Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН

1966, 10 апреля (первый день пасхи) - рассказ "Пасхальный крестный ход".
1972. Великопостное письмо патриарху Пимену.
Отрывки из воспоминаний (там, где упоминается о. А.Мень).

Сахаров - анализ взглядов С., 1974.

Против него интервью Шпиллера, 1974. О его антисемитизме Каджая. Бессмертный, 2014.

Образованщина. 1974 г.

За введение смертной казни, 5.2001;

  Антипрезидентское выступление 1997 г.; награждает Распутина деньгами и званием "нравственника" 5.5.2000; критикует реформы за рост нищеты 19.5.2000; его критикует Шмеман, 1976; Мейендорф, 1975; Померанц, ок. 1975; Бродский ("монструозная бредятина"). С. как религиозный тип, Кротов, 2008.

Юрий Карякин, 10.12.2000 (цитирует сам себя в Новой газете, 9.12.2003) о значении "Одного дня". "Когда в ноябре 1962-го была опубликована эта повесть, потрясение - и у нас, и во всем мире - было беспримерным. ... Произошла не какая-то социально-политическая сенсация разоблачения сталинизма, а настоящий взрыв духовно-нравственного религиозного сознания ... И если говорить о "шестидесятниках" ... то вышли они не из ХХ съезда КПСС, а из "Одного дня Ивана Денисовича". Публикация заканчивается: "Два слова о мелком и глупом пакостничестве в отношении к А.И.Солженицыну на страницах одной популярной газеты (видимо, речь идет о Дейче). Совет автору: поменьше показываться на людях. Вдруг вспомнят благородную старину - и мало что руки не подадут, еще и пощечиной пожалуют. Нет ничего отвратительней вежливого хамства тех, кого А.И.С. обозначил "образованщиной".

 

облыжным обвинением довел человека до самоубийства, 1998; и еще раз - уже в эмиграции Морозова; письмо Патриарху 1972 г.; отпор  "религиозных лидеров"; и Хайдеггер, взгляд Глюксмана; критикован Безансоном; взгляд Нива; неправ, называя людей волкодавами 20.11.1998; юбилей 11.12.1998; 18.12.1998; оскорблен "Русской мыслью" 14.1.1999; оклеветал Бетелла 12.2.1999; двойной стандарт в отношении России и Запада 23.4.1999;  21.5.1999;  9.7.1999;
 
О "Континенте" и митр. Антонии Блуме (критикует за трусость), 1998;

его критикует за непонимание демократии С.Ковалев 10.12.1999; о нем убийственный отзыв Шаламова; резкая критика Сергием Савельевым за поверхностность;

Поддержал Лужкова 31.12.1999;

---

Солженицын верно чувствовал, что "ГУЛаг" - вещь знаковая. Согласие советской власти издать "Архипелаг" действительно было символическим, обозначая будущее страны. Только будущее это было не в свободе, а приспособлении советской власти к изменившимся условиям - жизни без коммунистической идеи, но с большевистскими ресентиментом, аморализмом, инфантилизмом, агрессивностью. Антизападничество, антисемитизм, нравственная и языковая вывороченность, жажда перемен без изменений, агрессивный ресентимент, - все это сделало именно "Архипелаг" актуальной книгой. И на Западе он прогремел не потому, что сказал что-то честнее других книг о сталинских репрессиях, а именно потому, что Западу не нужна была честность, ему была нужна особая полуправда о советской жизни, такая правда, чтобы не пришлось слишком краснеть за себя и сильно меняться. Коммунистическая пропаганда, бывшая неправдой стопроцентной, Солженицына заменить не могла, а правда настоящих антисоветчиков была слишком обжигающей.

---

Павел Косенко. Юрий Домбровский, хранитель древностей. // Родина. №2. 2004. С. 79. Цитирует письмо Домбровского от 1963 г. по поводу "Одного дня Ивана Денисовича" Солженицына. Домбровский цитирует тут Брюсова стих о каменщике, строящем тюрьму.

"...1. Иван Денисович - шестерка, сукин сын, "каменщик, каменщик в фартуке белом", потенциальный охранник и никакого восхваления не достоин. Крайне характерно, что отрицательными персонажами повести являемся мы (рассуждающие о "Броненосце "Потемкине"), а положительными - гнуснейшие лагерные суки... Уж одна расстановка сил, света и теней говорит о том, кем автор был в лагере...

