, как мы это теперь видим и знаем. То было лишь предварением или образом, который в пророческом ясновидении раскрывался тайнозрителем по поводу и в связи с современными ему событиями, однако не более. Отсюда следует и общее методологическое заключение относительно толкования не только этих глав, но и вообще Откровения как содержащего в себе план или схему всемирной истории в конкретных художественно-исторических образах. Хотя и нельзя не находить в них связи с событиями современной тайнозрителю эпохи, однако не следует этой связи преувеличенно переоценивать, дешифрируя их исторически во всей точности и полноте. Это обычно делают экзегеты, превращающие тем самым книгу пророческих символов и онтологических откровений в политический памфлет на темы современности. Этим же правилом надо руководиться при истолковании и настоящей главы, в которой можно видеть гораздо больше духовных аллегорий, нежели исторических конкретностей. Фактическое превращение Откровения в политический памфлет или шифр умаляет его пророчественное значение, приурочивая его лишь к определенной эпохе, хотя для нас и для нашего времени оно такое ограничение уже явно перерастает.
На том же языке исторических символов вслед за первым зверем описывается и явление второго. В частности, и о нем говорится: "и творил великие знамения, так что и огонь низводил с неба на землю пред людьми" (13). Это сказано под определенным впечатлением рассказа 3 Цар. XVIII, 38 и 4 Цар. I, 10 с низведением огня с неба на всесожжение и на пятидесяток (ср. Откр. XI, 5). Как бы ни относиться к текстуальному уразумению ветхозаветного рассказа, во всяком случае трудно принять буквально данное свидетельство о низведении "огня с неба пред людьми" (хотя бы уже по одному тому, что в наши дни этот огонь в неограниченном количестве низводится "воздушным флотом" помимо всякого чудесного значения, если только вообще во всем этом не видеть "чудес антихриста"). И нет необходимости понимать эти образы буквально, а не видеть в них вообще выражения потрясающих впечатлений от появления лжепророка. Такое понимание более соответствует и общему содержанию евангельского пророчества: "восстанут лжехристы и лжепророки и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных" (Мф. XIII, 22), как и 2 Фес. II, 9: "пришествие (беззаконника) по действию сатаны будет со всякой силой и знамениями и чудесами ложными". В таком же смысле продолжается этот рассказ и далее и в Откровении: "и чудесами, которые дано было ему творить перед зверем (т. е. его силою и вдохновением), он обольщает живущих на земле, говоря живущим на земле, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от меча, но жив". Ложными чудесами - без дальнейшего их обозначения - вводится принудительное идолопоклонство, не только поклонение зверю, но и почитание его образа, т. е. всякого рода соответствующая государственная эмблематика. (Нечто подобное можно наблюдать и теперь в странах культа зверя, в частности в современной Германии с ее "свастикой", портретами фюрера, Неil Hitler и под., также как и в советской России, где набальзамированный труп Ленина, лжемощи, является теперь предметом принудительного поклонения вместе с поклонением Сталину). Однако в Откровении говорится не только об этом суеверном идолопоклонстве, но еще и о таком мистическом трюке (нельзя это иначе назвать): "и дано было ему вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил, и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя" (15). Здесь говорится о проявлении религиозного шарлатанства и суеверия, каковыми являются движущиеся говорящие статуи (чрез человеческое ли чревовещание, вентрилоквизм, или спрятавшегося внутри них человека). Об этом встречаются упоминания у христианских писателей,<<51>> как и у языческих,<<52>> хотя прямо какому-либо определенному императорскому культу это не приписывается. Такой массовый гипноз страха и суеверия мог существовать во тьме языческой. Но, конечно, и такой образ еще менее может быть применяем буквально, нежели сведение огня с неба, для позднейшего времени, и в частности и для наших дней. Если он и может быть применим к нам, то, конечно, лишь в общем аллегорическом смысле всяческого запугивания людей, чтобы держать их в состоянии магического оцепенения. Так надо понимать и эту угрозу, в силу которой не только сам зверь, через непосредственное действие своих органов власти, но даже одна мысль о нем действует парализующе и убийственно, так чтобы "убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя", т. е. даже идеологически, в мыслях, а не только фактически, в действиях не будет достаточно почитать (προσκυνήσωσιν - воздавать ему божеское поклонение). Эта аллегория выражает мысль общей запуганности властью зверя - абсолютизмом государства, которую мы наблюдаем в разные времена истории вплоть и до наших дней, когда количественное меньшинство партии силою своей сплоченности и беспощадности насилует жизнь народов: таковы большевизм, расизм, фашизм. При этом имеется в виду не только фактическое насилие власти, вооруженной всеми средствами внешнего принуждения, но и гипноз ее чисто духовный. Поэтому он и приписывается действию лжепророка, который побуждает живущих на земле к духовному идолопоклонству, "сделать образ зверя", а затем "вложить дух в образ зверя". Во всем этом выражается окончательное торжество деспотизма вместе с жестокостью духовной и внешней тирании.
Дальнейшее ухищрение лжепророка, направленное к тому же утверждению абсолютизма зверя, выражается в особом духовном клейме, или начертании, как символе рабства этой власти: "и он сделает то всем - малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам - положено будет начертание на правую руку или на чело их" (16). Всем есть и здесь, очевидно, гипербола, как это следует заключить из общего контекста, который все-таки предполагает наличие духовно уцелевших даже и во время этого гонения и деспотизма антихристова, но этим выражается широчайшее распространение этого деспотического влияния. "Начертание" (χάραγμα) "на челе или на правой руке"<<53>> во всей неопределенности этого образа означает, очевидно, какую-то отмеченность, все равно в чем бы ни выражалось это духовное падение (таковым в наше время может быть вступление в партию большевиков или расистов - притом не по убеждению, если можно о таковом говорить в случаях этого духовного озверения, но по принуждению, от страха или ради корысти).
Далее следует еще черта того же порабощения личности государству, которая еще не находила для себя полного осуществления в древности, но получает поистине пророчественное подтверждение теперь. Это есть порабощение экономического характера, через карточную и тикетную систему распределения хозяйтвенных благ для удовлетворения насущнейших потребностей "и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его" (17). Всем, сохраняющим и утверждающим свободу от деспотии зверя, объявляется хозяйственный бойкот, лишение "продовольственных карт" со всеми его страшными последствиями - угроза голода. "Начертание, или имя зверя, или число имени его" в данном случае есть одно и то же - выражает знак подданства и верноподданнических чувств в отношении к зверю. Такова эта пророчественная и ужасающая картина будущего, которая осуществляется на наших глазах и в наши дни, и никто не может сказать, есть ли это уже конец и вершина, или же только начало бедственного порабощения зверю и лжепророку, организованному антихристианству. И вся эта картина запечатлевается некиим мистическим шифром, обозначающим имя зверя через число этого имени. Он предваряется особым подчеркиванием его значения: "здесь мудрость" (даже с членом: ή σοφία). Здесь разумеется, конечно, не высшая божественная премудрость, но определенная, конкретная мысль, как бы некоторый мистический секрет. Эта земная мудрость не предполагает для себя вдохновения высшей премудрости, но лишь ум: "кто имеет ум" (ο εχων νουν) практический (а не теоретический, созерцательный, "чистый" разум), здравый смысл, хитрость и лукавство, как это и соответствует низменному предмету этого разумения. Речь идет теперь о том, чтобы "сосчитать", т. е. узнать, подглядеть, определить "число зверя". Это возможно и доступно для человека, потому что звериное число есть все-таки человеческое, и антихрист - личный или соборный - в данном случае это все равно - есть все-таки человек, хотя и одержимый антихристианским человекобожием.
