Михаил Новоселов

Письма к друзьям

Содержание: биографический очерк Полищука; письма: 1 (против обновленцев); 2 (о Церкви вообще); 3 (исповедь); 4 (о Евхаристии); 5 (выписки из Хилкова о Церкви); 6 (о канонах); 7 (о революции и ее принятии как бича Божьего, непротивлении ей); 8 (об эсхатологии); 9 (критика Брянчаниновым российской жизни); 10 (о терпении гонений); 11 и 12 (против католиков об авторитете и соборности); 13 и 14 (о необходимости и возможности отложения от патриарха в крайних случаях); 15 (против протестантизма); 16 - 17 (о самостоятельности в поведении христианина, а вообще-то в защиту протестантской модели церковности); 18 и 19 (о свв. отцах как авторитете); 20 (о Церкви); Библиография работ Новоселова.

"Письма к друзьям" М. А. Новоселова являются классикой религиозного самиздата советского периода истории России. Местонахождение оригиналов "Писем" в настоящее время неизвестно; в нашем распоряжении было только несколько машинописных копий разной степени полноты и исправности. По этой причине работа по выявлению ошибок, неизбежных при неоднократных подпольных перепечатках такого рода произведений, свелась к сличению между собой различных копий, а для приводимых Новоселовым цитат (весьма многочисленных) - к исправлению текста по цитируемым источникам.

"Письма" писались автором в разное время, при различных жизненных обстоятельствах, и никоим образом не предназначались для печати. По этой причине приводимые им цитаты не всегда отличаются точностью, а библиографические ссылки - единообразием: в одних случаях приводятся полные сведения об источнике цитаты (вплоть до номеров страниц), в других - указывается только автор и название или только автор; иногда - и вовсе ничего не указывается. В настоящем издании текст цитат выправлен по соответствующим источникам, а все библиографические ссылки для единообразия вынесены из основного текста в примечания и даны с одинаковой степенью полноты. Используются также единообразные сокращения названий книг Библии. Подчеркнутые в тексте слова выделены курсивом. Пропуски в цитатах отмечаются многоточием в угловых скобках; необходимые вставки также выделены угловыми скобками. Комментарий не включает в себя общебиографических сведений об исторических лицах: последние перенесены в развернутый авторский указатель.

Предисловие, комментарий и научная подготовка
текста Е. С. Полищука

Михаил Александрович Новоселов и его "Письма к друзьям"

Один и тот же закон управляет жизнью как отдельных индивидуумов, так и целых социальных организмов: история тех и других характеризуется волновым течением, закономерным чередованием периодов напряжения и расслабления, роста и спада, созидания и разрушения; "время разбрасывать камни, и время собирать камни" (Еккл. 3, 5). Так, рассматривая духовное развитие русского общества на протяжении прошлого века, нельзя не видеть своеобразных приливов и отливов духа, волнообразной смены господствующих умонастроений и мировоззрений. Легкомысленное "вольтерьянство" и отважное, хотя во многом и легковесное свободомыслие начала века сменяется благородным идеализмом 40-х годов. В свою очередь, этот чистый, но несколько наивный идеализм оказывается сметенным материализмом 60-х с его смешным ныне пафосом "научности". Но и этот материализм, самонадеянно заявивший об "окончательном" крушении религии, метафизики и даже искусства, о наступлении эры "строго научного" отношения к жизни, к началу нового века сам оказался поколебленным в своих идейных основах; на смену ему пришло то более внимательное к "искре Божией" в человеке и мире умонастроение, которое породило так называемый русский религиозный Ренессанс – расцвет религиозно-философской мысли в России.

Говоря о русском предреволюционном духовном ренессансе, чаще всего имеют в виду происходившее в этот период времени бурное развитие и углубление религиозно-философской мысли. Реконструкция именно этой стороны "Серебряного века", связанная с извлечением из насильственного забвения имен таких мыслителей, как Бердяев, Булгаков, Ильин, Карсавин, Флоренский, Франк и др., идет уже в течение нескольких последних лет. Но веяние духа, явственно ощущавшееся в начале XX века в России, отразилось не только на творчестве светских философов и богословов, но затронуло и церковные сферы, вызывая оживление церковной мысли, стремление к обновлению церковного управления, усиление издательской деятельности. Одним из активных православных работников того времени был известный церковный издатель и публицист Михаил Александрович Новоселов.

Путь его духовного развития не был прямым. Он родился в 1864 г. в селе Бабье Тверской губернии, в семье, истоками своими тесно связанной с сельским православным духовенством. Его мать Капитолина Михайловна была дочерью священника Михаила Васильевича Зашигранского; отец Александр Григорьевич (1834–1887) также был сыном священника села Заборовье Вышневолоцкого уезда той же губернии Григория Алексеевича Новоселова. Избрав для себя светскую стезю и окончив Петербургский университет, Александр Григорьевич стал в дальнейшем известным педагогом, директором тульской, а затем и 4-й московской классической гимназии.

Получив под руководством отца прекрасное образование (Новоселов окончил с золотой медалью ту самую 4-ю гимназию, где директорствовал его отец), он продолжил его затем на историко-филологическом факультете Московского университета, к этому времени относится его горячее увлечение идеями Л. Н. Толстого. Часто бывавший в Туле Толстой хорошо знал старшего Новоселова: его сближали с ним не только горячий интерес к проблеме образования вообще, но в частности и многие конкретные вопросы, относящиеся к организации учения своих собственных детей (Александр Григорьевич рекомендовал писателю домашних учителей, принимал у них экстерном экзамены и пр.). По-видимому, через своего отца еще с детских лет был знаком с Толстым и М. А. Новоселов.

В дневниках и письмах Л. Н. Толстого фамилия Новоселов встречается много раз: в течении ряда лет он был любимым учеником прославленного писателя, к концу жизни выступившего в качестве религиозного учителя. Опубликована и личная переписка между ними: семь писем Толстого к Новоселову вошли в полное собрание сочинений писателя, [1] 17 писем Новоселова к Толстому (1886–1901 гг.) опубликованы в историческом альманахе "Минувшее" [2]. Эти письма позволяют полнее представить себе период зарождения "толстовства" как религиозно-общественного движения.

Из писем ярко выступает личность типичного адепта нового учения – молодого, интеллигентного, идеалистически настроенного, искреннего, восторженного. Вот он, только что закончивший университет, делится с Толстым своими дальнейшими жизненными планами: "я отказался от всех учительских мест, которые мне предлагались, и сразу почувствовал облегчение". Он решает стать врачом, рассматривая медицину как профессию, дающую возможность в наиболее наглядной и очевидной форме приносить пользу, работать для блага страждущих людей. Но, увы, против этого плана решительно восстал его отец, желавший видеть сына учителем древних языков. Пришлось пойти на компромисс и избрать другое решение: "поступить в учительскую семинарию". В ожидании места он живет в деревне, готовясь к своей будущей педагогической деятельности. К этой умственной работе присоединяется и работа физическая, крестьянская: он пашет землю, копает картофель, возит дрова и т. п. ("невыразимо приятно то более тесное общение с народом, в которое становишься благодаря общей работе").

Спустя несколько месяцев, в начале 1887 г., умирает отец Новоселова. Казалось бы, теперь он беспрепятственно начнет осуществлять свою мечту о медицинском образовании; но в юности планы меняются быстро, и, став обладателем некоторой суммы оставшихся от отца денег, Новоселов решает осуществить на практике пропагандируемый Толстым истинный образ жизни – жить на земле трудом своих рук. Еще не приступив к выполнению этой программы, он уже до такой степени проникается "толстовством", что ему начинает казаться, что сам Толстой не вполне отвечает духу "великого учения". Разыгрывается настоящая трагедия, нашедшая свое отражение в двух письмах, в которых с резкостью, бескомпромиссностью, но и бесцеремонностью юности Новоселов "умоляет", но и укоряет и едва ли не бичует "великана русской литературы", "учителя жизни", да в конце концов – просто старого, умудренного житейским опытом человека за то, что его жизнь расходится с его учением. Но Толстой считал эти упреки во многом справедливыми: первую попытку ухода из Ясной Поляны он предпринял уже в 1884 г. Видимо, не случайно и то, что слова из "обличающего" письма Новоселова ("не могу молчать, не хочу молчать и не должен молчать") писатель впоследствии избрал для названия своей статьи, в которой страстно протестовал против смертной казни.

Тем временем идея "народничества нового типа" приобретала все больше сторонников. Почти ежедневно собиравшаяся в конце 1887 года у Новоселова молодежь горячо обсуждала устройство будущих интеллигентских земледельческих поселений: создавать ли одну большую или сеть малых общин? Решено было избрать последнее: поскольку смысл общинной жизни виделся в том, чтобы личным примером "светить людям", то разумной казалась тактика "вкраплений" отдельных ячеек по всей России (иначе "будет чересчур много света в одном месте"). По этому проекту должны были возникнуть общины в тверской, Смоленской, Самарской, Харьковской, Полтавской, Киевской губерниях, а также на Кавказе. Однако собрания эти едва не закончились катастрофой: жизненный путь Новоселова пересекся со служебным путем его ровесника, впоследствии известного на всю Россию начальника Московского охранного отделения С. В. Зубатова – в то время только еще делавшего карьеру скромного служащего при телеграфе прокурора судебной палаты Муравьева.

В то время власти плохо разбирались в отличиях между религиозными (и в частности толстовскими) и революционными сообществами – в их глазах и те и другие одинаково были "незаконными сборищами". Конечно, Новоселов ни в коей мере не был революционером: как ученик Толстого, он принципиально отвергал любое насилие, в том числе и государственное, что делало его в собственных глазах радикальнее революционеров в традиционном понимании. Однако основная масса тогдашнего студенчества симпатизировала последним, и Новоселов в определенной мере разделял эти настроения. Во всяком случае, переписывая и размножая различные произведения Толстого на религиозные темы, он издал в 1887 г. гектографическим способом и рукописную брошюру Толстого "Николай Палкин" – о бесчеловечности, отличавшей царствование Николая I и присущей всякой власти, которая развращает народ, принуждая людей мучить и убивать себе подобных.

Новоселова посещал некий молодой человек, Митрофан Тимерин, служивший телеграфистом на железнодорожной станции Орел и считавший себя по убеждениям революционером. Правда, революционность его ограничивалась знакомством с некоторыми студентами, привлеченными в том же году по делу о "тульской типографии Народной Воли". Однако в начале своей карьеры Зубатов не брезговал заманивать в свои сети даже таких неопытных юнцов. Он постарался понравиться Тимерину, разыграв роль крайнего радикала, втерся в доверие к нему, и в какой-то момент Тимерин передал "брату по убеждениям" один экземпляр "Николая Палкина", сообщив при этом, что брошюру издал Новоселов.

Зубатов был в восторге: выявлен нелегальный кружок, к тому же издающий нелегальную литературу. Он начал "раскручивать" дело. У Новоселова и его приятеля Льва Николаевича Маресса (одноклассник Новоселова по 4-й гимназии, впоследствии экономист и публицист, сотрудник "Русской мысли" и "Русских ведомостей") начали появляться какие-то господа с предложением продать двести экземпляров "Николая Палкина"... для "Русской мысли". Новоселов отвечал, что он не продает, а может дать несколько экземпляров; подчеркивалось, однако, что приобрести их в большом количестве желает именно "Русская мысль". Одновременно с этим Новоселов стал получать какие-то странные письма с приглашением на таинственные свидания. В конце концов 27 декабря, на основании агентурных указаний Зубатова, на квартире у Новоселова был произведен обыск. Найдены были гектографические принадлежности, рукописная брошюра "Николай Палкин" ("возмутительного содержания"), несколько писем Л. Н. Толстого, а также стихотворение из "Вестника Народной Воли".

Новоселов, Тимерин, Маресс и еще несколько человек были арестованы; для Новоселова дело вполне могло бы кончиться высылкой в Сибирь, если бы не непосредственное вмешательство Толстого. Узнав об аресте своего молодого друга, он лично явился к начальнику Московского жандармского управления Слезкину и заявил ему, что преследования за "Николая Палкина" должны быть направлены прежде всего против него, как автора статьи, в ответ на что интеллигентный генерал заявил: "Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить" [3]. Высшие власти также сочли, что привлечение к ответственности прославленного писателя вызовет совершенно нежелательные толки и последствия, и решили замять эту историю (император Александр III утвердил доклад министра внутренних дел Д. А. Толстого, в котором тот отмечал, что Толстой несомненно писал эту статью "вне каких-либо преступных связей и намерений, исключительно под влиянием религиозного фанатизма").