2. Начальство... было много человечнее, чем изображено у С., и тому был ряд причин:

а. Оно жило на сверхвыполнении (т.е. туфте), а "выполняли", т.е. "туфтили", опять-таки мы. Если он (начальник) был с нами плох, то и "выполнения" не было, и денег не было, и летел такой начальник, как голубок.

в. Все свои делишки начальство делало через нарядчиков и бригадиров (т.е. тоже з/к), а они нас боялись - их-то мы держали в норме, т.е. они, конечно, "гуляли", но все-таки шею свою порой щупали.

с. Они сами были люди 2-го сорта (окруженцы, пленные, штрафованные).\

д. Они знали (благодаря близкому соприкосновению с нами), за что сидят люди и кто эти люди. Они - в тайге, в степи, в тундре - инстинктивно тянулись к нам, единственно живым людям. Ведь были в этой пустыне только мы, псы да охрана - охрана пила мертвую, а с псами не поговоришь!

3. Самые умные из нас (твой покорный слуга хотя бы) ни на секунду не верили в крепость тех стен, куда нас загнали. Так же, как в Сталина. Знали, что конец не за горами".

Стиль Домбровского, элегантный и энергичный, - это та линия в русской литературе, которая в 1920-е разворачивалась, дала Серапионов и Булгакова, потом оборвалась, потому что пропаганда уничтожала все элегантное, и слегка возродилась в начале 1960-х в прозе "Юности", но то быстро стухло, как у Аксенова. Сила этого стиля - в его антифарисействе, отказе от всего лишнего, что попахивает украшательством, предпочтение недомолвки - проповеди.

То, что тексты Солженицын стали популярнее (в том числе, в самиздате), чем тексты Домбровского и Шаламова, показывало нравственную искалеченность большинства образованных советских людей. Надежды Бердяева на то, что вовлечение в культуру народа , пусть даже вовлечение осуществляют большевики, принесет великие плоды, не оправдались. Плоды оказались с гнильцой и в 1990-е привели к тому, что случайно прорвавшуюся в России свободу большинство отвергли, предпочтя жизнь во лжи, на этот раз лжи солженицынского сорта. Жизнь в советской пропаганде калечит, потому что ежедневно требует от человека соучастия во лжи, самооскопления, предательства. Чтобы скрыть все это от себя, человек использует сильнопахнущие озлобленность, агрессивность, обидчивость.

 

---

Людмила Улицкая в "МН" критиковала Солженицына за несправедливый отзыв о покойном историке В.Борисове. Павел Проценко (Литературная г., 11.2.2004) вступается за Солженицына, при этом ни слова не говорит о сути дела - виноват Солженицын в клевете на Борисова и нет. Ему про Борисова - он про то, что фонд Солженицына дал денег баптисту Илье Эгле из Бердичева.

Улицкая иронизирует: ей-де "хочется верить", что книга (Архипелаг) "действительно сыграла в мире ту роль, которую мы все ей отводили". Проценко: "Глобальный труд Солженицына переменил образ мыслей целого поколения не только у нас, но и во многих странах мира". Хотелось бы почтовый индекс и адрес хоть одного представителя этого "поколения"... И Улицкая, и Проценко говорят не от себя лично, а от "мы". Впрочем, им в этом отношении одинаково далеко до Солженицына.

*

Позвали в прямой эфир в "Новое время" помянуть Солженицына (http://newtimes.ru/ - у них там интернет-телевидение). Август, все на водах, иначе не могу объяснить, почему позвали меня, а не... не... да того же о. Глеба, который с ним был знаком.