"Число зверя" - 666, или, по другому варианту, 616 - представляло всегда наибольшую загадку при толковании Апокалипсиса, начиная от II века и до наших дней. Самый этот прием зашифрирования собственных имен через сумму цифр, соответствующих буквам, так называемая гематрия, вообще был распространен не только у евреев, но и у греков и римлян этой эпохи.<<54>> Однако ясно, что одна и та же сумма могла получиться из разных слагаемых (к тому же еще и в зависимости от языка). Поэтому точное дешифрирование "звериного числа" во всяком случае не является бесспорным. Очевидно, нужен для этого, особый ключ, предполагающий особую "мудрость" посвященных. Здесь есть какой-то намек на существование такого тайного ордена, однако известного Иоанну. Предлагались, начиная с древности, разные истолкования звериного числа: одни относили его вообще к язычеству: τειτάν или εθυανας (у св. Иринея) или λατεινος (у Ипполита и Евсевия), другие усматривают здесь имя римских императоров, в первую очередь, конечно, Нерона, но также Калигулы (для 616). Здесь возможно предположить мотивы и политической конспирации ввиду того, что прямо называть вещи своими именами было не всегда безопасно. Однако такой мотив не вяжется с героическим и исповедническим духом, которым проникнуто Откровение. Что касается характера самого числа 666 = 2 ´ 333, то оно относится к разряду апокалиптических цифр, выражающих, с одной стороны, высшую силу и качество - трижды, но удвоенное, так сказать, в двойном аспекте, выражающем двусмысленность и лживость. В сопоставлении с священным числом 7 оно также выражает известную неполноту и ущербность: 6 = 7 - 1, на нем лежит какая-то тень. Вообще же и до наших дней для истолкования этого числа остаются лишь гадания.<<55>>
Если признать здесь таинственность откровения об этом числе зверя, которая была доступна современникам, то для нас она давно уже, точнее, и с самого начала, перестала быть доступной и только напрасно тревожит мысль своей загадочностью. Насколько Господу угодно, тайна этого имени в полноту времен раскроется до конца, пока же нам остается проходить мимо непонятного, а постольку ставшего для нас уже немым за непонятностью шифра. Если наше внимание влечет тайна, то загадка уже не манит. Между тем "число зверя" превратилось для нас в загадку, усилия же ее разгадать проистекают более из раздраженного любопытства, нежели из благочестия. Нужно сказать лишь одно: из всех черт Откровения, принадлежащих языку и литературной манере эпохи, на этой лежит наибольший ее отпечаток, нам теперь чуждый и уже далекий. Этим своим характером, присущим литературному стилю эпохи и находящим для себя параллель в произведениях апокрифов, Откровение отличается от всей новозаветной письменности, а также и от других писаний апостола Иоанна, т. е. четвертого Евангелия и посланий. Хотя можно и должно находить в них отдельные черты, заставляющие нас признать единство их составителя или, во всяком случае, его подтверждающие, но надо признать, что все же они представляют собой как бы два совершенно разные мира, и "звериное число" мы совершенно не можем себе представить на страницах четвертого Евангелия, так же как и всего вообще Нового да и Ветхого Завета (не исключая даже книги прор. Даниила). Символика Откровения, и в особенности его "гематрия", остаются явлением совершенно sui generis. Этим оно выделяется из всего остального состава божественного откровения, быть может, как предмет нарочитой тайны, отделяется от него закрытостью этих образов, их недоступностью для уразумения, но постольку для нас теперь фактической своей бессодержательностью. Усиливаться в дешифрировании этого шифра для нас теперь мистически, духовно и богословски становится даже нездоровым. В этом есть тенденция некоего оккультизма, который не есть богословие, но может быть ему даже враждебен.
Итак, оставляя в стороне историческую и литературно-критическую экзегезу, имеющую свою относительную научную ценность, мы должны признать свое бессилие для богословского истолкования символа "звериного числа". Здесь нужно новое откровение, которое не вымогается догадками и ухищрениями, доколе не будет дано свыше. А то, что для нас является сейчас доступным, относится к литературному стилю эпохи, сказано на языке I-II века нашей эры и уже не звучит для XX-го. Поэтому нам остается усвоить лишь общий смысл этой символики, поскольку она относится вообще к зловеще демоническому характеру человекобожия, которое однако возникает и раскрывается в пределах человечности, хотя им и отравленной. Все эти проявления зверского начала в человеке, как бы они ни были богохульно притязательны, суть лишь человеческий бунт, титанизм люциферизма и тоталитаризма, который представляет собой в разных смыслах гиперболу человечности, поднявшуюся ее волну, которая имеет схлынуть и рассыпаться в бесславии... И "мудрость" относится здесь именно к этому постижению: "кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это есть число человеческое", но и только человеческое. Все же остальное, как будто его превышающее, есть только поза, притязание и подделка, и полноты божественной человекобожию именно и не хватает...
ГЛАВА XIV
Согласно внутреннему и внешнему ритму Откровения, XIV глава в своих созерцаниях представляет собою полную противоположность предыдущей как одной из самых тяжелых и мрачных в нем. Здесь явлению обоих зверей на земле противостоит явление Агнца на горе Сионе со святыми Своими. "И взглянул я, и вот Агнец стоит на горе Сионе" (1). Что обозначает здесь это место? Есть ли это небесное или земное видение? Оно во всяком случае небесное, поскольку относится к Агнцу, как и ко всей обстановке и другим особенностям видения (см. ниже). Но в то же время указуется место этого явления Агнца "на горе Сионе". Есть ли необходимость понимать это выражение точно топографически, относя его к Иерусалиму, который был уже разрушен во время написания Откровения, или же следует здесь видеть общее, скорее духовное указание на твердыню и крепость Церкви, беря имя Сиона в пророческом словоупотреблении?<<56>> Впрочем, оно может быть отнесено и к Сиону грядущего Иерусалима как месту явления Христа на земле. Это видение не сопровождается обозначением своего времени, напротив, в нем надо видеть один из образов апокалиптических свершений, который возвышаются над гранями пространства и времени или во всяком случае не могут быть к ним приурочены. Однако остается в силе все значение этого указания: основная особенность Откровения такова, что человеческая история, как и Царствие Божие, совершается не только на небе, чрез одесную Отца сидение Сына Божия, но и на земле, на которой Он воцаряется. Поэтому следует сказать и об этом Его явлении, что оно есть небесно-земное. Оно есть явление в небесах прославленного Агнца на земле, еще прежде преображения во славе, т. е. прежде Парусии. "И с Ним сто copoк четыре тысячи, у которых Имя Отца Его написано на челах" (1). В противоположность печати зверя и его начертанию на руке или на челе, о котором говорилось в предыдущей главе (XIII, 16), здесь избранники Божий запечатлеваются Именем Отца Его на челе. Число 144 тысячи, 12 ´ 12, есть уже известное нам число полноты Церкви ветхо и новозаветной. С ним мы встречались в VII, 4-8, где говорилось о запечатленных из всех колен Израилевых, принимающих также печати на челах (3). Относится ли это тождественное число запечатленных к одним и тем же избранникам, о которых говорится в этих обеих, VII и XIV главах, так что различие относится не к лицам, но к разным стадиям их духовного пути и пройденных ими испытаний? Или же это совсем разные многоединства: первое суть двенадцать колен Израиля, безразлично будем ли мы разуметь природного или духовного, второе же девственники (см. ниже, 4), или же мы должны их отождествлять? Прямого ответа мы в самой книге не находим, поэтому остается возможным и их отождествление. В первом запечатлении ничего не говорится о признаках, на которых оно основано, так что само оно является избранием и как бы произволением Божиим, во втором же оно поставляется в связь с особым подвигом девства избранников Божиих, который однако не исключается как возможность и для первых. Важно, что среди всеобщего духовного потопа устрояется этот духовный ковчег спасения праведников особым водительством Божиим, в котором и выражается их избранность. Характерным является в обоих случаях определенное число, полнота, многоединство. Далее следует величественное и потрясающее описание небесного пения: "и услышал я голос с неба, как <<57>> шум от множества вод и как <<57>> звук сильного грома; и услышал голос как бы <<57>> гуслистов, играющих на гуслях своих. Они поют как бы <<57>> новую песнь пред престолом и пред четырьмя животными и пред старцами". Подобное мы уже знаем по гл. V, 8-9, как и XIX, 6, с некоторыми вариантами, однако с тем основным различием, что песнь пятой главы, которая раздается в небесах пред лицом Агнца, прославленного Христа, "как бы закланного" и "победившего", принадлежит четырем животным и двадцати четырем старцам, т. е. по преимуществу небесному чину, песнь же XIV (как и XIX главы) принадлежит 144 тысячам святых от человеческого рода, и она поется поэтому перед престолом и пред четырьмя животными и старцами, т. е. перед небесным миром (новое подтверждение небесно-земного богочеловеческого характера этого явления Агнца: "и никто не мог научиться сей песне, кроме сих 144 тысяч, искупленных от земли" (3) избранников Божиих. Сила искупления распространяется, конечно, на весь род человеческий. Однако эти избранники называются искупленными в нарочитом смысле, как те, которые осуществили для себя силу искупления подвигом своей святости. О них говорится: "они искуплены из людей (как) начаток <<58>> (первенцы) Богу и Агнцу (απαρχη τω θεω και τω αρνίω). Этим выражается их исключительная избранность в их жертвенное следовании Богу и Агнцу, и в этом смысле первенство в Церкви. О них дается еще и такое определение: "Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники" (παρθένος) (4). Здесь можно видеть аскетов монашеского чина, что и бывало в истории экзегезы, но возможно разуметь и брачное состояние, "брак честен и ложе нескверно" (Евр. XIII, 4), как это было свойственно прежде всего самим апостолам, кроме ап. Иоанна. Вообще здесь разумеется чистота брачной или внебрачной жизни. Далее παρθένος - девственники - может относиться к обоим полам, как мужчинам, так и женщинам (чему и соответствует женский род - η παρθένος в Новом 3авете, впрочем, это же слово употребляется и для мужского рода). Трудность текста относится лишь к словам: "не осквернились с женами", как будто заставляющим относить его к мужскому полу и исключающим (по крайней мере, отчасти) женский, и вообще заставляющим разуметь здесь мужской, монашеский целибат. Иные (Charles I. с. II, 8-9) видят здесь позднейшую интерполяцию. Конечно, решающего значения для общей мысли текста то или другое понимание не имеет, хотя, действительно, упоминание об осквернении именно с женами, т. е. этот наклон в сторону монашеского идеала, притом лишь мужского, является несколько неожиданным, и прежде всего как бы исключающим из "начатка" жен-мироносиц, мучениц, подвижниц женского пола. Второе определение избранников Божиих таково: "это те, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел" (4). "И в устах их нет лукавства, они непорочны пред престолом Божиим" (5). Эта верность и преданность Христу является свойственной "первенцем" христианства.
Теперь возникает основной и трудный догматический вопрос в уразумении этой главы, именно относительно явления Агнца в окружении избранных Своих. Как надо его понимать? Если мы его сблизим с видением пятой главы, где Агнец закланный берет книгу у Сидящего на престоле Бога Отца, то оно должно быть истолковано как имеющее место в небеса, т. е. как небесное откровение, подобное Богоявлениям Ветхого Завета (явления славы Божией Моисею и Иезекиилю у Богоявление Исаии), а также и новозаветным: небесное явление Христа первомученику Стефану, апостолу Павлу и вообще христианским святым. Видение Христа здесь есть Его Богоявление во славе, "в сидении одесную Отца" - так оно может быть выражено в общем догматическом определении. Это есть не новое пришествие Христа в мир в каком бы то ни было смысле, но лишь небесное Его явление: оно дается человеку в состоянии мистического экстаза, о котором поведал ап. Павел (2 Кор., XII), в "восхищении до третьего неба", "не знаю, в теле ли или вне тела, Господь знает" (3), мистический трансценз. Подобное же или аналогичное тому видение сначала Сидящего на престоле Отца (гл. 4), а затем Сына (гл. 5) в Откровении описывается как запредельное земному бытию, хотя к нему и относящееся (книга). Здесь не присутствует земное человечество, а только ангельский мир, славящий Агнца. Единственная трудность в этом истолковании видения в том, что в славословии этом участвует "всякое создание, находящееся на небе, и на земле и под землею, и на море, и все, что в них, слышал я, говорило" (V, 13). Эту последнюю прибавку приходится здесь понять "пролептически", как пророческое предварение не того, что уже есть, но что имеет быть, почему и особо подтверждается в небесах: "и четыре животных говорили: аминь" (14).
Итак, IV и V главы по общему плану Откровения представляют собой предварение земных событий в небесах. Но чем же является по отношению к ним глава XIV, открывающаяся явлением Агнца на горе Сионе, т. е. в Иерусалиме, в этом мире и на этой земле? И как понять в связи с этим состояние 144.000 избранных? Принадлежат ли они к этой земной жизни, как, очевидно, еще принадлежали и 144.000 запечатленных из 2 колен Израилевых (VII, 3-8)? Или и они уже перешли врата смерти и вступили в потусторонний мир; как следует заключить из продолжения этого видения в главе VII? В последней же говорится о "великом множестве людей из всех племен и колен, и народов и языков, стоявших пред престолом и пред Агнцем" и "пришедших от великой скорби", и "Агнец, который среди престола, будет пасти и водить их на живые источники вод, и отрет Бог всякую слезу с очей их" (14-18). Эта последняя картина относится, несомненно, к состоянию после смерти, при чем здесь описывается загробная жизнь умерших в общении с Агнцем, исполненная блаженства этого общения с упразднением всякой скорби ("отрет Бог всякую слезу с очей их"). Однако само сопоставление запечатлеваемых 12-ти колен Израилевых с пребывающими в загробном мире позволяет допустить такую связь обоих миров, здешнего и потустороннего, при котором является возможным такое общение жизни и во всяком случае ее параллелизма или синхронизма. Иначе остается только предположить, что и запечатление 12 колен Израиля совершается при переходе из жизни этого мира в загробный, а потому должно быть понимаемо как относящееся - по крайне мере, по силе своего осуществления - также к миру загробному. Одним словом, вся эта глава XIV есть откровение о загробном состоянии искупленных кровию Агнца и следующих за Ним, куда бы Он ни пошел (4). Здесь надо прежде всего признать, что тут дается такое откровение о загробной жизни праведных еще до воскресения, о котором ничего не знает и не говорит наша школьная догматика. Она проходит мимо него, его как бы не замечая. Смысл же и сила этого откровения относится к тому, что праведники в загробном мире уже имеют особое блаженство общения со Христом. Христос в них уже и чрез них приуготовляет свое воцарение в этом мире ранее Своей Парусии.