В начале февраля 1888 года Новоселов был освобожден под гласный надзор полиции с запрещением проживания в столицах. Разумеется, о педагогической карьере более не могло идти и речи. Обстоятельства сами подталкивали его к скорейшему осуществлению плана "жизни на земле". В том же году Новоселов на свои деньги покупает землю в с. Дугино Тверской губернии и создает одну из первых в России толстовских земледельческих общин, просуществовавшую около двух лет.

Поначалу дела у общинников шли прекрасно: молодость, энергия, дружба, общее одушевление от сознания новизны затеянного ими дела, за которым с вниманием и любовью наблюдает Учитель, выдающийся мыслитель, – что еще нужно для счастья? "Всем хотелось верить, что они живут настоящей жизнью, что выход найден и на деле осуществляется заветная мечта о честной, трудовой жизни среди природы" [4]. Общину посещает множество гостей, особенно летом; например, некоторое время в ней жил В. А. Маклаков, впоследствии крупный общественный деятель, депутат Государственной Думы.

Однако время берет свое, и постепенно у молодых толстовцев начинает накапливаться раздражение и недовольство той жизнью, на которую они обрекли себя. Главным фактором здесь была неприспособленность интеллигентов к физическому труду: их труд не был производителен настолько, чтобы обеспечить общинникам реализацию их принципиальной установки – существования от трудов своих рук; не получалось и ожидаемого от общей работы облегчения труда, т. к. слабые работники через силу тянулись за сильными, а сильные перенапрягались, чтобы компенсировать малые результаты слабых. Свою роль сыграло и постоянно испытываемое в общине стеснение личной жизни, и отношение местных крестьян, быстро усвоивших идеи господ о "недопустимости и преступности собственности" в выгодном для себя смысле (рубка принадлежащего общине леса, кража их инвентаря и т. п.). Стало ясно, что общинная жизнь не удалась.

(Интересно отметить, что сходным образом эволюционировало отношение к общинам и самого Толстого. Вначале он с интересом, хотя и с некоторой настороженностью, наблюдает за ними. "Продолжатся ли эти общины, или нет – все равно. Они много помогли людям, много опыта духовного вынесено из них" [5]. То же самое он продолжает утверждать и после распада первых общин: "Община была школа очень полезная" [6]. Но окончательный вывод писателя таков: "Собираться в отдельную общину признающих себя отличными от мира людей я считаю не только невозможным (недостаточно еще привыкли к самоотвержению люди, чтобы ужиться в таком тесном единении, как это и показал опыт), но считаю и нехорошим: общиной христианина должен быть весь мир. Христианин должен жить так, как будто все люди – какие бы они ни были – были такие же, как он, готовы не на обиду и своекорыстие, а на самопожертвование и любовь. И тогда только, хоть и не при его жизни, но когда-нибудь, осуществится братская жизнь на земле, а устройство малых общин избранных – церквей, не улучшает, а часто ухудшает жизнь людей, делает ее более жестокой и равнодушной к другим") [7].

На некоторое время рассеявшимся участникам новоселовской и других общин суждено было еще раз собраться вместе по призыву их учителя – в конце 1891-го и первой половине 1892 г. они объединяются вокруг Толстого в деле оказания помощи голодающим в Рязанской губернии. Но дальше дороги Новоселова и Толстого окончательно расходятся. Молчаливое неприятие крестьянами того чисто нравственного религиозного учения, которое исповедовали общинники, духовная крепость народа, позволяющая безропотно выносить тяжелую жизнь, не могли не возбудить вопроса об истоках этой крепости, о вере, дающей силы переносить ниспосылаемые Богом испытания. Внимание Новоселова стало все более привлекать Православие, испокон веков бывшее русским людям духовной поддержкой во всех бедствиях.

Письма Новоселова к Толстому позволяют проследить все этапы изживания "толстовства" Новоселовым. Вначале он вслед за учителем отрицает личное бессмертие (письмо от 4 апреля 1887 г.) [8]. Но уже осенью того же года после изучения буддизма он решительно отвергает его ("чем-то холодным, мертвенным, пессимистическим повеяло на меня от Буддизма. Нет, далеко ему до жизнерадостного, бодрого, энергичного благовествования Христа!") [9], и это предвещает дальнейшую эволюцию его взглядов, принимая во внимание, что мировоззрение самого Толстого окрашено в буддийские тона. А через три года Новоселов уже ловит себя на лжи при попытке защищать "толстовство" перед другими (письмо от 21 мая 1890 г.) [10].

Подводя итоги "толстовского" этапа в духовном развитии Новоселова, следует все же отметить, что влияние, которое оказал на него великий писатель, было весьма значительным. И Новоселов сам признавал это: "Нечего скрывать, что Толстой, напр[имер], всколыхнул стоячую воду нашей богословской мысли, заставил встрепенуться тех, кто спокойно почивал на подушке, набитой папирусными фрагментами и археологическими малонужностями. Он явился могучим протестом как против крайностей учредительных увлечений 60-х годов, так и против мертвенности ученого догматизма и безжизненности церковного формализма. И спаси, и просвети его Бог за это! – Как ни однобоко [11] почти все, что вещал нам Толстой, но оно это однобокое, было нужно, так как мы – православные – забыли эту, подчеркнутую им, сторону Христова учения, или, по крайней мере, лениво к ней относились Призыв Толстого к целомудрию (тоже, правда, однобокому), воздержанию, простоте жизни, служению простому народу и к "жизни по вере" вообще – был весьма своевременным и действительным" [12].

Этим принципом "жизни по вере" Новоселов руководствовался все последующие годы, наполненные неустанной деятельностью, и не только издательской (кстати, на выбор Новоселовым издательского дела как основного жизненного поприща, несомненно, повлияло его сотрудничество в издательстве "Посредник"), но и связанной с оказанием конкретной практической помощи людям. "Очень верующий, безгранично преданный своей идее, очень активный, даже хлопотливый, очень участливый к людям, всегда готовый помочь, особенно духовно. Он всех хотел обращать. Он производил впечатление монаха в тайном постриге", – так характеризует Новоселова лично не близкий к нему философ Н. А. Бердяев [13]. Следует отметить также, что не без влияния толстовской критики "попов" Новоселов остался чужд столь часто встречающемуся среди православных "практическому папизму" – преклонению перед иерархией, отождествлению ее со всей Церковью.

Но и после окончательного идейного расхождения бывших единомышленников между ними еще оставались какие-то незримые связующие нити. Во всяком случае именно новоселовские брошюры были (не без Промысла Божия) последними книгами в жизни Толстого – он просматривал их за несколько дней до смерти, и они так понравились ему, что писатель поручил Д. П. Маковицкому написать письмо своему бывшему другу и сподвижнику с просьбой присылать все вышедшие и имеющие выйти выпуски его "Библиотеки".

* * *

Толстовский период в духовном развитии Новоселова не был длительным. В мировоззрении Толстого имелся пункт, принять который юноша не мог и в период своего самого горячего увлечения религиозными идеями писателя. Пункт этот – это непризнание последним божественности личности Иисуса Христа. Согласиться с этим и жить в пустом и холодном мире нравственного долга, где нет ничего таинственного и сверхъестественного, внук священников никак не мог. Впоследствии он рассказывал своему другу о. Павлу Флоренскому, что на прямой вопрос: "Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?" – Толстой ответил, раздраженно напирая на каждое слово: "Ничего такого, друг Михаил, нет" [14].

В итоге трудной и мучительной внутренней борьбы к тридцати годам Новоселов преодолел соблазн толстовства и вернулся в Церковь. Памятником этого возвращения является "Открытое письмо", с которым он обратился к своему бывшему учителю. С горечью он писал Толстому о его учении: "Слова все хорошие: Бог, Дух, любовь, правда, молитва, а в душе пустота получается по прочтении их. <...> Служить же вы хотите не Ему и не тому Отцу Его (Господу), Которого знает и признает вселенское христианство, начиная от православного и католика, и кончая лютеранином, штундистом и пашковцем, а какому-то неведомому безличному началу, столь чуждому душе человеческой, что она не может прибегать к нему ни в скорбные, ни в радостные минуты бытия своего" [15].

Преодолению толстовства много способствовали знакомство и дружба Новоселова с выдающимся русским философом Владимиром Сергеевичем Соловьевым. О существовавшей между ними близости свидетельствует тот факт, что за полгода до своей кончины Соловьев подарил ему книгу "Откровенные рассказы странника духовному своему отцу". В одной из своих работ Новоселов упоминает о последних словах, которые он слышал от замечательного философа-христианина. "На мой вопрос: "Что самое важное и нужное для человека?" – он ответил: "Быть возможно чаще с Господом"; "если можно, всегда быть с Ним", – прибавил он, помолчав несколько секунд" [16].

В ходе своего дальнейшего духовного развития Новоселов сближается с преподобным о. Иоанном Кронштадтским, со старцами Оптиной и Зосимовой пустынь, изучает творения отцов Церкви и постепенно превращается в твердого в своих убеждениях, сознательного и ясно мыслящего православного христианина. "Прямолинеен и непоколебим, весь на пути святоотеческом, и смолисто-ароматных цветов любезной пустыни и фимиама "дыма кадильного" ни на какие пышные орхидеи, ни на какие пленительные благовония царства грез не променяет; а вне "царского", святоотеческого пути для него все остальные сферы – царство грез, и их горизонты, глубина и прелести – только "прелесть" (в аскетическом смысле)!" – такую характеристику дает Новоселову его старший современник, друг и единомышленник, философ В. А. Кожевников [17].

Обретя – после долгих лет исканий – истину и Бога в лоне православной Церкви, Михаил Александрович посвятил ей всю свою дальнейшую кипучую деятельность. В 1902 г. в Вышнем Волочке, где он тогда жил, Новоселов публикует брошюру "Забытый путь опытного Богопознания (в связи с вопросом о характере православной миссии)". В послесловии к этой книге, посвященной выяснению важности личного религиозного опыта в деле богопознания, было сказано: "Идя навстречу пробуждающемуся в нашем обществе интересу к вопросам религиозно-философского характера, группа лиц, связанных между собою христианским единомыслием, приступила к изданию под общим заглавием "Религиозно-философской Библиотеки" ряда брошюр и книг, дающих посильный ответ на выдвигаемые жизнью вопросы" [18].

Этим выпуском началось издание новоселовской Библиотеки, тонкие розовые книжки которой вскоре стали известны по всей России. Многие из этих книг были написаны самим Михаилом Александровичем или при его ближайшем участии, другие – его друзьями; некоторые переиздавались 2–3 раза. Уже название первого выпуска "РФБ" говорило о программе и направлении будущего издательства, желающего привлечь внимание к великим духовным сокровищам, добытым святыми отцами и подвижниками, но забытым и невостребованным неблагодарными потомками.

Главная особенность новоселовских духовно-просветительных брошюр заключалась в том, что они были совершенно свободны от пороков рационалистического или протестантского школьного богословия и обращались к первоистокам христианства, выводя читателя на просторы церковного познания через благодать. Словно живой водой брызнули на сухие богословские схемы, будто в душную атмосферу начетнически отвлеченной богословско-философской мысли ворвалась вдруг струя свежего и чистого воздуха, – такими словами передавал свое впечатление от новоселовской "Библиотеки" один из современников [19].

В отличие от других широко распространенных серий такого рода (например, от "Общедоступной религиозно-нравственной библиотеки" и т. п.), новоселовские книги не ограничивались некоей вневременной проповедью, но отвечали на насущные духовные запросы, которые Михаил Александрович хорошо понимал. Говоря об истоках этой чуткости Новоселова к проблемам текущего дня, о. Павел Флоренский указывал на значение (помимо собственного богатого духовного опыта) также и продолжительного личного общения со многими выдающимися современниками (Львом Толстым, Владимиром Соловьевым и др.), которое открыло ему "душу современного русского человека, и притом различных социальных слоев", и называл издаваемую им Религиозно-философскую Библиотеку "своего рода новым Добротолюбием" [20]. И действительно, эти книги оказывали самое благотворное воздействие на духовное развитие многих людей; в частности, о том огромном влиянии, которое имел на его духовный путь первый выпуск Библиотеки, свидетельствует нынешний митрополит Сурожский Антоний [21].