Что я сказал... Не то, чтобы я страдал языческим отношением к покойным и боялся сказать о мертвеце плохо - придёт и укусит... Нет, не боюсь... Но зачем говорит плохо о ком бы то ни было, хотя и о живом... Надо учиться говорить хорошо... Хорошего я бы сказал о Солженицыне, что он был ребёнок. Его желание выстроить свой образ, создать о себе миф, подчинить себе историю, общество, память потомков, - это ведь очень детское отношение к миру. Это детскость не в лучшем смысле слова - не та детскость, которая доверяет окружающим, а та детскость, которая доверяет миру как механизму. Ребёнок чем меньше, тем искуснее манипулирует окружающими. Если, конечно, он не в детдоме. Ребёнок уверен, что, если он заплачет, его бросятся утешать. Он и плачет. Обманывает, хитрит, смеётся. Не потому, что он так себя чувствует, а потому что таким образом он, слабый, игрушка в руках взрослых, создаёт свою свободу, своё "я". Потом это проходит в той или иной степени, но жизнь в несвободной стране поощряет инфантилизм. Можно выстроить четырёх великих сверстников по тому, насколько они дети в этом смысле. Самый ребёнок - Солженицын. Чуть менее - Померанц. Почти взрослый - Шаламов. Абсолютно взрослый - Сахаров.

Взрослость, совершеннолетие кантовское, проявляется в способности жить не по лжи - не в одиночку (это и Солженицын смог), а с другими.

Антисемитизм Солженицына отрицать глупо. Кирпич имеет своим свойством кирпичность. Однако сущность кирпича не в кирпичности, а в способности быть частью дома. У большинства антисемитов дома нет. Они просто антисемиты, словно кирпич, валяющийся на пустыре. Солженицынский антисемитизм - один из сотен кирпичей, составляющий часть дома его личности. Не краеугольный камень, и вообще не самый важный. Что-то там было деформировано до такой степени, что этот антисемитизм выпер, но дом остаётся домом. Поэтому Солженицын не стал кумиром русского нацизма, как Достоевский не стал кумиром Чёрной сотни. Он кумир небольшого (сравнительно) круга - Седакова, Струве, Кублановский. Западники (Солженицын и сам западник, его антигуманистическая и антизападническая риторика суть явления западного, а не восточного дискурса), только западники, пытающиеся соединить свободу со славой и безопасностью.

Солженицын похож на Достоевского ещё и тем, что слегка преувеличивал свою веру в Христа. Толстой, напротив, эту веру приуменьшал. То и другое - разные способы проверить себя, разные способы справиться с сомнениями.

---

Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни. - Новый мир. - 1991 г. - №12.

Глава 11, "Новая сеть" - написана летом 1975 г. - летом 1968 г. познакомился как с новой помощницей Натальей Светловой, женой Светлова, на Васильевской улице - через неделю после оккупации Чехословакии, через три дня после демонстрации семерых на Красной площади.  Взялась печатать Круг, сделала за 4 месяца (с. 41-42).

Далее цитата (с. 47 и далее):

"Мы с Алей, едва только сошлись в работе, сразу почувствовали необходимость в новом, своём и постоянном, канале на Запад. У Евы канал не был постоянен, всё на импровизации. А в 1968, после того как отправили «Архипелаг», она отказалась отправлять (ощущая чужое) фотоплёнку с книги Дмитрия Панина, предназначенной им для Папы Римского (чтоб одним ударом «переубедить и повернуть» весь Запад и весь мир...). Сам я тоже в эту книгу не верил, но по старой зэковской дружбе считал своим долгом в отправке помочь. А тут подоспело знакомство с обаятельным отцом Александром Менем. Я знал, что у него есть связь с Западом, и спросил его, не посодействует ли. Он готовно и очень уверенно сказал: «Да, конечно, пока мой канал не засорился». (Позавидовал я—у человека свой канал! Нам бы!..) И он — взял. И — выполнил.

Лишь более тесное знакомство открыло нам, как работали шестерёнки той передачи. Отец Александр был духовным руководителем тогда ещё небольшого ищущего направления в подсоветском православии, вёл неофициальные семинары и направлял группу молодёжи. (Из этих усилий родилась сплотка статей в «Вестнике» № 97 [на с. 53 С. упоминает спор со Струве из-за статей в №97 "Вестника", возмущен ими С-н, видимо, из-за их оскорбительности к русскому - прим. Я.К.]и ещё доследки потом.) Главный же организатор у него был Евгений Барабанов — всегда богатый проектами организаций и реорганизаций. (Самый удавшийся из них — перестройка парижского «Вестника» с использованием самиздата.) Мы познакомились («закоротились») непосредственно с ним у о. Александра Меня, уговорились о передачах каналом — и дальше, для большей безопасности канала и всей их группы, не только я сам почти никогда не встречался с ним, всего три раза в четыре года, но мало встречалась и Аля: надо было опять найти множитель, затрудняющий поиск, — ещё одно промежуточное лицо, чьи встречи и с Алей и с Барабановым были бы естественны.