Теперь спрашивается, куда же, к какой области бытия следует отнести это явление Агнца в главе XIV? И к какому миру относятся те 144.000 избранных, которые стоят с ним вместе на горе Сионе? Этот вопрос содержит в себе трудную и совершенно новую догматическую проблему, именно о приближении Христа к миру и Его пребывании в нем ранее Парусии. Ясно, что поющие "как бы новую песнь пред престолом и пред четырьмя животными и старцами" перешли уже в тот мир. Они пребывают в загробном состоянии в общении с миром небесным, однако ранее своего воскресения, находясь еще в состоянии смерти, в разлучении души с телом. Их пение описывается как "голос с неба". Но при этом они пребывают с Агнцем, который является не в небесах, на престоле, но "стоит на горе Сионе", т. е. в этом земном мире, причем, однако, это не есть еще второе Его пришествие. Таким образом, здесь свидетельствуется, что пребывание Господа в небесах и Его одесную Отца сидение, во время которого Он обещает ученикам уготовить место, "чтобы взять вас к Себе, чтобы и вы были, где Я" (Ин. XIV, 3), соединяется и с некиим Его пришествием, или пребыванием или, по крайней мере, явлением в мире. Последнее одинаково отличается как от Второго Пришествия, после которого "тако всегда с Господом будем" (1 Фес. IV, 17), так и от Евхаристического, таинственного неразлучения с миром чрез "воспоминание", в общении Тела и Крови, поскольку Агнец видим "стоящим на горе". В это время с Ним так же как-то являются видимы 144.000 запечатленных, принадлежащих к миру усопших. Как понять догматически это соединение пребывания Агнца в мире в единении с находящимися и остающимися я мире загробном? При ответе на этот вопрос у некоторых толковников делается сопоставление этой главы с гл. XX. В ней говорится о "первом воскресении" тех, которые "ожили и царствовали со Христом" 1000 лет. Здесь видят "пролепель", предварительное, пролептическое повествование о том же. Однако такая мысль, что здесь можно видеть пролепель 1000-летия, сама по себе еще недостаточна для выяснения особого смысла этого видения Агнца на горе Сионе как взаимной связи глав VII, XIV и XX, как это выясняется из следующих сопоставлений. Прежде всего, какое соотношение 144.000 из 12 колен Израиля (плотского или духовного) VII главы, запечатленных ангелом, и 144.000 тех, у которых "имя Агнца и Отца Его написано на челе" (что есть также род запечатления) в главе XIV? Относится ли это число к тождественным или различным избранникам? У нас нет прямых оснований для решительного ответа на этот вопрос: за отождествление говорит одинаковое число, однако его одного еще недостаточно для этого, тем более, что 144.000 может быть понято не только как имя числительное, но и как нарицательное, применяемое для выражения, которое может быть свойственно разным носителям его. Если понимать первое запечатление как относящееся только к Израилю, тогда второе, относящееся к христианским подвижникам или аскетам, от первого отличается. Однако нет препятствия к тому, чтобы включить в число христианских девственников в общем смысле чистоты и целомудрия не только живущих в безбрачии, как и в браке. Также нет основания не включать в него запечатленных сынов Израиля, особенно понимаемых в расширенном, не только плотском, но и духовном смысле. Однако окончательное решение вопроса о тождестве или различии 144.000 в обоих случаях, само по себе еще не имеет решающего значения. Гораздо важнее знать здесь, что есть избранники, связанные близостью ко Христу, в силу ли личного запечатления или же в силу особого подвига, аскетического или героического, выражающегося в особой верности Агнцу, "которые следуют за Ним, куда бы Он ни пошел" (XIV, 4). Более существенным в отношении к значению XIV, 1-5 является вопрос о том общении с Агнцем, в котором находятся 144.000, "стоящие с Ним" на горе Сионе. Это последнее, действительно, заставляет думать о том, что Агнец на земле, в Своем возвращении в мир еще до Парусии, находится в особом общении с избранными из загробного мира; чрез то же и они принимают участие в земном строительстве Церкви, чрез воцарение Агнца. Эту общую мысль мы встретили еще раньше, в главе VI, 10-11, где говорится, как по снятии пятой печати души убиенных за слово Божие (что есть также особый род призвания или запечатления) вопиют к Богу об отмщении, причем им вместе с белыми одеждами дается "успокоение" на малое время. И молитвенный вопль тот, как и ответ на него, в услышанности своей также свидетельствует о загробном участии усопших в земной истории, но здесь оно ограничивается лишь силою молитвенного обращения к Богу в загробном мире. Но этот же текст имеет связь и с XIV, 1-5, поскольку в последнем эта же самая мысль выражена уже более конкретно: именно здесь речь идет о некоем соединении со Христом на горе Сионе душ этих избранников еще в их состоянии за вратами смерти. Здесь свидетельствуется некая тайна откровения, ныне нам еще недоступного, именно о пришествии Христа в мир до Парусии, как и этого загробного в нем участия избранных 144.000. Если продолжить раскрытие этой мысли еще далее, до "первого воскресения", тогда она окажется находящейся к ней, действительно, в пролептическом отношении, как некое ее предварение. Однако само по себе это сопоставление или пролепель дает мало для уразумения соответствующих глав, каждой в своем собственном содержании, поэтому и не нужно его экзегетического значения преувеличивать. Но что является действительно здесь особенно важным, это есть мысль о том, что Христос в известные времена в истории мира приходил на землю, чтобы воцариться на ней, и начало этих пришествий отмечается именно главою XIV, "гора же Сион" есть место Его нового, однако еще допарусийного явления в мире. Притом не сказано, действительно ли Он видим на земле в этом Своем пришествии, или же остается невидимым, будучи доступен лишь ведению и в загробного мира. С этим вопросом нам предстоит встретиться и в дальнейшем изложении.