Издательская деятельность Новоселова продолжалась до революции – вначале в Вышнем Волочке, а затем в Москве и в Сергиевом Посаде. Всего вышло 39 выпусков "РФБ"; но кроме этой серии выходили и многие непронумерованные книги, на титульном листе которых было обозначено "Издание “Религиозно-философской Библиотеки”" – в них обычно разбирались более специальные вопросы (вышло около 20 книг). Наконец, Новоселов издавал еще и "Листки РФБ", которые выходили двумя сериями: первая ("Семена царствия Божия") состояла исключительно из писаний святых отцов; вторая ("Русская религиозная мысль"), рассчитанная на более интеллигентного читателя, содержала размышления о вере и религиозной жизни выдающихся русских писателей и ученых (всего вышло более 80 "Листков").

Заслуги Новоселова в деле духовного просвещения и христианской апологетики были столь несомненны, что в 1912 г. он был избран почетным членом Московской Духовной Академии. В течение ряда лет он был членом Училищного Совета при Святейшем Синоде. Когда в 1918 г. на Поместном Соборе Православной Всероссийской Церкви был учрежден Соборный отдел о духовно-учебных заведениях, который должен был искать новые пути развития духовного образования в стране, Новоселов получил приглашение принять участие в его работе [22].

* * *

Между тем эпоха мирного развития страны близилась к завершению – с особой остротой это стало ощутимо после 9 января 1905 года, когда впервые в новейшей истории государственный корабль России дал опасную течь: началась так называемая Первая русская революция. Всеобщее брожение затронуло и Церковь: одновременно с движением за политическое обновление началось движение и за обновление церковное.

Одним из первых с предложением восстановить древнее устроение Русской Церкви на всех ее уровнях – от патриарха до приходской общины – выступил редактор газеты "Русское Дело" С. Ф. Шарапов. Новоселов горячо откликнулся на это предложение: "Лобызаю Вашу мысль о Церковном Соборе и о скорейшем восстановлении приходской общины. И на Соборе, и в приходе мы услышим подлинный голос Русской Земли, который теперь дерзко заглушается бюрократией с одной стороны, большинством интеллигенции – с другой... на епископов надежда плоха... В этом пункте сойдутся, конечно, многие, которые поймут и Ваше обращение к православным мирянам [23], не заеденным еще бюрократизмом и не затуманенным "воскрилиями риз", "первостоянием", "первосидением" и прочими прерогативами епископского служения, затемняющими собою часто благодатные дары Св. Духа, коими сияли смиренные, скромные архипастыри дней иных" [24].

В условиях нарастающей смуты в обществе Верховная власть решила пойти на церковные реформы, ища себе опоры и надеясь на поддержку преобразованной и обновленной Церкви. Обсуждение соответствующих проектов проходило сначала на особых заседаниях Комитета Министров, а 13 марта было перенесено в Синод. Неожиданно ход дела резко ускорился. 15 марта в журнале "Церковный вестник" появилась анонимная "Записка 32-х" петербургских священников, содержащая призыв к реформам, а уже несколькими днями спустя Синод постановил ходатайствовать перед государем о восстановлении патриаршества и созвании Поместного Собора. В газетах появились сообщения о проведении Собора в мае, предполагаемым местом проведения Собора назывался Петербург как "ныне царствующий град", а наиболее вероятным кандидатом в патриархи – петербургский митрополит Антоний (Вадковский).

Православная Москва заволновалась: в призраке петербургского патриаршества она увидела не столько возрождение, сколько дальнейшее отступление от древнерусских традиций. К тому же прежде, чем избирать патриарха, надо было подумать над тем, что он должен собой представлять и какова его роль в будущем церковном строе. В той поспешности, с которой повели дело "синодалы", нетрудно было разглядеть желание боящейся за потерю своей власти духовной бюрократии направить реформы в выгодном для себя направлении и в конечном итоге вновь овладеть положением. Такое начальственное введение "соборности" "в 24 часа" москвичи справедливо сочли профанацией; в результате наметилась московская оппозиция образу действий петербургских "реформаторов".

Новоселов оказался в самом центре этих событий. 24 марта в собрании частного кружка православных ревнителей Церкви, на котором присутствовало около 60 человек, он сделал доклад "О воссоздании живой церковности в России" [25]. Всесторонне охарактеризовав ситуацию в Русской Церкви и признав реформы жизненно необходимыми, Новоселов отметил, что "возрождение требуется произвести правильными путями". Выборы патриарха "в текущую сессию Синода" – абсурд; за 200 лет синодального строя сложилось множество неправильных узаконений, пересмотр которых требует известного времени. Пока что ясны лишь общие основы реформ, частности же еще необходимо продумывать и обсуждать. Между тем "по предмету таких важных решений не происходило никакого опроса даже самих епископов Церкви Русской", не говоря уже о мирянах, в чем еще раз проявилась "привычка нашего церковного управления действовать изолированно от православного народа, этого тела Церкви, с неизбежным при этом произволом". И далее Новоселов предлагал ходатайствовать перед Царем об организации такого опроса, отложив сами реформы до окончания войны.

Как мы знаем, именно таким образом и развивались далее события: уже 31 марта Николай II начертал на прошении Синода известную резолюцию, откладывающую созыв Собора на будущее "благоприятное время"; чуть позже был издан и императорский указ, повелевающий архиереям дать к 1 декабря подробные ответы по всем проблемам будущего церковного переустройства [26].

Не успели высохнуть чернила на царской резолюции, как Михаил Александрович вновь ударяет в набат, вновь призывает православных к бдительности – теперь уже по прямо противоположному поводу: "Не дадим... косным защитникам существующего церковного порядка, сторонникам взгляда, что все обстоит благополучно, смешивающим живое и живительное благоустроение Церкви с мертвым благообразием кладбища... не дадим им ослабить и затормозить исполнение надежд наших!.. Не допустим под предлогом и прикрытием Царского отказа Святейшему Синоду в немедленном созвании Поместного Собора – похоронить в старом бюрократическом сундуке Царскую волю о необходимости преобразования Церкви!" [27]. И далее Новоселов предлагает, чтобы не затянуть дело, немедленно образовать Соборное Подготовительное Совещание из нескольких епископов (не слишком сановных, добавляет он, чтобы не подавляли других высотою сана), черного и белого духовенства и мирян – для совершения подготовительной к Собору работы.

И вновь последующие события во многом (хотя и отнюдь не во всем) разворачивались "по-Новоселову": примерно через год открылись заседания высочайше утвержденного Предсоборного Присутствия, деятельность которого, продолжавшаяся с 6 марта по 15 декабря 1906 г. и нашедшая свое отражение в четырех объемистых томах, всесторонне подготовила Собор. И в том, что подготовленный Собор так и не был созван царем, вины Новоселова (как и большинства его единомышленников) не было.

* * *

Возвращаясь к событиям 1905 года, заметим, что много сведений об этом периоде жизни М. А. Новоселова содержится в большом и еще не изданном корпусе его писем к известному государственному, общественному и религиозному деятелю Федору Дмитриевичу Самарину [28]. Мы видим из них, что в вихре всеобщего революционного беснования Новоселов пытается все же что-то делать; он намеревался даже издать письмо Л. Н. Толстого по поводу современных событий, однако Московский цензурный комитет наложил запрет, ответив издателю, что не имеет права разрешать ничего нового, что напишет Толстой, хотя бы и признавал полезным написанное. В письме от 17 января 1905 года Новоселов писал Самарину: "Хотелось бы издать также Белинского, Влад. Соловьева, Кавелина – о царской власти. Эти имена не отталкивают и оппозицию... Если найду средства, то издам ряд маленьких брошюр по этому основному вопросу нашего бытия".

Меж тем накал радикализма в обществе все возрастал. 26 октября 1905 года Новоселов отмечает в своем письме: "“Свобода” создала такой гнет, какой переживался разве в период татарщины. А – главное – ложь так опутала всю Россию, что не видишь ни в чем просвета. Пресса ведет себя так, что заслуживает розог, чтобы не сказать – гильотины. Обман, наглость, безумие – все смешалось в удушающем хаосе. Россия скрылась куда-то: по крайней мере я почти не вижу ее. Если бы не вера в то, что все это – суды Господни, – трудно было бы пережить сие великое испытание. Я чувствую, что твердой почвы нет нигде, всюду вулканы, – кроме Краеугольного Камня – Господа нашего Иисуса Христа. На Него возвергаю все упование свое". (Полтора десятилетия спустя Новоселову было суждено испытать те же чувства и переживания в гораздо более сильной степени – см. "Письма к друзьям", письмо 7).

Но и после того, как первая революционная волна схлынула, настоящего успокоения в обществе не наступило, и Новоселов трезво отдавал себе в этом отчет. Так 3 августа 1909 года, хваля Федора Дмитриевича за то, что он копит силы к осени, Новоселов писал: "А силы очень нужны, так как работы всякой по горло. Мне последнее время все кажется, что нужно спешить делать добро, как выражался д-р Гааз. То есть и всегда это знаешь, да не всегда чувствуешь. Кругом слишком сумрачно, и громы многие слышатся, и волны вздымаются, – а ковчег наш не устроен и требует внимательной, упорной и энергичной работы.

Не знаю, как Вы, а я, видя, что "пашни много", в то же время чувствую, что "дня немного впереди", что впереди, как хорошо о себе в последние годы жизни выразился Влад. Соловьев, впереди "прочее время живота". Если бы Вы спросили, около чего вращается теперь моя мысль по преимуществу, если не исключительно, я твердо бы ответил: около души и Церкви. В сущности эти вещи неразъединимы. Так, по крайней мере, у нас в Православии. И это – душа и Церковь – есть то единое на потребу, к чему приложится все прочее, чему приложиться положено волей Божией. Окружающее нас – близкое и далекое – особенно и ценно, и значительно, и поучительно со стороны своего отношения к этому сокровищу, ради которого стоит продать все прочее, чтобы получить его. И хотя нависают тучи и слышны раскаты грома, я все больше и больше, – если хотите – в меру усиления грозы, – чувствую всю несокрушимость того Ковчега, непоколебимость Коего обещана нам Истинным Свидетелем, но тем ответственнее чувствуешь себя за ковчег своей души и за ковчег своей церкви, которые тогда только могут быть в безопасности, когда прикреплены надежно к Ковчегу вселенскому. Довольно тесное общение, в течение почти 1,5 лет, с протестантствующей молодежью и встреча с заграничными представителями англиканства и баптизма еще больше внушили мне уверенность в несравненной истинности нашей Церкви, несущей в себе предание Духа Истины, и сознание исключительной важности всестороннего служения Церкви. Вот на этом предмете и следует нам всем сосредоточить главные силы".

В порядке реализации этой цели около 1907 г. и был организован впоследствии хорошо известный в московских церковных кругах новоселовский кружок. Конечно, это было в духе времени: широкое распространение различных религиозно-философских объединений (кружков, обществ, братств) было одной из характерных форм духовной жизни предреволюционного десятилетия. На заседаниях этих объединений горячо обсуждались всевозможные проблемы христианского вероучения, а их смешанный состав (духовенство, философы, богословы, ученые, писатели) давал возможность непосредственного диалога между Церковью и интеллигенцией, позволял ставить задачу воцерковления последней. Новоселов придавал большое значение такого рода деятельности и участвовал в ней, начиная с заседаний самого первого из таких объединений – Петербургских "Религиозно-философских Собраний" (1901–1903 гг.), неизменно выступая на них со строго церковных позиций в противовес Мережковскому и Розанову. Участвовал он и в работе Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева (1905–1918 гг.), возле которого сосредоточились в то время основные силы русской религиозной философии.

Однако атмосфера упомянутых обществ и характер дискуссий в них не удовлетворяли Новоселова. Это были религиозные искания "около церковных стен" [29], а зачастую и в стороне от них, характеризовавшиеся отсутствием духовной трезвости, безответственностью в выражениях, бесцеремонным отношением к высшему началу, декадентской эстетски-аморальной "дионисийской" настроенностью. По этой причине Новоселов и круг его ближайших друзей (священники о. Павел Флоренский и о. Иосиф Фудель, Ф. Д. Самарин, В. А. Кожевников, С. Н. Булгаков, П. Б. и С. Б. Мансуровы, Н. Д. Кузнецов, Ф. К. Андреев и др.), сложившийся вокруг издательства "РФБ", организовали свое религиозно-философское общество, которое было скромно названо Кружком ищущих христианского просвещения в духе Православной Христовой Церкви".

По сравнению с Московским РФО "новоселовский" кружок не был столь многочисленным. Обычно его заседания проходили на квартире Михаила Александровича, который жил с матерью напротив Храма Христа Спасителя в доме Ковригина. Обстановку квартиры хорошо передает С. И. Фудель: "У него была там зала с большими портретами Хомякова, Достоевского и Вл. Соловьева, с длинным столом для занятий его религиозно-философского кружка, его кабинет с образом св. Иоанна Лествичника и третья маленькая комната-столовая, где мы и сидели за чаем" [30]. На той же квартире занимался и небольшой студенческий кружок, возникший как филиальное отделение "Кружка ищущих христианского просвещения" и посвятивший себя изучению текста книг Св. Писания Нового Завета [31]. Время от времени устраивались и публичные рефераты, которые читались в особняке члена кружка доктора Корнилова на Нижней Кисловке и на которые собиралось до ста человек.