На эту роль она избрала одного из своих друзей, и крёстного отца своего старшего сына, Диму Борисова. Это был милый застенчивый молодой человек с вьющимися чёрными волосами, в очках, тонкий любитель поэзии, знаток русских песен и сам с хорошим голосом. Глубокая и чистая душа. Со всеми всегда мягок, а линия жизни — уверенно твёрдая. Поначалу как будто не хватало ему последовательной воли к работе и активным действиям. Когда мы с ним познакомились, Дима был аспирант в институте истории, — но с темой диссертации (конечно, замаскированной социологическими формулировками) — по истории русской Церкви XIV века. Чудом было, что его в эту аспирантуру приняли, чудом было, что такая тема могла удержаться и диссертация — быть защищена (в конце это чудо развалится). Рожденьем он был — из семьи крупного советского чиновника, но отринул путь и убеждения отца, тот был испуган и в смятении от развития сына. Какую-то особую соединённость открыл я между Димой и мной: в том, что он родился день в день моего ареста — 9 февраля 1945 года, как бы мстителем за меня (а 9 мая в день Победы какой-то уличный ликователь послал кирпич в их окно на 2-й Тверской-Ямской — и едва не раздробил голову мальчику в кроватке). Дима Борисов — человек выдающегося интеллекта и нравственного сознания, большой и всё растущей эрудиции, его статья в «Из-под глыб» (как и «Молва и споры» в самиздатском сборнике «„Август Четырнадцатого" читают на родине») — только начало его возможного пути. Конечно, не конспиративными передачами ему надо бы заниматься (и не [48] 

---

 изнывать бы от безработицы, от безденежья, почти от голода) — но так обескровлена Русь за 60 лет, стольких потеряли мы, что некому заняться даже этими прятками по тёмным закоулкам. Вообще мягкий, задумчивый, созерцательный, Дима Борисов в первых же испытаниях с КГБ (вызовы на допрос весной 1973, лотом дни моей последней травли, разгрома, полтора месяца алиных сборов, спасения архива вослед мне, угрозы ему в 1974 после нашего отъезда) проявил такую твёрдость и даже такой неожиданный обратный напор, что вот до сегодня не решатся хватать его или толкать дальше.

Дима Борисов стал тесным другом нашей семьи, шафером на нашем венчаньи, крёстным отцом моего Степана, Аля — крёстная одной его дочери, я — другой.

Цепочка Дима Борисов — Женя Барабанов — и дальше кто-то во французском посольстве, кого мы не знали и условно называли «Вася» (с опозданием приоткрыл мне Барабанов, что «Вася» — это о н а, и притом монахиня), — действовала безотказно три года, начиная с машинописи «Августа» в ИМКУ в 1971. Это была наша главная бесперебойная связь с Западом, и она никогда не была выслежена КГБ, и ничего не знали другие в посольстве. (В сентябре 1973, попав под слежкой в опасность и тогда уж делая, в нашей квартире, дерзкое открытое признание иностранному корреспонденту о своих отправках на Запад, Женя разогнался упомянуть и мои вещи, казалось — уже нечего терять. Но я удержал его: запас шею не трёт, успеется. И, думаю, неплохо сделал: после моей высылки ему бы припомнили. А так — уцелел.)
 

Все подробности об этой легендарной «Васе» мы стали узнавать только уже на Западе, а весной 1975 в Париже познакомились и с нею самой. Католичка, монахиня, — это оказалось верно, но—я воображал её хрупким ангелом — вошла в наш гостиничный номер этакая русская провинциальная добрая толстуха, без сомнения превосходная хозяйка (легче всего представить её, как она угощает соленьями-печеньями многочисленных гостей), с русским выговором не только полностью сохранённым, как уже мало сбереглось в эмиграции, но — аппетитнейшим, но сочным, как уже и в Советском Союзе подавили, не умеют говорить так.