Особый ритм, свойственный Откровению, выражается при этом в своеобразной гармонии диссонансов, в которой наблюдается чередование видений и свидетельств противоположного характера. То, что происходит на земле, совершенно не совпадает с открывающимся в небесах, и сгущение земного мрака сопровождается небесным торжеством. Так, в XI главе после великого землетрясения и "второго горя" в небесах провозглашается наступление Царства Христова (15-16, 19). Подобно же и здесь явление Агнца на горе Сионе отмечается новым и особым поворотом в истории в сторону наступления более решительных последних времен. Это выражается во второй половине XIV главы в торжественном возвещении чрез ангелов, как и в действиях их. Ряд видений ангелов открывается "другим <<59>> ангелом, летящим по середине неба" (16), торжественное всемирное его появление. Он "имел вечное Евангелие, чтобы благовествовать живущим на земле и всякому племени и колену и языку и народу" (6). Это Евангелие возвещается вселенски и всецерковно, помимо или превыше вероисповедных и национальных разделений Церкви. Это есть проповедь Евангельского, вселенского христианства, в которой сливаются или преодолеваются конфессии и национальности. Надо помнить, что и вообще самое происхождение Откровения, так же как и Евангелия, так сказать, до-конфессионально, оно не знает "разделения церквей", и эта проповедь вечного Евангелия, очевидно, относится ко времени до самого их возникновения. Здесь же оно предполагает уже совершившееся их преодоление, свободу от их ограниченности. Здесь содержится, таким образом, и молчаливая проповедь "соединения церквей", которое должно совершиться ранее конца мира.<<60>> Естественно возникает вопрос, что же есть это Евангелие вечное и как оно относится к Четвероевангелию, данному Церкви? Есть ли это новое откровение, дополняющее или раскрывающее это последнее? Трудно ответить на этот вопрос с окончательной уверенностью. Можно лишь сказать, что Четвероевангелие неотменно, ибо содержит в себе нерукотворный образ Христа и Его учение. Однако самое его восприятие не заключено в неподвижности, но, напротив, оно по-новому раскрывается во все времена истории вместе с жизнью человечества во Христе. Оно есть не буква, но дух. Оно дано не одному только времени, но всем временам, оно сверхвременно и в этом смысле вечно. Мало того, оно принадлежит жизни не только этого, но и будущего века. Однако понимать Евангелие только как книгу, хотя бы даже и книгу книг, но все же одну из книг, к которой могут присоединяться еще другие, дальнейшие книги, хотя бы новозаветные, даже Апокалипсис, в известном смысле едва ли правильно. Не правильнее ли усвоять Евангелию в известном смысле единственность и абсолютность и даже весь Новый Завет вместе и с Ветхим рассматривать как истолкование Евангелия? Последнее притом даже не ограничивается только писанным словом, но включает и все новое предание и разумение церковное, всю жизнь Церкви во Христе и со Христом. И во всяком случае, значило бы умалять св. Четвероевангелие, если рядом с ним и помимо него допускать еще какое-то новое Евангелие (пятое?), доселе неведомое. Это значило бы признать какую-то недостаточность Четвероевангелия, что невозможно. Но это вечное Евангелие всегда читается внове и по-новому в жизни как отдельного человека, так и всей Церкви. Думается, что именно это - не больше, но не меньше - знаменуют здесь слова ангела об Евангелии вечном, воспринимаемом в духе пророчественном, не мертвящем, но животворящем.
Однако это новое откровение св. Евангелия в вечности его истины относится к его восприятию, связанному с приближением конца и надвигающегося суда, и он будет произведен на основании Евангелия. Ангел взывает ко всему человечеству, как тем, которые способны слышать это благовестие, так и не способны к тому: "убойтесь Бога и воздайте Ему славу, ибо наступил час суда Его, и поклонитесь Сотворившему небо и землю и море и источники вод" (7). Наступление суда будет неожиданным, ибо, "как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет и пришествие Сына Человеческого" (Мф. XXIV, 27) во внезапности своей, когда "пошлет Ангелов Своих с трубой громогласной, и соберут избранных Его от четырех ветров, от края небес и до края их" (31). Как же соединить эту внезапность наступления суда Христова с теми предварениями его, о которых говорится в Откровении? Очевидно, здесь нет противоречия, поскольку то и другое относится к разным планам бытия или к разным векам, к теперешнему и грядущему, которые между собою связаны и соотносительны, но не заключены в единство времен и сроков. Человечество еще раз перед концом призывается к страху Божию и покаянию. Гораздо труднее ответить здесь на другой вопрос, который есть и общий вопрос всего Апокалипсиса: как произойдет и будет воспринято предварение Ангела, открывающего вечное Евангелие, в общем контексте истории, в жизни мира? Можно спрашивать себя, как он заметит это явление ангела, как он услышит его голос, оглушаемый своими собственными голосами, трескотней, шумом и своими собственными громами? Как имманентность его, разомкнувшись, даст место трансцендентности вестника небес? На это нет у нас и не может быть ответа иного, как веры: это будет, явится ли оно как новое духовное самосознание, которое, зародившись у одних, распространится и на других, к тому избранных, чтобы сделаться вселенским, охватить весь христианский мир. Или это будет новое пророческое откровение, мы не знаем. Но во всяком случае то будет духовное событие, которое доселе еще не наступило, однако пришествия его чаем. Без него мир не может созреть к своему концу, причем оно явится единовременно и действием Духа Божия, силы Христовой в мире, а вместе и ответным постижением человечества, "синэргизмом". При этом важно подчеркнуть, в соответствии духу Апокалипсиса, что оно совершится в обоих мирах, земном и загробном. Иначе говоря, "соединение церквей" на почве их новой евангелизации совершится не только в земной истории, но и в небесной метаистории, в мире загробном. О святых говорится в главе XIV, в начале, но о них же воспоминается и теперь в связи с предвестиями конца. Здесь говорится о "терпении святых" и блаженном конце их (12) (см. ниже). Таково знамение приближения конца чрез созревание к тому исторического христианства, согласно Откровению Иоаннову. То будет поклонение Творцу неба и земли, моря и источников вод, соединенное с благоговением и страхом Божиим, а также и славословием Его в приближении "часа суда Его" (7).
За первым ангелом, благовестником Евангелия вечного, следуют два других вестника Божией грозы, суда над грешным миром. Первый из них возвещает падение "Вавилона": "пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы" (8). Здесь имеется в виду другая, черная вселенскость, Вавилонская, блуда "великого города". Об этом говорится пока пролептически (подробнее об этом же в XVII и XVIII главах). Очевидно, что великий город Вавилон есть вообще синоним человеческого блуда, связанного вообще с городской цивилизацией (ближайшим образом Рима). Здесь возвещается о внутреннем, уже предрешенном в небесах, но пока еще не проявившемся во вне, падении Вавилона в общем суде над миром, час которого "наступил".
За этими двумя следует еще и третий ангел, возвещающий о небесном суде над поклонившимися зверю и образу его и принявшими его начертание (мы уже знаем значение этих символов). "Тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и будет мучим в огне и сере пред святыми Ангелами и пред Агнцем. И дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью" (10-11). Это текст, конечно, пролептический: в нем говорится также о небесной предрешенности удела зверепоклонников. Прежде всего, надо соотнести это с евангельскими и иными пророчествами о Страшном суде и чрез то определить, так сказать, удельный его вес. Прежде, всего, нельзя не заметить, что Откровение выражает эту мысль о суде и приговоре над зверепоклонниками на своем собственном языке, притом ином, нежели Евангельский; в частности, в малом Апокалипсисе синоптиков (Мф. XXV, с параллелями), как и других новозаветных текстах подобного содержания, о поклонении зверю вообще ничего не говорится,
В Откровении же содержится еще особая мысль. Прежде всего, здесь можно спросить, совпадают ли между собой Вавилон и Поклоняющиеся зверю. Бели относительно Вавилона свидетельствуется крушение ложных начал его жизни, то по поводу зверепоклонников говорится об их личном уделе, а не о зверепоклонстве как таковом. Если и можно ему находить известную параллель между учением ап. Павла в послании к Солунянам об антихристе (и даже в I послании Иоанновом), то все-таки между антихристом и зверем, при всей внутренней связи, остается известное различие. Во всяком случае, кроме Откровения, о суде над зверепоклонниками прямо больше не говорится. Спрашивается далее, обращена ли и доносится ли эта угроза до них самих, или же это есть небесный голос, который предвозвещает грядущее как свидетельство правды Божией, как пророчество. Притом, если брать общий контекст того же вопроса в предыдущих и последующих главах, здесь это делается пралептически, и мы встретимся еще с ним, и притом не раз.