Главное, что отличало "Кружок ищущих христианского просвещения" – его строго церковное направление: он принципиально ставил себя внутрь церковной ограды, пользовался покровительством ректора МДА еп. Феодора (Поздеевского) и духовно окормлялся старцами Зосимовой пустыни. На его заседаниях царила подлинно православная атмосфера. Здесь не ставилась задача выработки "нового религиозного сознания", не ставились целью агитация и распространение своих взглядов. Руководящей для деятелей кружка была мысль, что внешними мерами – реформами, новыми уставами и т. п. – ничего не достичь, если не будет внутреннего изменения человека. А достичь такого внутреннего изменения можно было лишь в ходе совместного соборного продумывания основ православной веры, изучения Писания и Предания. "Кружок" был реализацией проекта духовного сплочения небольшой группы друзей на основе не ученой религиозно-философской деятельности, но интимного духовного общения. Это был проект создания некоей точки кристаллизации, размер коей не имел особого значения. Собственно говоря, не с государственной, но со строго церковной точки зрения размер общины не имеет значения: "где двое или трое собраны во имя мое, там Я посреди них" (Мф. 18, 20) (вопросу о пределах Церкви на земле Новоселов позднее посвятил последнее (20-е) из своих "Писем к друзьям").

Люди, собиравшиеся на новоселовских "четвергах", стремились реализовать хомяковскую идею соборного богопознания. Цель эта постоянно и сознательно "держалась в уме" – какой бы вопрос ни возникал перед членами кружка. В качестве примера можно привести письмо Новоселова Самарину от 20 июня 1911 года; говоря о появившемся в газетах послании архиепископа Антония (ответ баптистам) и о необходимости отклика на него, Новоселов писал: "Вот что было бы хорошо: Вы ведь начали писать мне нечто о сем послании, – продолжите начатое и пришлите, не стесняясь формой изложения, необработанностью и недоговорками. Я прочитал бы написанное Вами и присоединил бы свои соображения, если бы они понадобились; легко мог бы привлечь к этой работе и кое-кого из здешних приятелей, как например о. Павла Флоренского. Затем сии писания препроводили бы Владимиру Александровичу, который отозвался бы вместе с Сергеем Николаевичем. Таким образом, мог бы получиться коллективный (а может быть и "соборный") документ, которым можно было бы воспользоваться в интересах выяснения вопросов, затронутых Антонием. Если Вы знаете, где Павел Борисович, то привлеките и его к этому делу". (Понятие "соборности", которая отнюдь не есть "коллективность", Новоселов подробно разбирает позднее в своих "Письмах к друзьям" – письма 11–15 и особенно 17).

По свидетельству о. Павла Флоренского: "Конечно, московская "церковная дружба" есть лучшее, что есть у нас, и в дружбе это полная coincidentia oppositorum [32]. Все свободны, и все связаны; все по-своему, и все – "как другие"... Весь смысл московского движения в том, что для нас смысл жизни вовсе не в литературном запечатлении своих воззрений, а в непосредственности личных связей... В сущности фамилии "Новоселов", "Флоренский", "Булгаков" и т. д., на этих трудах надписываемые, означают не собственника, а скорее стиль, сорт, вкус работы. "Новоселов" – это значит работа исполняется в стиле Новоселова, т. е. в стиле "строгого Православия", немного монастырского уклада; "Булгаков" – значит в профессорском стиле, более для внешних, апологетического значения и т. д." [33].

О той не вполне ординарной роли, которую Новоселов играл в "Кружке", хорошо написал В. В. Розанов: "Суть связи этого кружка – личная и нравственная; высшее его качество – не выявляться, не спорить; печататься как можно меньше. Но взамен этого – чаще видеться, общаться; жить некоторою общею жизнью, или – почти общею. Без всяких условий и уговоров они называют почти старейшего между ними, Мих. Ал. Новоселова, "авва Михаил". И хотя некоторые из них неизмеримо превосходят почтенного и милого М. А. Новоселова ученостью и вообще "умными качествами", но, тем не менее, чтут его, "яко отца", за ясный, добрый характер, за чистоту души и намерений и не только выслушивают его, но и почти слушаются его" [34]. О том же свидетельствуют воспоминания дожившего до наших дней члена кружка К. С. Родионова: "Это было чисто православное общество, а М. А. Новоселов был идейным руководителем Православия в Москве" [35].

Ярче всего о церковном характере "Кружка" говорит отношение его участников к молитве. Важные мысли по этому вопросу высказаны Новоселовым в его письме к Самарину от 11 августа 1907 года:

"Что касается "Задач и характера устраиваемых "Кружком" бесед", то я с одним Вашим суждением не совсем согласен. Вы говорите: "ведь общение в молитве во всяком случае есть лишь общение в области чувства", и в конце: "мы все друг друга будем учить и друг у друга учиться, чтобы все более сближаться духовно и достигнуть возможно полного внутреннего единения". Я думаю, что молитвенное общение не есть единение только в области чувства: оно есть единение в духе, т. е. во всецелости нравственного существа. По моему мнению, все духовные силы наши приходят в действие в молитве, и общение, создаваемое на почве общей молитвы, простирается на область не только чувства, но и ума, и воли.

Единомыслие же захватывает не так глубоко, и может ограничиваться только интеллектуальной сферой, не существенной (хотя и имеющей свою цену) в христианстве.

Поэтому, всецело присоединяясь к намеченной Вами задаче – совместно работать над выяснением христианского веросознания в целях "внутреннего единения", я хотел бы подчеркнуть существенное значение молитвы (и благоговейного чтения Писания и творений подвижнических), как средства, ведущего к этой цели.

Я не думаю, что эти мои замечания противоречат Вашим взглядам на задачи нашего Кружка. Не служат ли они скорее дополнением к тому, что выдвинуто на первый план в Вашем рассуждении? При свидании мы, конечно, без труда придем к соглашению".

Еще раз эта тема затрагивается Новоселовым в письме Самарину от 3 августа 1909 года: "Сердечнейшее Вам спасибо за молитвы обо мне. Мы как-то обычно мало придаем значения этой сфере общения и взаимослужения, а между тем что важнее этого, если оно совершается не формально, а по сердечному влечению. Со времени возникновения нашего "кружка" я поминаю членов его, лучше сказать, собратьев своих, в ежедневной молитве. Кроме того, временами о каждом из них молюсь особо, испрашивая ему у Господа той милости, которая по моему рассуждению нужна ему преимущественно. И представьте, дорогой мой, я о Вас молился иногда именно в смысле избавления Вас от скованности чем-то. Чем – я точно сам не отдавал себе отчета, а терялся в догадках. Помоги Вам Господь воспрянуть ко времени "подвига" и телесно, и духовно! Будем продолжать молитву друг о друге".

Столь же глубокая дружба связывает Новоселова и с выдающимся религиозным философом отцом Павлом Флоренским. В архиве последнего хранится около сотни писем Новоселова к нему (в настоящее время они готовятся к публикации). Отношения Михаила Александровича к Флоренскому ярко передает его письмо к Самарину от 18 июня 1912 года – частью шутливое, а частью – очень важное для характеристики облика как отца Павла, так и самого автора письма:

"Кстати сказать, я передал о. Павлу о его явлении Вам во сне, добавив, что Вы редко видите сны, а, увидев, забываете. И советовал ему углубиться философски и мистически в сие необычное явление. О результатах углубления, если таковые будут, сообщу Вам.

Говоря серьезно об о. Павле, могу сообщить, что он удручается диссертацией, которую снабжает теперь массой примечаний (они помещаются в конец книги). Эта работа, по его словам, вредна и в умственном, и в духовном отношениях. Вообще, он настроен пессимистически и скептически к научным занятиям и становится так близок ко мне по обскурантности, что я пугаюсь. Ибо для меня исповедание "научного" обскурантизма и нетрудно, и безвредно, и, полагаю, довольно безгрешно. Ну, а относительно о. Павла дело обстоит совершенно иначе, и когда он серьезно и несколько печально начинает уверять, что я прав, и что он все больше соглашается со мной, мне становится жутко, и я готов возражать ему. Впрочем, тяготит его теперь (и м[ожет] б[ыть], пока) работа научно-богословская; что касается работы над Отцами и вообще дела более религиозного, чем научного, то к этой области он относится с живым интересом".

Дружеские отношения Новоселова к Флоренскому не исключали порой весьма острых споров между ними. "Я помню, что выход книги о. Павла о Хомякове вызвал большое огорчение среди близких к нему людей. М. А. Новоселов сейчас же поехал к нему в Посад и потом рассказывал моему отцу, что он чуть ли не всю ночь с ним спорил и доказывал ему его "римско-магический" уклон. "И вот, – говорил М. А., – в конце концов о. Павел поник головой и согласился и при этом сказал: "я больше не буду заниматься богословием". Эти слова оказались пророческими, хотя он и не вкладывал в них тот смысл, который получился: это был канун 1917 года, когда вскоре закрылась Академия и его работы все больше стали уходить сначала в искусствоведение, а потом в математику и технику" [36]. Но тот же С. И. Фудель свидетельствует, что в критике этой не было ничего недружественного, нелюбовного, а тем более – озлобленного, с чем так часто приходится сталкиваться в наши дни: "Помню, я с отцом были у М. А. Новоселова, в его квартире на углу Обыденского переулка. <...> И вот он, человек очень сердечный и, при этом, любящий о. Павла, работающий с ним вместе по защите имяславия от нападок Синода, вдруг начал высказывать сомнение в церковной ценности его работ. Мне было 17 лет, я молчал, но вдруг волнение буквально толкнуло меня в разговор: "Как вы можете так говорить! О. Павел открыл нам Церковь". Я помню ободряющие глаза моего отца, и – сначала удивление, затем смущенную улыбку и, наконец, явное одобрение и на лице Новоселова: точно он только и ждал этого моего молодого протеста" [37].

Завершая рассказ о дореволюционном периоде жизни Новоселова, следует сказать несколько слов и о его общественно-политической позиции. Конечно, Михаил Александрович был консерватором, монархистом, признавал религиозное значение самодержавия. Но, выступая против церковного модернизма, против попыток "обновить" Церковь без ясного понимания ее сущности, в духе тогдашнего "прогрессивного" либерализма, Новоселов в то же время был непримиримым противником всякой зависимости Церкви от государства и выступал за реформу церковного управления. По свидетельству Бердяева, "у него не было того клерикализма и поклонения авторитету иерархии, которые характерны для правых течений русской эмиграции. Он признавал лишь авторитет старцев, т, е. людей духовных даров и духовного опыта, не связанных с иерархическим чином. Епископов он ни в грош не ставил и рассматривал их как чиновников синодального ведомства, склонившихся перед государством" [38]. И когда в конце 1911 г. разыгралось нашумевшее по всей России дело епископа Гермогена и Илиодора [39], и распространились слухи о возможном рукоположении Григория Распутина, Новоселов выпустил в своем издательстве брошюру "Григорий Распутин и мистическое распутство", где он не только документально изобличает всемогущего "старца" в хлыстовстве, но и резко обвиняет в попустительстве высшую церковную иерархию. "Почему молчат епископы, которым хорошо известна деятельность наглого обманщика и растлителя?.. Где его святейшество, если он по нерадению или малодушеству не блюдет чистоты веры Церкви Божией и попускает развратного хлыста творить дело тьмы под личиной света? [40] Разумеется, эта брошюра была запрещена и конфискована еще в листах в типографии, а за опубликование выдержек из нее газетой "Голос Москвы" на последнюю был наложен большой штраф. Именно после этой истории, получившей большую огласку из-за запроса в Государственной Думе о законности карательных действий властей, русское общество впервые осознало всю пагубность для России рокового союза трона и лжепророка Распутина [41].