 Она всегда и мечтала — жить в России.

Анастасия Борисовна Дурова родилась в 1908. Гражданская война раскидала их семью. Ася с мамой жили около Джубгы на Чёрном море, отец был в неизвестности, потом в случайной газете при белых прочли его имя на крупном посту в Архангельском правительстве. После разгрома Архангельска отец уехал в Париж и оттуда выхлопотал своим выездную визу — в конце 1919, чуть раньше кошмарной новороссийской эвакуации. В Париже вместе с несколькими другими о4жцерами отец открыл русскую гимназию. (Ведь возврат так близок! — вечная аберрация эмиграции, а детей надо же не упустить воспитать русскими. (Гимназия просуществовала до 1962 г.) С тем Ася и выросла, всё рвясь в Россию, хотя бабушка из Ленинграда предупреждала её окольными весточками: «Не мечтай о России: её попрали люди и покинул Бог».) А после гимназии Ася поступила в католический колледж, перешла в католичество. Прежнее стремление в ней не погасло, но так преломилось теперь у неё, чтобы католичеством спасать Россию. Она выдержала экзамен и на преподавание русского языка. Нахлын 2-й эмиграции после войны — живая волна России, а затем добровольные возвраты части 1-й эмиграции в СССР сделали стремление её ещё более нестерпимым. В 1959 году она поехала в Советский Союз туристкой — и стала ногами на лужскую землю, где родилась. В 1962 поехала переводчицей на французскую выставку в Сокольниках. А весной 1964 ехал в СССР новый посол Бодэ. Он незадолго овдовел, и теперь,нужно было ему управительницу, кто бы вела его дом в Москве, и не имела бы семьи, и не имела бы родственников в СССР (посол не должен испытывать ни влияний, ни нареканий), но безупречно знала бы и французский и русский язык, и была бы отличная хозяйка, — состав требований почти несовместный, но Ася Дурова как раз и подошла. Бойкая, смелая, быстро-расчётливая и вместе с тем сердечная, широкий охват, какой бывает у русачек и украинок, — она свободно освоилась и в советской обстановке, сочетала твёрдость и лад с советской администрацией, советскими рабочими, в хозяйственном снабжении, — и так оказалась к месту, что и следующие послы охотно оставляли её. Так легко и свободно вошла она в советские условия, что без волнений отбила когти КГБ («не хотите ли встретиться в гостинице «Европейская»?.. не хотите ли поехать на дачу на Финский залив?..») Так легко и [49] 

---

свободно, что ввязалась в знакомства с нарождающимися диссидентами (тогда ещё не называли их так, и даже не выделяли), ходила к иным домой (к Барабанову — в 1966, сознакомясь через французскую студентку Жаклин Грюн-вальд, и на свадьбу к нему, и крестила его детей), а дальше больше, русские инакомыслящие всегда хотят передавать — она и передавала (и от Синявского с Даниэлем тоже, вместе с Элен Замойской); и та же Грюнвальд и Аня Кишилова, другая студентка из Парижа, связали её с Никитой Струве (очерк 12) в ИМКЕ. То, что была Ася Дурова — особенное сочетание хозяйственности, находчивости, сметки, смелости и обезоруживающей доброты-простоты, позволило ей годами вести напряжённый, может быть главный, нелегальный канал из России на Запад, даже не имея дипломатического иммунитета, — такое вести, на что не отваживались защищённые (но служебно-карьерные) дипломаты. Она обычно и посылала — не через дипломатов, а так, с разными случайными людьми, то — со знакомыми по старой парижской жизни, по колледжам, чаще и не говоря, что повезут криминал. «Второстепенное всегда берут легче...» «Какое-то чутьё», с кем можно, с кем нельзя, — никогда не подводило. Так, через несколько звеньев, были подключены к ней и мы — с осени 1968, с первой передачи плёнки Дмитрия Панина. В феврале 1971 она согласилась взять «Август» в виде рукописи — а ведь никакого плана не было, никакой решённой возможности. Но ехал в Париж случайный французский полицейский — и хозяйственная Ася, вечно и занятая цветами, пирогами, тортами, чем же другим? — попросила его о такой любезности: отвезти большую коробку конфет для больной монахини. Галантный полицейский и взял безо всякого сомнения, повёз без всякого душевного стеснения. Так выехал «Август».