Пока же это есть, так сказать, общий предварительный суд Божий над зверепоклонниками, который однако содержит и некоторые особые черты. Здесь говорится в символических образах о "вине ярости Божией" и "о мучении в огне и сере". Трудно это понять здесь иначе как поэтическое выражение обшей мысли о гневе Божием и "пред святыми ангелами и пред Агнцем" (10). Однако что значит здесь это "пред"? Относится ли это к Страшному Суду Божию, для которого Христос приходит со всеми Своими ангелами? (Мф. XXV, 31) Но, во-первых, здесь отсутствует упоминание о "всех народах", которые тогда соберутся пред Ним, а во-вторых, это и вообще не есть еще Страшный суд, ибо Парусия еще не наступила. Удел же зверепоклонникюв в загробном мире пророчески провирается в видении Тайнозрителя, а вслед за этим следует голос с неба о блаженстве отныне "умирающих в Господе" (13). Очевидно, жизнь в этом мире еще продолжается, поэтому и откровение о суде следует принять или пролептически, как относящееся к будущему Страшному суду, или же, что более соответственно, отнести к наказанию в загробном состоянии. Этому не противоречит сказанное о том, что это "мучение в огне и сере" означает, очевидно, духовное горение после смерти, в состоянии разлученности от тела, которое будет совершаться пред св. Ангелами и пред Агнцем. Напротив, именно в этом и выразится духовная сила этого горения, что оно будет состоять в отлученности от Христа и ангелов Его, и это будет величайшая мука во всей силе и остроте, как терзания любви к Нему. Это есть и "дым мучения, который будет восходить во веки веков" (11), т. е. в течение неопределенной продолжительности времени. Конечно, это не есть синоним "вечных мук" в смысле дурной бесконечности, как это заключают католические богословы (Allo, 1. с. 219) (но, к сожалению, не одни только они). Такого истолкования здесь нельзя принять уже по одному тому, что это имеет место еще в загробном мире, до Парусии и Страшного суда (даже если допускать, что на нем произносится приговор о вечных мучениях в смысле бесконечного времени, чего и в таком смысле, конечно, также нельзя допустить). "Веки веков" означают здесь, как и в других подобных же текстах, их смену и чередование как изменяющихся состояний в изживании того, что имеет быть изжито исчерпывающе, до конца. Но это вовсе не есть бессмысленное, однообразное повторение или продолжение одного и того же состояния в убийственном однообразии своем. Таковое и вообще не свойственно миру духовному, речь идет здесь именно об активном изживании мук отвержения "пред" ангелами и Агнцем, которое, исчерпываясь в себе, находит и свое окончание. Активность этого изживания выражена во второй половине того же 11-го стиха: "и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью". Здесь содержится очевидная аналогия или, вернее, противопоставление тому, что говорится в IV, 8 о четырех небесных животных, которые также "не имеют покоя ни днем, ни ночью, взывая" трисвятое славословие Вседержителю. И как здесь, в небесах, не существует, конечно, различения "дня и ночи", а потому и выражение это относится не к земному времени, но к надвременному бытию, то же самое и здесь отсутствие покоя ни днем, ни ночью выражает высшую степень духовного изживания в стоянии пред Агнцем в муках раскаяния, которое, накопляясь, имеет себя в этом изживать. Потому и это повторение "ни днем, ни ночью" в последнем случае имеет не отрицательное лишь, но и положительное значение.
Соответственно ритму контрастов, свойственному Откровению, здесь делается внешне неожиданный переход от зверепоклонства к святости: "здесь терпение святых, соблюдающих заповеди Божий и веру в Иисуса". Это здесь, утверждающее известную соотносительность и одновременность обоих духовных состояний, еще раз подтверждает, что оно относится к времени еще ранее Парусии, прежде конца земной жизни. Быть в зачумленной атмосфере среди зверепоклонников, тоталитаристов, конечно, для святых налагает особый подвиг терпения, за который и увенчиваются те, которым суждено его нести. "И услышал я голос с неба, говорящий мне: напиши: отныне блаженны умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих" (12). Значит, разливу зла на земле соответствует особливое блаженство сохранивших веру до конца и умирающих с нею в Господе, они "успокоятся от трудов своих". Этот текст находится, в соотношении с IV, 11, где говорится, в ответ на вопль душ убиенных за слово Божие, о суде и отмщении, чтобы "они успокоились еще на малое время", до исполнения числа имеющих также "быть убиенными". Теперь им уже "отныне" обещается упокоение. Нечто, однако, произошло с тех пор и в земном, и в загробном мире, что отразилось и на участи праведных, обретающих себе место упокоения (о котором и всегда молится Церковь, напутствуя в загробный мир туда отходящих). Именно здесь еще прибавлено то, что ранее, очевидно, отсутствовал": "и дела их идут за ними". Относится ли это лишь к собственной загробной участи праведников, которые получают воздаяние от дел их, или же здесь присоединяется и нечто новое, тогда еще небывалое, хотя уже намечавшееся? Тогда праведники в бессильном томлении лишь просили о небесном отмщении как о помощи живущим, теперь же о них говорится, что дела их "идут вслед за ними". Это значит, что они получают влияние на судьбы мира, им предоставляется хотя и загробное участие в его строительстве, которое далее раскроется в первом воскресении, здесь же намечается пролептически. Одним словом, здесь еще раз подтверждается истина, содержащаяся лишь в Откровении, именно, что загробный мир пребывает в состоянии действенного, а не только пассивного ожидания воскресения, и жизнь за гробом творчески продолжается. Награда "терпения" святых, пришедших от великой скорби, имеет для себя параллель в картине VII главы, причем обе они представляют собою постольку род рекапитуляции или повторения (также обычного для Откровения). Это именно есть картина блаженства "облеченных в белые одежды", пришедших "от великой скорби" и "за это пребывающих пред престолом Агнца, служащих Ему день и ночь" (и не есть ли это служение именно продолжение "дел их, идущих вслед за ними"). Здесь описывается, как бы райское блаженство праведных в общении с Агнцем (VII, 9-17), в самых сильных выражениях (ср. особенно ст. 16-17), причем говорится, что "отрет Бог всякую слезу их", и однако все это происходит еще в загробном мире до Парусии. Несомненно, это относится также и к приуготовлению всеобщего воскресения и преображения мира, которое имеет место в прерывании Агнца одесную Отца.