* * *

Приход большевиков к власти знаменовал начало новой эпохи в жизни Русской Православной Церкви – эпохи притеснений, гонений, преследований; власти едва скрывают свою ненависть к "поповщине", воинствующий атеизм становится столь же обязательным для гражданина "страны советов" тестом на лояльность, как антисемитизм в фашистской Германии. Занимающийся историей этого периода Церкви как бы погружается в иное, бесписьменное время: прекращается издание какой бы то ни было религиозной литературы, в том числе газет и журналов; материалы о церковной жизни исчезают и со страниц светской периодики (если не считать дежурную богоборческую хулу "к праздникам" и "просто так" – "в порядке личной инициативы" какого-либо выслуживающегося журналиста). Разыскания о том или ином церковном иерархе, писателе, историке, богослове, если он не успел умереть до 1917 года и не эмигрировал, ныне зачастую походят на археологические раскопки ("археология по-советски"). Год смерти даже такой крупной фигуры, как отец Павел Флоренский, был установлен совсем недавно; то же следует сказать и о новомученике митрополите Петре Полянском, преемнике святого Патриарха Тихона; остаются по сей день неизвестными годы и обстоятельства смерти многих активных деятелей Собора 1917–1918 гг., и т.д.

Сведения о М. А. Новоселове, дошедшие до нас от той эпохи, крайне скудны. Разумеется, он был одним из тех, кто встал на защиту Церкви в это трудное для нее время. Так, он был членом Временного совета Объединенных приходов города Москвы, и мы встречаемого имя ни выпущенном этим Советом в начале февраля 1918 г. воззвании-листовке, призывающей верующих защищать храмы от посягательств богоборной власти. В этом воззвании в частности говорилось:

Понятно, что подобные призывы к сопротивлению власти не могли остаться безнаказанными для их авторов. Для Новоселова в частности еще и потому, что он продолжал активно работать на ниве духовного просвещения, предоставив свою квартиру для занятий Богословских курсов, открывшихся весной 1918 г. с благословения Патриарха Тихона. "Курсы ставили целью приблизить православных мирян к сокровищам благодатной жизни Церкви, знакомя их с проявлениями церковного духа по первоисточникам (Слово Божие, жития святых, творения святых отцов, богослужебные книги и т. д.), и подготовить их к деятельному служению Церкви" [43]. На этих курсах, продолжавшихся 2 месяца, Новоселов преподавал и сам (святые отцы, их жизнь и писания). Такие же курсы предполагалось открыть и в январе 1919 года, при этом за Новоселовым были закреплены такие темы: церковно-исторические очерки (христианские мученики); церковные чинопоследования как выражение всеобъемлющей и богодейственной любви Церкви к своим чадам, а также эпизодический курс "Вера и Церковь" (1. Ангелы и демоны в жизни мира и человека по учению Слова Божия, свв. Отцов, житий и церковных чинопоследований; 2. Имя Божие; 3. Крест; 4. Первохристианство и антихристианство; 5. Во свете ветхозаветного и новозаветного пророчества; 6. От Толстого к Церкви)" [44]. Неизвестно, был ли приведен в исполнение этот план; ясно во всяком случае, что многое из того, что было подготовлено Михаилом Александровичем для занятий на курсах, было затем использовано им в "Письмах к друзьям".

Эта непрекращающаяся активность Новоселова неизбежно должна была привлечь к нему внимание органов ГПУ, и потому не вызывает удивления, что следующее строго документированное свидетельство о нем, относящееся к 1912 году, мы находим уже в архивах этого учреждения, медленно и нехотя начинающих ныне приоткрываться для исследователей. После ареста в мае Патриарха Тихона и захвата церковного управления обновленческим ВЦУ (Красницкий, Введенский и др.) Митрополит Ярославский Агафангел, назначенный Святейшим Патриархом Тихоном своим Заместителем, но вследствие чинимых властями преград не имевший возможности вступить в отправление возложенного на него служения, обратился 5 (18) июня к архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви с Посланием, где объявил деяния обновленцев незаконными и призвал верующих не оказывать им никакой поддержки. Вскоре после этого в церковных кругах Москвы стало распространяться еще более резкое воззвание, озаглавленное "Братское предостережение чадам истинной Церкви Христовой". После изложения фактической стороны дела воззвание завершается энергичным выводом:

"<...> 5. Поэтому "хранитель благочестия" (говоря языком Послания Восточных Патриархов) – православный народ должен решительно отвергнуть узурпаторов церковной власти, не вступая с ними в общение и не допуская молитвенного возглашения их имен в храмах. 6. Те православные иереи и миряне, которые будут поддерживать церковное общение с самочинной раскольничьей иерархией, тем самым являются вместе с нею извергнутыми из тела церковного, т. е. отлучившими себя от Христа" [45].

Воззвание было отпечатано типографским способом в виде листовок и подписано: "Братство ревнителей Православия. Издание друзей истины". Вне всякого сомнения Новоселов принадлежал к таким "ревнителям", и властям отнюдь не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о причастности Новоселова к его составлению.

О том, как разворачивались дальнейшие события, мы узнаем из хранящейся в архиве КГБ тонкой папке с "Делом" М. А. Новоселова. Дело это – как бы мгновенный "срез" эпохи, забытая фотография, затерявшаяся и обнаруженная спустя 70 лет. Оно невелико, всего 10 листов. Папка с надписью "ВЧК, Архивно-следственное Дело № 30819 (Р25733)" открывается ордером на обыск в принадлежавшей Новоселову квартире (дом № 1 по Обыденскому переулку) и на его арест по результатам обыска. Ордер от 11 июля 1922 г. был подписан самим Генрихом Ягодой, в то время – заместителем председателя ГПУ. По обыкновению чекисты нагрянули в ночь на 12 июля, но увы – предполагаемого арестанта дома не оказалось, обыск пришлось проводить в его отсутствие. Помимо непременного управдома, понятых и А. И. Новгородцева (брата знаменитого философа права), с давних пор проживавшего на одной квартире с Новоселовым, присутствовал еще один человек, говоря языком протокола – "гражданин В. Тернавцев". Историку русской религиозной мысли хорошо известно это имя: он был одним из членов-учредителей Петербургских "Религиозно-философских Собраний" – первого опыта встречи Церкви и интеллигенции для свободного обсуждения вопросов веры и культуры.

По своему образованию (С.-Петербургская Духовная академия) и роду деятельности (чиновник Синода) Тернавцев принадлежал к церковным кругам, был богословом-эрудитом. Но артистичностью своей натуры, пламенностью темперамента (он был итальянцем по матери), своими мессианскими убеждениями и даром рассказчика и оратора Тернавцев был хорошо известен и в литературных салонах. Поэтому в то время он был едва ли не единственным человеком, способным на понятном как для мира Церкви, так и для мира светской культуры языке сформулировать "великую задачу" – восстановления единства между этими двумя мирами. И когда 29 ноября 1901 г. под председательством ректора Духовной Академии еп. Ямбургского Сергия (Страгородского), одного из самых образованных иерархов того времени, будущего Патриарха, состоялось первое заседание, именно В. А. Тернавцев сделал на нем доклад, задавший тон всех последующих дискуссий, который так и назывался: "Русская Церковь пред великой задачей". Критикуя церковных деятелей за апатию и пассивность в социальных вопросах перед лицом стремительно надвигающихся общественных потрясений, а интеллигенцию – за ее революционную ограниченность, не позволяющую осознать религиозную основу любви к свободе и других общественных добродетелей, Тернавцев горячо призвал к примирению обе доселе противоборствующие стороны. Его доклад был проникнут болью за состояние русской Церкви, во многом утратившей свое прежнее влияние на жизнь общества. В качестве главной причины такого положения дел Тернавцев назвал отсутствие у Церкви положительного религиозно-социального идеала, ее "небрежение о земном". "Для всего христианства, – заявил он, – наступает пора не только словом в учении, но и делом показать, что в Церкви заключается не один лишь загробный идеал. Наступает время открыть сокровенную в христианстве правду о земле, – учение и проповедь о христианском государстве. Религиозное призвание светской власти, общественное во Христе спасение, – вот о чем свидетельствовать теперь наступает время" [46].

"Христианского государства" не получилось; вопреки горячим надеждам и пламенным призывам Валентина Александровича настали совсем иные времена, и выброшенный революционным вихрем из Петербурга сначала в Крым, он не пожелал или не смог эмигрировать и оказался в Москве, где временно проживал на квартире Новоселова. И вот теперь он давал показания чекистам, объясняя, что хозяин уехал 6 июля в Оптину Пустынь, где пробудет до 23 июля. Была произведена выемка переписки Новоселова, изъяты вырезки из газет, фотографии, а также такие недопустимые для новой России вещи, как орден Станислава с лентой [47] и две пары офицерских погон. Но при обыске было найдено и кое-что пострашнее – пишущая машинка Ремингтона. Она принадлежала Тернавцеву, привезшему ее из Крыма без соответствующего удостоверения, поскольку, по его объяснениям, "на основании декрета Совнаркома от 17 октября 1921 г. пишущие машинки никаким реквизициям и конфискациям не подлежат". Но декрет декретом, а жизнь – жизнью; машинку у В. А. правда не отобрали, но ему пришлось потратить немало сил, доказывая ГПУ, что она нужна ему для научной работы; эти доказательства, в том числе справки от двух учреждений – "Музея Игрушки" и "Российского Библиографического института" (что Тернавцев выполняет на своей машинке нужную для них работу) занимают в Деле Новоселова 4 листа из 10.

Из изъятой у Новоселова корреспонденции в Деле находим совсем немногое: видимо, Михаил Александрович хорошо подготовился к приходу нежданных гостей. Наиболее интересное – небольшое письмо-записка от художника М. В. Нестерова.

18 июня (по новому стилю) в 1922 году пришлось на 2-ю Неделю по Пятидесятнице, когда Русская Православная Церковь отмечала восстановленное на недавнем Поместном Соборе древнее празднование памяти Всех святых, в земле Российской просиявших. И словно свет давно умершей звезды доносит до нас эта записка чрез долгую, мрачную, глухую большевистскую ночь мерцающие огоньки лампады и негромкие голоса разговаривающих за чашкой чая православных русских людей, деятелей культуры, представителей подлинной церковной интеллигенции: церковного издателя и публициста Михаила Александровича Новоселова, религиозного мыслителя Валентина Александровича Тернавцева, выдающегося религиозного живописца Михаила Васильевича Нестерова и замечательного русского философа Ивана Александровича Ильина, которому до ареста и высылки из страны оставалось всего два месяца...

По-видимому, после этого обыска Новоселов уже никогда не возвращался в свою обыденскую квартиру, перейдя, таким образом, на "нелегальное положение". Подтверждением этому служит еще один документ, хранящийся в Деле. Он датирован 12-м октября 1922 г. и представляет собой донос некоего "сексота" по фамилии Кутепов, сообщавшего "органам", что "разыскиваемый (по делу Агафонильских воззваний [так в оригинале: имеется в виду упомянутое выше воззвание митрополита Агафангела. – Е. П.]) Мих. Ник. [так в оригинале.– Е. П.] Новоселов несколько дней назад был на своей родине Вышнем Волочке и бывал там у неких Волковых".

Последние два листа Дела являют его эпилог. Добраться до скрывающегося Новоселова чекисты пока что не могли, меж тем с зависшим в неопределенном положении расследованием нужно было что-то делать (вероятно, и тогда уже у них существовала отчетность по проценту раскрываемости" и всякая "незавершенка" раздражала начальство). Во всяком случае, лист 9 Дела представляет собой

"ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На этом документе стоят резолюции "Согласен" и подписи Е. Тучкова, ведавшего церковными делами в ГПУ и И. Уншлихта, в то время секретарь Коллегии ВЧК-ОГПУ.

Наконец, последний 10-й лист Дела – выписка из протокола судебного заседания Коллегии ГПУ от 19 марта, на котором было постановлено дело прекратить и сдать в архив. Так завершилось первое прямое столкновение Новоселова со всесильным государством, после которого начался новый этап его жизни. Формально его дело было прекращено, но, надо полагать, к тому времени Михаил Александрович уже хорошо знал основной принцип большевистской юриспруденции: был бы человек, а дело найдется. Никоим образом нельзя было доверять гуманности власти; куда благоразумнее было затеряться на бескрайних просторах еще помнящей Бога России.

* * *

И на следующие шесть лет Новоселов с точки зрения официального государства исчезает из жизни. Но он вовсе не затаился, как мышь, в подполье где-то на задворках нового коммунистического Рима. И в новых условиях нелегального существования в "самой свободной стране в мире" он не перестал работать на ниве церковной – вплоть до своего ареста в 1928 г. Памятником этой работы и являются его "Письма к друзьям", которые он писал с 1922-го по 1927 год – время, когда Церковь была не только бесправна де-факто, но и вне закона де-юре [48], когда оцепеневшая от страха страна погрузилась в глухое молчание, а за горячее слово о христианской вере можно было заплатить не только свободой, но и жизнью.