А в мае 1971 ещё с какой-то случайной пассажиркой (но знавшей, что везёт серьёзное) Ася отослала и главный мой груз, всё моё освобождение — набор плёнок «Сейф». На аэродроме в Орли ту пассажирку встретил Никита Струве с семьёй, они пошли в кафе на семейное чаепитие и поставили на полу рядом сумки, чтобы потом «перепутать» их, взять чужую. (Дети нервничали: какая-то дама поблизости очень уж пристально следила за всеми ними.)

Да что!.. — Ася же придумала и осуществила совсем невероятное: в сентябре 1970 встречу в Варшаве — Жени Барабанова (советская «делегация декоративного искусства») и Никиты Струве (парижский турист). Варшавской встречей этой был преобразован «Вестник РСХД» на большой объём и широкую программу, включающую авторов из Союза. (По сути, включение такое уже и шло, и встреча не особенно была нужна, больше риску, — но замысел! Для того потребовались ещё хитрые условные звонки в Париж, в Варшаву, которые Ася осуществила с лёгкостью.)

Она сейчас вспоминает всё нисколько не с гордостью, очень просто, как об удавшемся пироге, но уже на прошлой неделе доеденном.

Не первый раз видим, как Россия втягивает в себя отторженных своих детей. Окончив работу в московском французском посольстве, Ася Дурова нигде на Западе уже не могла жить спокойно — и снова приезжала в Москву, теперь уже просто жить в посольстве, подолгу, при младшей там её сестре и племянницах.

---

Интервью Солженицына посвященное критике американского радиовещания на СССР, т.е. "Голоса Америки" и "Свободы", опубликованное в начале ноября 1982 г. в "Новом Русском слове": "Ваши радиопередачи все 30 лет направлены на то, сознательно направлены, планомерно, чтобы не дать русскому православию подняться и стать организующей силой в России."

 

---

ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ В ЭТО СМУТНОЕ ВРЕМЯ

("Россия в обвале", Москва, изд. "Русский путь", 1998, стр. 185. Раздел "Быть ли нам, русским?")

Такой повязанной пленницей была Церковь при большевиках, что освобождение могло нести, казалось, лишь одну радость. Первые шаги - так и виделись, неомраченно светлыми. Но и для освобожденной Церкви - переход не мог оказаться, прост, как и для всей России.

При том что семи десятилетиям неволи у безбожников предшествовало не лучшее для русской Церкви столетие. Весь XIX век, за малыми исключениями, длился процесс окаменения форм ее жизнедеятельности. Он сопровождался отпадением от веры и Церкви большой части образованного класса (по причинам также и своего развития). А с XIX на XX стала охладевать и отпадать уже и заметная часть простонародья - что и было одной из решающих подоснов революционного взрыва в 1917. Наряду с подвигами святости в недрах Церкви - в приходской обыденности настаивалась духота, это ясно видели многие иерархи и преданные Церкви миряне ("Соборяне" Лескова). Неизбежно зрела реформа церковной жизни, и в начале XX века готовился для того Собор - но все эти начинания были остановлены волею монарха.

И как же встретила русская Церковь великую российскую Катастрофу Февраля 1917 - безумный государственный переворот, да во время великой войны? Синод обратился к народу с призывом признать ту хаотическую революционную власть "властью от Бога", проявился к ней даже не отрешенно-формально, но угодливо-приветственно, призвал на нее благословение Божье, и подписи поставили - да, и Сергий Страгородский, но и будущий Патриарх Тихон, но и епископ Антоний Храповицкий, - все три будущих церковных направления приложились к этому греховному источнику наших последующих бед. (И православной Церкви Зарубежья, гордящейся своею чистотой от большевизма, когда она посылала и посылает Церкви на родине гневные обвинения в непростимом "сергианстве", но еще непростимее пошла на прямой подрыв Церкви в сегодняшних приходах, - следует этот тяжкий момент помнить.)