Следующее видение XIV главы содержит образ суда над миром, также пролептически, как совершаемого ранее Парусии еще в пределах земной истории. Это есть предварение, подобное тому, какое описывается по снятии шестой печати (VII, 12-17). "И взглянул я, и вот светлое облако, и на облаке сидит подобный Сыну Человеческому; на голове Его золотой венец, и в руке Его острый серп". Образ этот имеет очевидное сходство с видением Дан. VII, 13-15: "видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын Человеческий, дошел до Ветхого денми и подведен был к Нему, и Ему дана власть, сила и царство... Владычество Его - владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится". Последний образ относится к Мессии, Сыну Человеческому, он может иметь для себя только христологическое истолкование, каковое и получает в церковном предании (он почти буквально повторяется и в малом апокалипсисе (Мф. XXIV, 30). Однако встречается ряд сомнений в отношении к тому, чтобы можно было придать такое же значение образу Откр. XIV, 14 и толковать его как явление самого Христа.<<61>> Именно "другой ангел" посылает подобного Сыну Человеческому на жатву. Впрочем, для данного текста не имеет решающего значения, есть ли сидящий на облаке сам Христос" или Им же лишь посланный ангел, предвозвещающий суд. Его особые полномочия выражают "золотой венец на главе его и в руках его острый серп" (14). И к нему-то обращается другой ангел "громким голосом: пусти серп твой и пожни, ибо жатва на земле созрела. И поверг сидящий на облаке серп свой, и земля была пожата". Спрашивается, это веление, возвещаемое "громким голосом", слышимо ли оно и на земле, или только в небе, как небесное предварение земных свершений? Доходит ли оно до духовного сознания сынов земли или же раздается лишь в ангельском мире, а чрез него открыто было в пророческом ясновидении Тайнозрителю? Судя по общему пролептическому характеру этого видения, которое на земле еще не свершилось, остается, очевидно, предположить последнее. Человечество предваряется пророком о тех судьбах, которые его ожидают в его нераскаянности. Образ созревшей жатвы и земли пожатой свойствен не одному Откровению. В ветхозаветном употреблении он применяется скорее к врагам Божиим (так ср. Ис. XVIII, 5-6; Иер. LI, 53; у Осии VI, 11 в двояком смысле). В новозаветном употреблении образ жатвы применяется как в общем смысле - кончины века (Мф. XIII, 39) или вообще дела Божия (Мф. IX, 37-38; Лк. X, 2), так и последнего суда (Мф. XIII, 30). В данном же случае может быть понято в применении к общему итогу мировой истории. Однако к совершению этой жатвы посылаются еще два ангела. "И другой Ангел вышел из храма, находящегося на небе, также с острым серпом" (17) - здесь прямо указуется небесный характер этого явления, в котором исполнителем является Ангел, выходящий из небесного храма, т. е. из непосредственного предстояния Божия. "И иной Ангел, имеющий власть над огнем, вышел от жертвенника" (конечно, небесного, что еще раз подтверждает небесный характер и этого явления). Трудно сказать, почему здесь выходит Ангел, имеющий власть именно над огнем. Согласно общему учению, свойственному ангелологии Откровения, природные стихии вообще находятся в особом ведении своих собственных ангелов. Указание же именно на огонь может относиться к символике суда, который совершается огнем: "в огне открывается и огонь испытует дело каждого, каково оно есть... у кого дело сгорит, тот потерпит урон, впрочем, сам он спасется, но так, как бы из огня" (1 Кор. III, 13-15). Очевидно, огонь этот есть не только природный, но и духовный. Ангел, имеющий власть над огнем, оказывается и вестником последнего суда, потому что он еще раз, как и ему предшествующий, "с великим криком" обращается к имеющему острый серп, снова с тем же призывом: "пусти острый серп твой и обрежь грозды винограда, потому что созрели на нем ягоды".<<62>> Этот образ созревания ягод можно применить ко всему итогу истории, включая в него дела как праведников, так и грешников. Однако дальнейшие слова относятся преимущественно, если не прямо исключительно к последним: "и поверг Ангел серп свой на землю" (еще раз здесь можно видеть подтверждение того, что "сидящий на облаке" есть только ангел, но не Сын Божий, а как бы Его представитель или посланник (ср. Мф. XIII, 41): "и пошлет ангелов Своих и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие"). "И обрезал (Ангел) виноград на земле и бросил в великое точило гнева Божия". Этот образ, очевидно, означает суд Божий над людьми, который соответствует и событиям человеческой истории, выражающим собою общий исторический кризис. Однако и это не есть конец истории и Страшный суд (который, по Откровению же, совершается Отцом: XX, 11 сл.). Скорее, это есть исторический суд, выражающийся во внешних катастрофах и внутренних потрясениях после шестой печати: VI, 12-16. В отличие от того, он изображается как жатва винограда, которая совершается в точиле гнева Божия. В каком соотношении находится она к Тысячелетнему царству? Происходит ли она до "его или же после него? Такого соотношения здесь не устанавливается, так же как и в связи с землетрясением VI главы. Эгзегетически же нет необходимости его и предполагать, поскольку то и другое суть параллельные, хотя и соотносительные, внутренне связанные между собою события, однако имеющие для себя каждое свое собственное происхождение: первое в судах Божиих в истории, второе в особом действии силы Божией в первом воскресении. Можно лишь предположительно высказать, допустить, что одно предшествует другому.
Теперь спрашивается, что же означает дальнейшая аллегория относительно этого точила в разных ее чертах: "и истоптаны (ягоды) в точиле за городом, и потекла кровь из точил даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий"? (20). Сок ягод становится кровью - в дальнейшем развитии аллегории (ср. Ис. LXIII, 3) это понятно, но что здесь значит эта прибавка: "в точиле за городом"? Какой это город, есть ли это определенное место или же общее культурно-историческое обозначение человеческого общества, сверхгородского, неприуроченное к географическому термину? И прежде всего, этот город есть ли Рим, как Вавилон, столица мирового блуда, или же Иерусалим как святый град, столица церковная?<<63>> Но ни для того, ни для другого сближения нет оснований. Напротив, действие "точила гнева Божия" выносится за ограниченные пределы и относится ко всей арене мировой истории, как всеобщее потрясение, которое и описывается самыми потрясающими чертами: "И потекла кровь из точила даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий". "Кровь до узд конских" - образ, присущий языку Откровения, как и число 1600 стадий, 40´ 40, эта разновидность апокалиптического числа для выражения полноты как числовой символ ее.<<64>>
Подводя общие итоги этой главы, мы должны сопоставить черты сходства и различия ее в сопоставлении с главами аналогичного содержания. Мы уже отметили сближение ее с главой VI как содержащей суды Божий над грешным человечеством в образах землетрясения или же жатвы, которые, однако, совершаются в пределах истории, до Парусии и помимо ее. Напрашивается на сопоставление и позднейшая глава XIV, где описывается брань Агнца и воинств небесных с зверем и царями земными. Она также происходит в пределах земной истории и еще в предварении Парусии. Но в отличие от XIV главы, где действующими лицами, свершителями суда являются ангелы, здесь выступает сам Христос с воинствами небесными. Связано ли это различие с разными временами и сроками, или же одно и то же событие описывается с разных сторон и разными чертами, по существу оставаясь тождественным? Для такого отождествления нет достаточного основания. Приходится признать, что при известном параллелизме обоих свершений различие их, очевидно, соответствует постепенности в созревании исторической жатвы.
Наконец, следует еще раз отметить ту общую черту ангелологии Откровения, что ангелы в нем являются деятелями истории, ее прямыми участниками, хотя это участие остается неведомым и запредельным для земного мира. Другими словами, небо и земля, ангельский собор и человеческий род живут одною общею жизнью, но меру этой общности не ведает человечество, она показана лишь Тайнозрителю и им явлена в его Откровении. Можно, однако, спрашивать себя, насколько доступно человеку откровение о ней в этой жизни. Остается ли ему неведомо происходящее в небесах, в ангельском мире; и небесно-земные свершения доступны только в земных своих очертаниях?<<65>> "Жатва" земли не совершается ли в ужасах войны и революций, в которых повторены и последовательно раскрываются суды Божий? Однако здесь в главе XIV, как и раньше, они изображаются не только как события духовно-исторические, но и типологические, в истории повторяющиеся, хотя и в нарастающей зрелости. Но от них надо отличать отдельные конкретные свершения в истории, которые описываются соответственными чертами как происходящие воочию, пред лицом всего не только ангельского, но и человеческого мира. Относительно же явлений повторяющихся и типологических приходится сказать, что люди не знают в полноте своей собственной истории, как она ведома ангельскому миру, в нее включенному. И откровения Апокалипсиса, прежде всего, имеют установить эту общую истину относительно ее ангелочеловеческого характера.