Сейчас уже трудно установить конкретных адресатов этих писем. Конечно, в число корреспондентов Новоселова наверняка входили некоторые из его друзей – соработников по религиозно-философскому издательству и собеседников по кружку ищущих духовного просвещения: известно, что большинство из этих людей не эмигрировало после революции. Однако круг читателей "Писем" явно не ограничивался его близкими по прошлой деятельности; иначе было бы непонятно, зачем он повторяет в ряде писем идеи, уже высказывавшиеся им ранее в выпусках его Библиотеки и его друзьям хорошо знакомые. Объяснение может быть только одно: эти письма с самого начала предназначались для широкого распространения среди православных, то есть, говоря современным языком, – для церковного самиздата. Об этом же свидетельствует и тот факт, что уже в 1925 г. "Письма" были в первый раз перепечатаны на машинке; "эпистолярная" деятельность Михаила Александровича к этому времени еще далеко не закончилась, было написано только 14 писем, и именно этим объясняется хождение в самиздате сборника из его 14 писем (на этих письмах стоит не только дата их написания, но и дата их перепечатки). Полный сборник из всех 20 писем, очевидно, был перепечатан позже.

Целиком "Письма к друзьям" никогда не издавались. Письма 1 и 2 были опубликованы в парижском журнале "Вестник РХД" (№№ 115 и 118), письма 5 (с купюрами идеологического характера), 10 и 14 – в сборнике "Надежда" № 10 (под ред. 3. Н. Крахмальниковой), письмо 9 – в новосибирской газете "Северо-Восток" (приложение к "Сибирской газете"), 1992, № 8 (12), письмо 11 – в "Журнале Московской Патриархии", 1992, № 6. Следует отметить, что "Письма" много теряют от такой выборочной публикации, так как представляют собой вполне законченное и внутренне связное целое. Публикация "Писем" М. А. Новоселова, на наш взгляд, чрезвычайно актуальна в условиях нынешней духовной ситуации в России, для которой характерна расшатанность представлений о сущности Церкви, крайне опасная ввиду реальной угрозы новой церковной разрухи (соблазны перехода в иные конфессий и юрисдикции, появление "самосвятов" и др.).

Так как письма Новоселова – не только композиционный прием построения его работы, но и действительно посылаемые (конечно, не с помощью почты) сообщения, то понятно, что в них нет безукоризненной последовательности в разработке поднимаемых проблем. Безусловно, когда друзья Михаила Александровича обратились к нему с просьбой делиться своими мыслями по поводу текущих церковных событий и христианского вероучения вообще, у него возник определенный план бесед о вере и Церкви. И хотя в первой половине своей работы он постоянно отступает от намеченного плана, откликаясь на современные ему явления церковной жизни, но все же постепенно от злобы дня поднимается к систематическому рассмотрению общего учения о Церкви, ее сущности, ее роли в Божественном Домостроительстве.

Первое письмо (7 декабря 1922 г.) посвящено актуальной в начале двадцатых годов теме – так называемой "Живой церкви". Не ограничиваясь характеристикой служителей этой "церкви лукавнующих", своей деятельностью раздирающих ризу Христову, Новоселов рассматривает вопрос о корнях этого движения в предреволюционный период и отмечает, что уже тогда в горячих дебатах по поводу "возрождения прихода", "обновления службы" и т. п. зачастую допускалась подмена христианского пути жизни либерально-общественным. Уже у тех прежних "наивных радетелей церковно-приходского возрождения" (Михаил Александрович называет их "церковными эсерами" в противоположность живоцерковникам – "церковным большевикам") не было ясного понимания существа Церкви; что же до современных обновленцев, то их путь он характеризует словами: "ин путь мняйся благий, а конец его во дно адово".

Второе письмо (27 декабря 1922 г.) развивает далее мысли о единой истинной Церкви, от которой отпала "церковь живая". Для уяснения существа Церкви Новоселов привлекает соответствующие места из творений святых отцов и учителей Церкви (свв. Макария Великого, Германа Константинопольского, Мефодия Патарского и Николая Кавасилы), а также размышления об этом предмете А. С. Хомякова.

В следующих двух письмах (январь 1923 г.) Новоселов временно оставляет тему о природе Церкви для отклика на некоторые весьма злободневные вопросы церковной жизни того времени. Так, третье письмо посвящено практике "общей исповеди", которая, по мысли Михаила Александровича, допустима лишь в качестве подготовки к серьезной частной исповеди и никоим образом не может рассматриваться как законченное в себе таинство. В четвертом письме говорится о другой недопустимой даже в условиях разрухи в стране практике: о замене вина, этого узаконенного Словом Божиим и Священным Преданием вещества Евхаристии, различными суррогатами (простым водным настоем ягод, соками, сиропами и т. п.), в результате чего "великое бого- и тайнодействие подменяется лицедействием".

В 5-м письме (февраль 1923) Новоселов возвращается к теме первых двух писем; на этот раз он делится со своими друзьями мыслями о Церкви, извлеченными им из писем погибшего в 1914 г. князя Д. А. Хилкова, который прошел в своем духовном развитии (как и сам Михаил Александрович) путь от "ярого толстовца" до горячего апологета церковности. Однако в 6-м письме (апрель 1923) Новоселов вновь "отвлекается" злобой дня и высказывает свое резко отрицательное отношение к затеваемому церковными отщепенцами Собору (проходил с 29 апреля по 9 мая 1923 года). Он указывает на противоканонический характер ряда пунктов опубликованного обновленцами "Положения" о созыве собора и противопоставляет этим революционным нововведениям лжецерковных реформаторов истинно церковные каноны, являющиеся связующим звеном между Церковью-Организмом и церковью-организацией.

Следующие четыре письма условно можно назвать эсхатологическими; в них рассматривается вопрос о конечных судьбах Церкви и мира. И интерес этот не был чисто академическим; апокалиптические настроения порождала вся окружающая действительность тех лет, которую кратко можно резюмировать как невиданное доселе в истории наступление сил зла. И в 7-м письме Новоселов прямо ставит вопрос: какой смысл имеет допущенный Промыслом Божиим разгул сатанизма на "святой Руси" – разрушение храмов, осквернение мощей, насилия над священнослужителями, словом, открытое, беззастенчивое, наглое попрание всего святого; как все это следует понимать и как должен к этому относиться православный христианин? Известны два ответа на этот вопрос. Один из них был дан И. А. Ильиным в книге "О сопротивлении злу силой" и заключен, собственно говоря, в ее заголовке. Ответ Новоселова иной: если мы признаем Промысл Божий (а каждый христианин, если только он не какой-либо деист, должен его признавать), то приходится заключить, что народные бедствия попущены Богом в целях промыслительных. Для иллюстрации своей мысли Михаил Александрович приводит отрывок из статьи В. В. Розанова "К разрушению Реймского Собора". В ней знаменитый публицист, обращаясь к интеллигентам, оплакивающим гибель памятника искусства, но не сожалеющим о разрушении храма народной молитвы, указывал, что раньше прусских ядер собор разрушило общеевропейское равнодушное отношение к религии, и подводил итог: "бог отнимает у нас то, от чего мы сами отказались и все больше отказываемся". Всю свою жизнь Новоселов весьма критически относился к религиозным построениям В. В. Розанова, но с этими его словами он полностью солидаризируется и относит их и к новейшим российским событиям, видит в них ключ к их правильному пониманию. Другое подтверждение той же мысли Новоселов находит в библейском рассказе о гонении Антиоха Епифана (1-я книга Маккавейская), которое было следствием отступления от отеческой веры богоизбранного народа. И сравнивая богоборчество древнее и современное, Михаил Александрович призывает друзей не давать духу негодования и ненависти овладевать их сердцами, не хулить большевиков, помня, что они лишь орудие гнева Божия. В 8-м письме Новоселов составляет для своих друзей перечень различных пророчеств о конце мира. Он начинает с глаголов Господних (Мф. 24, 3–14; Лк. 18, 8) и апостольских (1 Тим. 4, 1–8; 2 Тим. 3, 1–7; 2 Петр. 3, 2–4, 17–18; Иуда, 18–19), а затем приводит пророчества свв. Антония Великого, Нифонта Цареградского, Тихона Задонского, Серафима Саровского и еще не канонизированных в его время святых еп. Игнатия Брянчанинова, еп. Феофана Затворника и оптинского старца Амвросия. Завершает этот перечень "Повесть об антихристе" Вл. Соловьева.

В 9-м письме приводятся извлечения из писем еп. Игнатия Брянчанинова на ту же эсхатологическую тему: охлаждение веры, оскудение святости, отсутствие истинного благочестия, распространившееся отступничество от христианства и Церкви, упадок пастырства, бедственное состояние монашества, словом – уход христианства из мира, подготавливающий путь антихристу. Новоселов отмечает, что пессимистические воззрения Игнатия получили свое полное оправдание и подтверждение в новейшей истории России.

И, наконец, 10-е письмо замыкает ряд писем, посвященных эсхатологическим экскурсам и апокалиптическим размышлениям. Новоселов указывает, что крушение православного государства, под крылом которого так хорошо и покойно устроились в сем падшем и греховном мире русские христиане, оказалось для них совершенно неожиданным и вызвало у большинства смятение и растерянность. Между тем сам Господь предрекал своим ученикам страдания и гонения: "будете ненавидимы всеми за имя Мое" (Лк. 21, 17). Размышляя о причинах этой ненависти, о вековой брани тьмы со светом, Михаил Александрович напоминает своим друзьям, что надеяться на успех в этой борьбе можно лишь в случае приятия пути креста, по которому и должны идти все истинные чада Церкви. В первые века христианства этот путь означал мученичество. Но и с утверждением христианства в качестве государственной религии брань с князем мира сего не исчезла, она лишь была перенесена с арен цирков и площадей городов в пещеры и скиты и из видимой сделалась невидимой, но от того не менее тяжкой и мучительной (самоумерщвление и сораспинание Христу). На монашеском фронте победа в этом сражении в течение целых веков оставалась за воинами Христовыми; на мирском же поле брани враг Истины одерживал победу за победой, захватывая все новые позиции в обществе – путем многообразных подделок, имитаций, фальсификаций и компромиссов. Постепенно стало оскудевать и монашество; но поскольку имеется лишь два истинно христианских образа жизни – мученичество как следствие гонений и самоумерщвление как добровольный подвиг, то при отвержении церковным обществом второго (что Новоселов считает характерным для предреволюционной русской Церкви) Божий Промысл спасительно воздвигает первый из них. И Михаил Александрович призывает друзей не кручиниться при виде переживаемых Церковью потрясений и неколебимо верить в благой Промысл Божий – как в личной жизни каждого, так и относительно святой Божией Церкви, Невесты Христовой, в целом.

Вера в промышление Божие о Церкви неразрывно связана с правой верой в саму Церковь – единую, святую, соборную и апостольскую; этой теме посвящена вторая половина работы Новоселова. В 11-м письме он подробно разбирает сущность Православия сравнительно с Католичеством (по материалу брошюры Ю. А. Колемина "Авторитет в вопросах веры"). Подчеркивается отсутствие в Церкви общеобязательного внешнего авторитета в Делах, веры и совести. Непогрешим не отдельный человек (папа) и даже не Собор (который может быть отвергнут Церковью), непогрешима сама Церковь в ее соборности – союзе взаимной любви, на которой основано познание Христовых Истин. И для Церкви важны не Соборы сами по себе, но соборность как тождественность выражаемых на Соборах свидетельств с верою всего тела Церкви. В заключение письма Новоселов указывает на большой вред от усвоения ложного католического воззрения на иерархию как на непогрешимый авторитет и хранительницу безусловной истины, на нелепость отождествления иерархии с Церковью, особенно опасного в эпоху церковных нестроений и измены Православию со стороны многих обновленческих иереев и архиереев.

В следующем, 12-м письме Новоселов подкрепляет изложенные в предыдущей беседе мысли суждениями других выразителей православных взглядов, приводя письмо Ю. Ф. Самарина к баронессе Э. Ф. Раден с одобрительными замечаниями В. С. Соловьева, а также соответствующие цитаты из сочинений А. С. Хомякова; о том же говорит и Послание восточных патриархов от 6 января 1843 г. Затем Новоселов иллюстрирует высказанные соображения некоторыми церковно-историческими примерами, напоминая историю двух лжесоборов: Флорентийского, принявшего в 1439 г. унию с католиками (отвергнутую вначале св. Марком Ефесским, а затем и всей Восточной Церковью), и Константинопольского, созванного в 1345 г. против св. Григория Паламы. В заключение письма православное убеждение, что выразителем истины является весь церковный народ, Михаил Александрович прилагает к современной ему действительности: отвергнув обновленчество в согласии с законной церковной властью и новый календарный стиль – вопреки распоряжениям этой власти, русские церковные люди в обоих случаях явили себя "хранителями веры", действуя и там и тут одинаково православно.