Затем наступило как будто самое обнадежливое развитие - успешный, многомысленный церковный Собор 1917, но он был оборван обстрелом Кремля из большевицких пушек. А дальше - и настигло нашу Церковь лютое гонение полувековой долготы, с уничтожением десятков тысяч священнослужителей (утопление целых семей в проруби, иссечение шашками на части, это все теперь позабыто), предпримером чего было только античное гонение на христиан. И тысячи погибших проявили беззаветную преданность вере, сознательно выбирали гибель за Христа - но, увы, их жертвы, их личный героизм не могли ощитить остальной православный народ, ни ту Церковь, которая начала еле дозволенное, робкое существование в шаткой и урезанной легальности от 1943 года, да и еще раз попала под сумасбродные хрущевские гонения.

И сегодня следует сочувственно помнить и понимать, из какого краха, из каких унижений, из какого повального разорения и ограбления встает наша Церковь, поныне без материальной опоры.

Да, конечно, многие хотели бы, и ждут, и справедливо, чтобы Православная Церковь укреплялась бы совершенно самостоятельной, авторитетною силою в стране - ибо всякие государственные подпорки только ослабляют Дух Церкви. Чтобы не участвовала она в демонстративно-телевизионном "воцерковлении" власти - столь недостойной и запутавшейся; но самоустановленным, уверенным голосом обличала бы слепость или поощрительность властных лиц к разбойным силам. Чтобы голос Церкви когда-то же твердо зазвучал в помощь нам и в защиту, в повседневном нашем барахтаньи.

Но и помня же, и помня безмерную физическую слабость сегодняшней нашей Церкви, прореженность, неукрепленность состава ее служителей (на исправление чего потребуются годы и годы), уместно нам не упреки слать сегодняшней Церкви, а - ужаснуться нашей собственной слабости и ничтожности, как мы допускаем все происходящее, мы, сами верующие? Те, кто равнодушны к судьбе Отечества, - они ведь и бесполезны для вызволения его.

Сегодняшние трудности нашей Церкви - далеко не только материальные.

Один ряд сложностей - роль Церкви в обществе и в повседневной жизни людей. Законно отделяясь бы от государственной власти, Церковь не может разрешить себе отделиться от общества и его вопиющих нужд. Вот эта многовековая традиция внесоциальности православия - как горька при сегодняшнем гибельном состоянии русского народа и страны. Именно в такое разоренное время, как наше, люди нуждаются в чьей-то сильной духовной поддержке (и - чьей же?) во всех сложностях общественного их бытия. Сегодня уже есть отдельные священники, отдельные приходы, которые много делают вне стен своего храма, - но передастся ли это всей Церкви как сознательное стремление? Католичество ли, протестантство, ислам, - все они социально активны, и в этом естественно проявляется связь народа со своей религией. Православная Церковь должна занять достойное место в общественной жизни России (найти место и в армии), однако в достойной же мере не опускаясь до профанации обрядов (как освящение суетных угодий). И не входя в конфликт с другими традиционными в России религиями: значением своей роли и силой влияния не переходя ту грань, за которой могли бы возникать трещины в целости многоверной и многонациональной страны.

Другой ряд - внутренние проблемы Церкви. Неокреплость восстанавливаемых духовных училищ, неспособных насытить по всей стране потребность в высоко образованных священниках. После опустошающих большевицких десятилетий и при нынешнем буйстве новоязыческого сознания - трудность поиска верного языка для проповеди и убеждения. Как именно строить обучение детей? и как просвещать пришедших в Церковь взрослых? Споры внутри Церкви о допустимости частичного перехода с церковнославянского языка богослужения на русский. Противоречия крыльев: настойчиво (иногда и резко) реформаторского - и окаменело-ортодоксального: не только ничего не менять в развитии, но вообще, по возможности, восстановить дореволюционный дух и строй Церкви. (Однако: как ничто в России не может вернуться к дореволюционному бытию - так не может вернуться и Церковь. Поиск и движение неизбежны и при глубокой верности традиции.) Ежегодные архиерейские соборы усердно работают над этими проблемами; но много надо мужества - осознать их открыто и со всеми выводами. (И когда же дойдет до истинного примирения с нашей кореннейшей ветвью, со старообрядцами? не до "прощения" их, а принесения им раскаяния за жестокие гонения в прошлом. Неужели и сегодня, когда вся разоренная Россия не ведает, быть ли ей, в эту великую русскую Беду, - мы и тут все не можем из гордыни признать ту древнюю тяжбу надуманной?)