37 В Откровении жертвенник в небе упоминается 7 раз: VI, 9;VIII, 3 и 5; IX, 13; XIV, 18; XVI, 7. Возникает вопрос, различаются ли здесь, в главе VIII, два жертвенника, каднильный и всесожжения, или же нет (Charles I, 226-229).
38 Трубы как человеков, так и ангелов в библейском словоупотреблении соответствуют свершениям исключительной силы и значительности. Сюда относятся в В. 3.: провозглашение закона на Синае (Исх. XIX, 16, 19; падение стен Иерихонских (Иис. Нав. VI, 13-20; Иоиль (день Господень); в Н. 3.: Мф. XXIV, 31; 1 Кор. XV, 52; 1 Фес. VI, 10 (трубы архангелов во втором пришествии Господа).
39 Недаром ангел, пророчественно возвещающий о будущем (что "времени больше не будет"), клянется при этом "Живущим во веки веков" (т. е. Богом в Его вечности и трансцендентное"), который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем" (6), т. е. Творцом. Здесь антиномия предвечного трансцендентного Бога и Творца берется во всей силе и обнаженности именно пред лицом тайны пророчествования.
40 Ср. Allo, 1. с., экскурс XXII, 139-142.
41 Allo, 1. с., экскурс XXIII, 142-146.
42 "И грядешь" русского и славянского текста отсутствует в большинстве греческих рукописей, но, конечно, подразумевается по общему смыслу выражения вечности Божией, Как оно имеется в других параллельных текстах такого же значения: I, 4; I, 8; IV, 8.
43 Откровение знает в этой части своей семь раз употребление этого слова: ср. еще XII, 3; XV, 1; XIII, 13-14; XVI, 14, 26.
44 Charles, 1. с. I, 300.
45 Раав, у Ис. LI, 9-10; Пс. LXXXVIII. 11; Иов XXVI, 12-13; Левиафан - Пс. LXXIII, 14; Пс. XXV, 13; Бегемот - Иов XL, 10.
46 Подробное же, хотя и менее бесспорное значение имеет текст Зах. III, 1-2: "и показал мне Иисуса, великого иерея, стоящего пред Ангелом Господним, и сатану, стоящего по правую руку его, чтобы противодействовать ему. И сказал Господь сатане: Господь да запретит тебе, сатана, да запретит тебе Господь, избравший Иерусалим". (Ср. Иуд. I, 9: "Михаил Архангел, когда говорил с диаволом, споря о Моисеевом теле. не смел произнести укоризненного суда, но сказал: "да запретит тебе Господь"). Это "да запретит тебе Господь", так же как и спор с сатаной, во всяком случае, ближе подходит к прологу книги Иова, нежели Апокалипсису, - он скорее относится к положению сатаны в небе до низвержения, нежели после него.
47 Предполагаемые имена императоров ("царей") здесь суть: Neron-Galba или Otton, Otton или Vitellus, Vespasianus, Titus; тот, который есть - современник Апокалипсиса Domitianus, последний - зашифрован.
48 Σεβαδτός. Августу посвящались при жизни его храмы с надписью: "богине Рима и божественному кесарю". Подобные посвящения применялись и к другим императорам в Азии.
49 "Поклонение" зверю (προσεκυνησαν) имеет для себя, очевидно, параллель в Мф. IV, 9-10, где сатана говорит Христу: "все это дам Тебе, если падши поклонишься мне", на что слышит ответ: "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи" (Втор. VI, 13). Здесь противопоставляются два поклонения: Господу и сатане, который хочет восхитить, себе обожение и божеское почитание (Ср. Лк. IV, 7-8). Напротив, в Откровении описывается, как божеское поклонение воздается в небесах Богу старцами (IV, 10 и XI, 16), ангелами (VII, 11) и инфернальное поклонение дракону XIII, 4 и образу зверя XIII, 15: XVI, 2.
50 Здесь одинаково возможна двойная пунктуация. По одному чтению: "не написаны в книге жизни прежде создания мира у Агнца закланного") (ср. Еф. I, 4; Мф. XXV, 34); по другому: "в книге жизни у Агнца, закланного прежде создания мира" (ср. 1 Петр. I, 19-20).
51 См. Charles, I, 361.
52 Аllо, 191.
53 Этот образ мог возникнуть на основании еврейского обычая ношения филактерий (ср. Мф. XXIII, 5), особых повязок на голове и на левой руке, причем они имели значение и амулетов, охраняющих от злых духов (Charles, I, 362).
54 Allo, 1. с. 211.
55 Пример такого гадания, см. у Charles, I, 366-7. Ср. соответствующий экскурс у Allo, ор. cit.
56 Ср. Иоиль, II, 32: "и будет: всякий, кто призовет Имя Божие, спасется, ибо на горе Сионе и в Иерусалиме будет спасение, как сказал Господь". Ср. Ездры, XIII, 35-6: "Он же (Мессия) станет на верху горы Сиона, и Сион придет и покажется всем, приуготованный и устроенный". Гл. 11, 42: "Я, Ездра, видел на горе Сионской сонм великий, которого не мог исчислить, и все они песнями прославляли Господа". (Написано около 200-250 г. до Р. Хр.).
57 Характерно это как и как бы. Земные звуки, и голоса, и песни только подобны, напоминают эту песнь небес, но они бессильны выразить ее вполне.
58 Это απαρχη возбуждает пререкания у экзегетов, конечно, прибегающих и к "интерполяции" (Charles, II, 11). В текстах Рим. XVI, 5, 1 Кор. XVI, 15 и даже 2 Феc. II, 13 "первенцы" употребляются скорее в хронологическом смысле первых, вошедших в Церковь, нежели акcиологическом.
59 К чему относится этот "другой"? Есть ли это ангел X, 1 (там также сказано "другого Ангела")? Или это следует читать раздельно: αλλον, αγγελον - т. е. другой, именно ангел?
60 Кстати сказать, совершенно очевидно, что общий контекст Откровения если еще оставляет место для епископской иерархии "ангелов" церквей, то уже совершенно его не знает для римского примата со своими атрибутами Ватикана. Рим для него есть синоним блудницы и зверя, а вовсе не святый град, в который превратили его католические догматики.
61 Ср. Zahn, II, 524-5.
62 В этих двух тождественных обращениях ангелов к сидящему на облаке есть такая градация: первый "громким голосом" восклицает к "сидящему на облаке": "пусти серп твой", и то же самое говорится крещендо, "с великим криком": "пусти острый серп твой".
63 Последнее предположение высказывается сторонниками сближения XIV главы Откровения с XX, тысячелетним царством (Charles, II, 25).
64 Подобное возведение во вторую степень (квадрат) мы также имеем в числе 144000 = 12 ´ 12 ´ 1000.
65 Все ужасы современной войны, как и вся духовная ее мерзость (в расизме), для нас остаются лишь в земном своем облике, но они, несомненно, имеют для себя соответствия в мире духовном.