В 13-м письме Новоселов продолжает свои исторические иллюстрации и приводит ряд эпизодов из жизни преподобного Феодора Студита, связанных с осуждением святым настоятелем скромного провинциального монастыря самого императора Византии Константина VI за разорение божественных установлений о христианском браке (незаконный с канонической точки зрения развод и второбрачие). И вновь один из эпизодов этой длительной и богатой различными перипетиями истории (отложение Феодора от патриарха, принявшего в общение ранее отлученного пресвитера, повенчавшего Константина) Михаил Александрович применяет к событиям своего времени – намерению святейшего Патриарха Тихона (к счастью, не осуществившемуся) примириться с главой живоцерковников Красницким.

Наконец, в 14-м письме Новоселов использует для иллюстрации развиваемой им мысли о критерии истины в православии материалы жития преп. Максима Исповедника, неустрашимого борца с монофелитской ересью. Сторону монофелитов держали и византийский император, и патриархи (константинопольский и александрийский); их посланцы испробовали все способы воздействия на томящегося в темнице старца, в том числе иронию ("значит, ты один спасешься, а все прочие погибнут?") и прямую ложь о том, что монофелитство принято даже в Риме; св. Максим ответил на это: "если и вся вселенная начнет причащаться с патриархом, я не причащусь с ним" – столь ясно видел он истину, и столь сильна была в нем вера в собственную причастность Телу Христову. И Новоселов подводит итог: история православия неопровержимо свидетельствует, что нравственная сила одиноких личностей (свв. Марка Ефесского, Григория Паламы, Феодора Студита, Максима Исповедника), являвшихся орудием таинственного Промысла Божия, преодолевала в конце концов канонический авторитет иерархии и давление высшей государственной власти, стоявших на стороне заблуждения.

Письма 11–14 так или иначе были посвящены критике католического учения о непререкаемом авторитете в Церкви; но, избегая соблазна католицизма, не погружаемся ли мы в безбрежное море протестантски-сектантского субъективизма и лжесвободы? В 15-м письме Михаил Александрович предлагает вниманию друзей сочиненный им воображаемый диалог между расколоучителем Лютером и верным сыном Церкви преп. Максимом Исповедником. Этот диалог хорошо передает различие между настроением протестантизма и духом Православия, между самочинием и верностью Церкви. Отсюда Новоселов переходит к вопросу о том, что значит быть верным Церкви в Православии – вопросу, которого не существует ни для протестанта, ни для католика (у последнего он подменяется вопросом о верности папе). Ответ на него Новоселов находит в опыте самой Церкви, в жизни святых отцов и подвижников, которые всегда указывали на предшествующих им отцов как на светочи, озарявшие их собственный путь. Таким образом, верность Церкви для православного ближайшим образом означает верность преданиям святых отцов, которые являются надежным ориентиром, указывающим правильный способ разрешения религиозных сомнений. Другим способом преодоления духовных затруднений является молитва, и в заключении письма Новоселов приводит ряд примеров благодатного действия молитвы из житий древних подвижников и из исповеди подвижника современного (еп. Игнатия Брянчанинова).

Но молитва как средство благодатного направления жизни человека в светлую область Христовой Истины имеет силу и действенность лишь при условии его пребывания в Церкви – Теле Христовом, с которым он существенно соединен таинствами. И 16-е письмо посвящено выяснению значения таинств в деле Богопознания, для чего Новоселов, как обычно, привлекает ряд свидетельств святых отцов (свв. Марка Подвижника, Макария Великого, Симеона Нового Богослова, Николая Кавасилы и др.). Он характеризует таинственные дары Крещения, Покаяния и Евхаристии как имеющие существенно просветительную силу, рассматривает их как онтологическую предпосылку Боговедения, как гносеологический фактор в процессе познания Небесной Истины.

От таинств Новоселов переходит в 17-м письме к их источнику и рассматривает действие Святого Духа, Его водительство как необходимое условие всякого освящения и просвещения. О том, что именно внутреннее откровение Св. Духа является основным источником религиозного ведения, Новоселов писал много лет назад в 1-м выпуске своей Религиозно-философской Библиотеки ("Забытый путь опытного Богопознания"); в этом же письме большее внимание уделяется аспекту соборности в жизни церковного тела. Так, Новоселов делает ряд выписок из "Деяний Апостолов" для того, чтобы подчеркнуть, что даже ученики Христа, столь обильно приявшие Св. Духа, порой прибегали к соборной проверке истинности своего благовестия (собеседование ап. Павла с ап. Петром в Иерусалиме и Антиохии, и др.). Да, собственно, и сам факт апостольских посланий уже является проявлением соборной природы Церкви, ибо, как пишет ап. Иоанн Богослов в своем 1-м послании, "я написал вам не потому, чтобы вы не знали истины, но потому, что вы знаете ее"(2, 21); однако авторитетное подтверждение со стороны возлюбленного ученика Господня, конечно, укрепляло братию в том, что им было открыто помазанием Св. Духа. Соборность, обязательность взаимной проверки получаемых каждым откровений, искание духовного согласия друг с другом – все это красной нитью проходит через всю историю Церкви, определяет собой русло Православия. Михаил Александрович называет эту черту Православия – стремление сохранять единомыслие не только с евангельским, но и со святоотеческим учением (так называемый consensus patres) – святоотечностью и посвящает ее рассмотрению следующее 18-е письмо (май 1926 г.).

Выяснение значения святых отцов в жизни Церкви он начинает с указания на ту большую роль, которую имели святоотеческие писания при выработке определений Вселенских Соборов. Затем он дает сводку тех возвышенных и торжественных именований, которые усвоены для преподобных и богоносных отцов наших церковным богослужением. Далее Михаил Александрович приводит ряд выписок из статьи крупного церковного историка прошлого века еп. Порфирия Успенского, посвященной тому же вопросу о значении свв. отцов и исследующей причины, в силу которых именно они являются единственно верными истолкователями и выразителями вечных истин христианства. После этого Новоселов возвращается к вопросу о различении между Церковью-Организмом и церковью-организацией (рассмотренному ранее в письмах 2 и 5) и формулирует тезис об их неслиянности и нераздельности: о первом он много говорил в предыдущих письмах, о втором же (их нераздельности) свидетельствует тот факт, что все без исключения св. отцы всю свою жизнь неуклонно держались церковной организации, которой они принадлежали. Новоселов комментирует глубокие рассуждения священномученика Мефодия Патарского о том, что как человек формируется и возрастает в утробе матери, так и новообращенные растут в Церкви, пока и сами не соделываются ею – в том смысле, что при крещении человек вступает в церковь-организацию и лишь по мере своего духовного совершенствования соединяется с Церковью-Организмом – Телом Христовым. Эти соображения Новоселов применяет для выяснения роли иерархии в Церкви. Он указывает, что хотя в церкви-организации ее роль является ключевой, но это вовсе не дает ей каких-либо преимуществ в смысле принадлежности к Церкви-Организму. Новоселов сопоставляет и анализирует мысли о значении иерархии двух священномучеников, один из которых (св. Игнатий Антиохийский) в своих посланиях высоко поднимает авторитет епископа, что было крайне важно для юной, во многом еще созидающейся Церкви Христовой, а другой (св. Ириней Лионский) в известной степени ограничивает этот авторитет, требуя помимо преемства кафедр (недостаточность которого обнаружилась в эпоху Иринея появлением лжепастырей-ересиархов) также и преемства Духа. Именно последним определяется русло Церкви – той "златой цепью", звенья которой составляют св. отцы-духоносцы и через которую Благодать Божия, передаваясь от звена к звену, дошла и до наших дней. И вслед за преп. Симеоном Новым Богословом, которому принадлежит образ "златой цепи", Новоселов подчеркивает чрезвычайную важность для ныне живущих соединиться с последним звеном этой цепи – с ближайшим к нам по времени святым.

В 19-м письме (лето 1927 г.) Новоселов возвращается к творчеству епископа Игнатия Брянчанинова и делится со своими корреспондентами мыслями о великом значении богоносных отцов, почерпнутыми им из писем святителя, подчеркивавшего, как никто другой, спасительность для христианина святоотеческого пути. Конечно, для нас было бы лучше всего иметь святого отца непосредственным духовным наставником, ибо книга, начертанная на бумаге, не может заменить живой книги – человека, ум и сердце которого исписаны Св. Духом. Но по оскудению наставничества отеческие писания становятся для нас едва ли не единственным руководством ко спасению. Чтения одного Евангелия недостаточно: чтобы избежать ложного понимания и произвольного толкования Писания, следует уделить самое серьезное внимание чтению святоотеческой литературы, позволяющей преодолевать разноголосицу, существующую в христианском мире вследствие уклонения многих христиан от спасительного руководства Церкви. Один из разделов письма посвящен также сравнению писаний и общей духовной настроенности Восточных Отцов и подвижников Западной Церкви; эту тему Новоселов рассматривал ранее в 37-м выпуске своей Библиотеки [49].

Заключительное, 20-е письмо было написано Новоселовым в последний день уходящего 1927 г., который в его глазах был для Церкви самым тяжелым из всех предшествующих лет большевистской власти. Кощунственному разгрому подвергся Саров, жестокое опустошение постигло Дивеево. Но хуже того – "накренился и повис над бездной весь церковный корабль" [50]. Неудивительно поэтому, что апокалиптическое настроение вновь овладевает Михаилом Александровичем, и в последнем письме он возвращается к эсхатологической теме, предлагая друзьям конспект статьи проф. Киевской Духовной Академии Никифора Ивановича Щеголева "Судьбы Церкви Божией на земле", опубликованной в Трудах той же Академии в 1860 г., но весьма актуальной именно в переживаемые дни скорбных испытаний. Статья посвящена историософии Церкви; отмечается, что мир доселе жив лишь потому, что его оживотворяет пребывающий преимущественно в Церкви Дух Божий – поэтому человечество должно войти в Церковь, воцерковиться. Исторические пути Церкви и государства могут как сходиться, так и расходиться; история царств есть история путей Промысла Божия, которыми он приводит народы к Церкви и наказывает их за отступления от нее. Пределы Церкви на земле меняются со временем: вначале она есть малое, как горчичное зерно, общество учеников Христа, затем, подобно этому зерну, возрастает в большое дерево, простирающее свои ветви над всеми странами и континентами; под конец же мира ее пределы вновь сократятся в малое число верных. Что же касается временных сроков, то Церковь останется на земле до тех пор, пока она служит своей цели – спасению всех, кто имеет благоразумие присоединиться к Телу Христову, воспользовавшись предоставляемыми Церковью средствами искупления. Как только на земле не останется ни одного народа, способного хранить и приумножать ее сокровища. Церковь станет не нужна: исполнив свое назначение, она завершит круг земного бытия и перейдет в иное состояние – состояние славы и блаженства; одновременно посредством огня ("земля и все дела на ней сгорят") будет обновлена и воссоздана и вся видимая природа. В той неустанной брани с дьяволом, которую от века ведет Церковь, как бы ни были иногда велики успехи князя мира сего. Церковь в истинных членах своих всегда остается непобедимой и таковой вступит и в вечность.

Последнее письмо, а с ним и вся книга Новоселова завершается следующими возвышенными словами: "Блажен, кто не отступит от Христа среди тяжких искушений, постигающих Церковь, воодушевляясь участием в ее всемирном торжестве, имеющем открыться по скончании мира". К этим блаженным мы безусловно должны отнести и самого М. А. Новоселова: вскоре после написания этих строк он был арестован и вступил на крестный путь истинного последователя Христа – Христова исповедника.

* * *

Будет преувеличением сказать, что с приходом нынешней эпохи гласности "хранители древностей" с погонами КГБ приветливо распахнули свои двери перед любознательными исследователями: пока что они отмахиваются от них, как от назойливых мух. Не удалось нам пока добраться и до Дела нелегальной церковно-монархической организации "Истинное Православие" – главного Дела Новоселова. Известно только, что он, как не принявший "Декларацию" митрополита Сергия и как один из идеологов и организаторов движения "непоминающих", был арестован конце 1928 года и 17 мая 1929 г. Особым Совещанием (ОСО) при коллегии ОГПУ осужден на 3 года по статье 58.10. Как особо вредный элемент, отбывал срок не в лагере, а в Ярославском политизоляторе. Уже в тюрьме 12 сентября 1931 г. он получил новый срок – 8 лет, а 7 февраля 1937 г. – еще 3 года за КРД (контрреволюционную деятельность). 26 июня 1937 г. Новоселова переводят из Ярославской тюрьмы в Вологодскую, где 17 января 1938 г. он был приговорен к расстрелу [51]. Какими-либо сведениями о приведении приговора в исполнение мы в настоящее время не располагаем.