В наше новоязыческое время звучат и раздраженные голоса против "расслабляющего" христианства, якобы губящего нашу национальную историю. И голоса, возвышающие патриотизм в ущерб православию и выше его. Разумеется, мы вступаем в веру как с нашими личными, так и национальными особенностями и мирочувствием. Но дальше, в ходе религиозного развития, если оно нам удается, мы возвышаемся до больших высот, до охвата значительно более широкого, чем национальный. Наше национальное распыление, произошедшее в XX веке, как раз и истекает из утери нами православной веры, из самоутопления в новом свирепом язычестве. При отказе от православия и патриотизм наш приобретает черты языческие.

Ныне на территории России ведется активная "миссионерская" или даже пропагандистская деятельность инославных, иноверных и сектантских проповедников, изобилующих денежными средствами, подавительными в сравнении с нищетой нашей Церкви. Все эти проповедники (и даже организаторы образования и воспитания нашего юношества!) настаивают на своем юридическом праве на то. Допустим. Но юридическая ступень суждений - весьма невысокая ступень: юридизм изобретен как тот минимальный порог нравственных обязательств, без которого и ниже которого человечество может опуститься в животное состояние.

Однако ни исторически, ни мирочувственно, ни культурно, ни в душевном строе, ни бытийно - эти проповедуемые варианты не могут заменить нам православия. Уже сложилось так, что 1000 лет наш народ рос и жил именно в православии. И не пристало нам теперь от него отшатываться, но прилагать его в благоразумии, в чистоте, при грядущих и новых соблазнах еще и XXI века.

Сегодня, г1усть несовершенные, но все же весьма скромные государственные меры к защите традиционных в России религий вызвали гневную газетную волну (разумеется, радостно подхваченную радиостанцией "Свобода") - но не против этих всех религий, нет, тут не атеизм, а именно и только против православия: нам грозит "православизация всей страны", "казарменное православие". "Патриарх систематически сращивает патриархию с МВД". И даже такое: эта Церковь "тоталитаризм впитала как материнское молоко", она - "один из рычагов отката общественного сознания", предсказываются ей "скандальные разоблачения", "не исключая сотрудничества Церкви с криминальными структурами". Да что там! да в духе той запредельной развязности, какая числится высшим стилем нынешней российской прессы: даровано "Патриархии право первой ночи", "сегодня нами правит не Ельцин, а Алексий II" ("Общая газета". 31.12.1997. с. 10).

Из тех, кого в безгласное время миновало красное копыто, - теперь, в гласной России, глумятся над православием, над всяким несовершенным проявлением веры, и у них не встречают уважения десятки тысяч мучеников, потоптанных теми копытами. Смутен же обрыв Тысячелетия христианства на Руси.

Но тем сложней положение думающих, ищущих епископов, священников: церковные формы не могут костенеть вторую Тысячу лет, они сами просятся к развитию, к утончению в подвижной, бурной эпохе. А крути, пребывающие в застылой недвижности, то и дело "смиряют" их, осаживают. И - что делать? Открытый спор, распрямление встречают оценку "духовного бунта", а главное - вносят в Церковь дух раскола? десятижды нежеланный при этой внешней яростной атаке. Но как тревожно, как угнетает опасная возможность, что ответом станет - самозакрытие, цепенение Церкви.

А в сегодняшней разгромленной, раздавленной, ошеломленной и развращаемой России - тем видней: вне духовной укрепы от православия нам на ноги не встать. Если мы не бессмысленное стадо - нужна же нам достойная основа нашего единства.

Преданно и настойчиво нам, русским, следует держаться за духовный дар православия - уж видно, что из наших последних, теряемых даров.

Именно православность, а не имперская державность создала русский культурный тип. Православие, сохраняемое в наших сердцах, обычаях и поступках, укрепит тот духовный смысл, который объединяет русских выше соображений племенных. Если в предстоящие десятилетия мы будем еще, еще терять и объем населения, и территории, и даже государственность - то одно нетленное и останется у нас: православная вера и источаемое из нее высокое мирочувствие.