Помимо точно документированных материалов, относящихся к жизни М. А. Новоселова, имеются еще многочисленные свидетельства в форме устного предания. Такие сведения ныне широко распространены в недрах так называемой "катакомбной Церкви", где М. А. Новоселов почитается как новомученик епископ Марк, в 1920 г. принявший монашеский постриг, а в 1923 г. – тайную епископскую хиротонию, которую совершили архиепископы Феодор (Поздеевский), Арсений (Жадановский) и епископ Серафим (Звездинский). Однако какие-либо документы, удостоверяющие эти факты, в настоящее время неизвестны.

Ничем не подтверждены и сведения, которые приводит в своей книге прот. М. Польский: "После отбытия срока в 1938 г. [Новоселов] был отправлен в ссылку в Сибирь. Ему разрешили посетить и попрощаться с родственниками (в Москве), но в присутствии чекиста, его сопровождавшего. Под видом старой родственницы он посетил одну скромную научную работницу рабу Божию Марию, которая и сообщила многим знакомым и друзьям М. А-ча об этом факте. Я лично слышал это сообщение от нее. После 1938 г. никаких сведений о М. А. Новоселове не получено. По-видимому, будучи уже в очень преклонном возрасте, М. А. там и скончался" [52]. Но хотя точное время, место и обстоятельства смерти Новоселова остаются пока неизвестными, общая канва его жизни вырисовывается вполне отчетливо. И, беря в качестве образца схему жизни Д. А. Хилкова, которую Михаил Александрович приводит в "Письмах к друзьям" (письмо 5), мы можем кратко представить его собственную жизнь в следующем виде: 1. Подающий большие надежды гимназист и затем студент университета, ищущий юноша. 2. "Ярый толстовец", организатор первых толстовских коммун. 3. Церковный публицист, издатель "Религиозно-философской библиотеки". 4. Активный деятель братства ревнителей Православия (1917–1922). 5. Живущий на нелегальном положении духовный писатель (1922–1928). 6. Гулаговский узник, мученик (1928–1938?).

Думается, что время итоговой оценки многообразного наследия Новоселова еще не наступило. Многие его письма и связанные с его именем материалы еще не опубликованы. Не все в его творческом наследии равноценно. В первую очередь ждут изучения и критики излишне горячие выступления Новоселова в защиту имяславия, его слишком жесткое, бескомпромиссное и безоглядное самоопределение в имяславческом споре.

Требуют некоторого уточнения и высказывания Новоселова о соборности. Новоселов всецело разделяет хомяковскую точку зрения о том, что в Православной Церкви нет внешнего непогрешимого органа учительства, и в частности, за таковой не могут приниматься ни представители иерархии, ни Соборы. Следует отметить все же, что учительство может быть понимаемо не только в смысле толкования св. Писания и дальнейшего раскрытия содержания догматов (здесь действительно учительная функция может принадлежать любому члену Церкви, поскольку "Дух дышит, где хочет", – хотя, как правило, и в этом смысле роль церковных иерархов, как она выясняется из церковной истории, все же является ведущей), но и в смысле учительства и руководства отдельных членов Церкви – здесь роль клира является исключительной. То же самое можно сказать и о Соборах: разумеется, свойство соборности может отсутствовать у того или иного Собора и наоборот, принадлежать мнению какого-либо не облеченного формальными полномочиями рядового члена Церкви, но все же "особо волнующие моменты воплощения начала соборности для верующего наблюдателя-историка совпадают с моментами испытаний вероохранительной и вероучительной непогрешимости Церкви и особенно в случаях проведения этого неотъемлемого свойства и дара Церкви через форму Соборов" [53].

* * *

Невозможно выявить и перечислить всех тех людей, благодаря усилиям и мужеству которых издаваемая ныне книга была спасена от гибели и дошла до нас сквозь годы безвременья. Упомяну лишь немногих и в первую очередь – незабвенного Анатолия Васильевича Ведерникова, подарившего мне первый в моей жизни экземпляр "Писем" еще в те времена, когда о возможности их издания не приходилось и мечтать. Я благодарен также В. И. Гомонькову предоставившему в мое распоряжение наиболее полный список "Писем", иеромонаху Дамаскину (Орловскому) за содействие в доступе к архивам КГБ, а также С. М. Половинкину, моему alter ego в многолетних занятиях творчеством Новоселова и историей русской религиозно-философской мысли.

Е. С. Полищук

[1] См.: Полн. собр. соч. (юбилейное изд.): В 90 тт. М.-Л., 1928-58 (Т. 63, № 554; Т. 64, №№ 42, 113, 419; Т. 65, № 45; Т. 66, №№ 42, 507).

[2] Письма М. А. Новоселова к Л. Н. Толстому // Минувшее (Исторический альманах). Вып. 15. М.-СПб., 1994. С. 371-423.

[3] Никифоров Л. П. Воспоминания о Л. Н. Толстом // Л. Н. Толстой. Юбилейный сборник. М., 1929. С. 220.

[4] Скороходов В. Из воспоминаний старого общинника // Ежемесячный журнал. 1914. № 11. С. 82.

[5] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 65. С. 144 (письмо М. А. Шмидт от 9 августа 1890 г.).

[6] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 66. С. 42 (письмо той же М. А. Шмидт, сентябрь 1891).

[7] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 68. С. 133-134 (письмо к одному из общинников А. Н. Каневскому).

[8] Минувшее. Вып. 15. М.-СПб., 1994. С. 397.

[9] Там же. С. 404.

[10] Там же. С. 410.

[11] Глубоко и остроумно осветил эту однобокость Вл. С. Соловьев в своих "Трех разговорах" (прим. М. Новоселова).

[12] Новоселов М. А. Забытый путь опытного Богопознания. Вышний-Волочек, 1902. С. 58-59.

[13] Бердяев Н. А. Самопознание. Париж, 1949. С. 200.

[14] Флоренский П. А. Собр. соч.: В 2-х тт. Т. 2. М., 1990. С. 133. В своих воспоминаниях С. Н. Дурылин передает рассказ Новоселова о еще более резком антихристианском выпаде Толстого: "Однажды - еще в 80-х годах, еще при толстовстве Аввы - он сидел с Толстым и кем-то еще, и перебирали великих основателей религии - обычное толстовское поминанье: Будда, Конфуций, Лао-Си, Сократ и т. д. и т.д. - кто-то сказал, что вот, мол, хорошо было бы увидеть их живых, и спросил у Толстого: кого бы он желал увидеть из них. Толстой назвал кого-то, но, к удивлению Аввы, не Христа. Авва спросил тогда:

– А Христа разве Вы не желали бы увидеть, Лев Николаевич?

Л. Н. отвечал резко и твердо:

– Ну уж нет. Признаюсь, не желал бы с ним встретиться. Пренеприятный был господин.

Сказанное было так неожиданно и жутко, что все замолчали с неловкостью. Слова Л. Н. Авва запомнил точно, именно потому, что они резко, ножом, навсегда резанули его по сердцу". (Дурылин С. Н. В своем углу. М., 1991. С. 210-211).

[15] Новоселов М. А. Открытое письмо графу Л. Н. Толстому по поводу его ответа на постановление Святейшего Синода, Вышний-Волочек, 1902. С. 11, 6.

[16] Новоселов М. А Забытый путь... С. 34.

[17] Письма В. А. Кожевникова В. В. Розанову // Вестник РХД. 1984. № 143; С. 94.

[18] Новоселов М. А. Забытый путь... С. 69.

[19] А. Ф. Разные пути // Таврический церковно-общественный вестник. 1909. №8. С. 347-353.

[20] Из академической жизни. 1. Избрание новых почетных членов МДА // Богословский вестник. 1912. № 12. С. 865.

[21] См.: Фудель С. И. У стен Церкви: Материалы и воспоминания // Надежда. Христианское чтение. Вып. 2. 1979. С. 281.

[22] Игумен Андроник. Священник Павел Флоренский - профессор Московской Духовной Академии // Богословские Труды. Юбилейный сборник Московской Духовной Академии. М., 1986. С. 240. Следует отметить однако, что в архивах Собора (ГАРФ, бывший ЦГАОР, ф. 3431) мы не нашли никаких следов участия Новоселова в работе этого отдела.

[23] С. Ф. Шарапов писал в своем обращении: "Пусть десяток, один только десяток выдающихся прихожан придет к своему священнику и попросит (а в случае несогласия потребует) в ближайшее же воскресенье созвать после обедни приходское собрание. В минуту опасности для Родины это желание более, чем законно", и т. д. (Русское дело. 1905. № 5).

[24] Русское дело. 1905. № 6. С. 7.

[25] Русское дело. 1905. Особое приложение к № 11.

[26] Эти ответы были затем опубликованы в книге: Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. Т. 1-3. СПб., 1906.

[27] Русское дело. 1905. № 17. С. 7.

[28] ОР РГБ, ф. 265, 195/25-26 (30 писем).

[29] Название одной из книг В. В. Розанова.

[30] Ф. И. Уделов (Фудель). Об о. Павле Флоренском. Париж, 1972. С. 19.

[31] В годы Первой мировой войны возник также Иоанно-Богословский кружок, который собирался на той же квартире; его члены в частности должны были с целью поддержки раненых воинов, находящихся на излечении в Москве, водить их по московским святыням.

[32] Совпадение противоположностей (лат).

[33] Приведено в статье: Игумен Андроник (Трубачев). Священник Павел Флоренский - профессор МДА и редактор "Богословского Вестника" (Богословские Труды. Сб. 28. 1987. С. 304).

[34] Петроградский старожил (Розанов В. В.). Бердяев о молодом московском славянофильстве // Московские ведомости. 1916. 17 авг. № 189.

[35] Воспоминания Константина Сергеевича Родионова (1892-1991) // Вестник РХД. 1992. № 164. С. 280.

[36] Ф. И. Уделов (Фудель). Об о. Павле Флоренском. Париж, 1972. С. 84.

[37] Там же. С. 19-20.

[38] Бердяев Н. А. Самопознание. Париж, 1949. С..

[39] Удаление из Петербурга епископа Гермогена (зверски убит большевиками в 1918 году) и состоявшего при нем иеромонаха Илиодора в ответ на их попытку воздействовать на Распутина (получить от него обещание оставить царский двор); при этом епископ Гермоген был исключен из состава Синода.

[40] Новоселов М. Григорий Распутин и мистическое распутство. М., 1912. С. 2.

[41] Родзянко М. В. Крушение империи. Киев, 1990. С. 35-38.

[42] За возможность ознакомления с воззванием "Временного Совета объединенных приходов города Москвы", хранящимся в архиве Флоренского, я приношу благодарность его семье.

[43] Сорокин В. и др. Духовное образование в Русской Православной Церкви при Святейшем Патриархе Московском и всея России Тихоне // Христианское чтение. СПб., 1992. № 7. С. 25.

[44] Там же. С. 26.

[45] Цит. по книге: Левитин А., Шавров В. Очерки по истории русской церковной смуты. Т. 1. Kusnacht, 1978. С. 124.

[46] Записки петербургских религиозно-философских собраний (1902-1903). СПб., 1906. С. 21-22.

[47] По-видимому, речь идет об одном из трех орденов (орден св. Станислава 2-й степени), которыми был награжден за службу по ведомству народного просвещения отец Новоселова Александр Григорьевич.

[48] С лета 1922 г., когда ВЦИК издал постановление об обязательной регистрации всех общественных организаций (к которым была отнесена и Церковь) - и до получения этой "регистрации" заместителем патриаршего местоблюстителя митрополитом Сергием летом 1927 года (в связи с его Декларацией о лояльности).

[49] Мистика Церкви. Сергиев Посад, 1914.

[50] Новоселов имеет в виду Декларацию о лояльности митрополита Сергия и его серьезные уступки государственному безбожию.

[51] Центральный архив ФСК, арх. № Н7377; эти сведения сообщены мне иеромонахом Дамаскиным (Орловским), которому я выражаю глубокую признательность.

[52] Польский М. Новые мученики российские. Т. 2. Джорданвилль, 1957. С. 272.

[53] Карташев А. В. На путях к Вселенскому Собору. Париж, 1932. С. 51.